В детстве я, как и все, задавала вопросы самого общего плана: почему это кажется таким маленьким, а когда подходишь ближе оказывается большим? Почему мы так уверены, что там есть то-то, если мы этого не видели? Насколько сильно нужно чего-то хотеть, чтобы оно получилось? Почему одной и той же теорией объясняются две разные вещи? А бывает так, чтобы ничего не было, даже вакуума?

Как видно из этих характерных примеров, вопросы относительности восприятия, взаимосвязи бытия и сознания, относительности картины мира и Ничто я тогда могла задавать с мастерством и непосредственностью, недоступной даже «профессиональным» философам.

Потом времена изменились, и на все глубокие и серьёзные вопросы были даны плоские и поверхностные ответы. Это называлось школа.

Как говорил герой Селлинджера: «если бы я учил детей, я бы никогда не говорил им «трава – это то-то», «животные – это то-то», я бы отвёл их на зелёный луг и показал бы траву, но никогда-никогда я не стал бы давать им в детстве словарных определений...».

К сожалению, меня учил не герой Селлинджера, а вполне себе пост-советские учителя, и детский неокрепший мозг с удовольствием принял стандартные дефиниции в качестве лекарства от вопросообразования.

Счастливо и не задумываясь мы прожили до старших классов.

Понятие «нирвана – это не место, а состояние сознания» пришлось запоминать, потому что понять его было невозможно. Мы – христианские дети, воспитанные на видении райских кущ, - прекрасно знали, что никакого состояния быть не может, а на самом деле должно быть некое «где», которое по неким причинам нам выдавать не хотят.

Позже на фоне депрессивно-суицидального переходного возраста стали приходить околофилософские вопросы, опять же о взаимосвязи бытия и сознания: не являемся ли все мы плодом воображения коматозного больного, готовые кануть в Ничто как только он преставиться? Или очень актуальное, собственно о Ничто:а может быть так, чтобы уже ничего не было? Ни рая, ни ада и никакой осознанной деятельности? (Таким образом, в далёком отрочестве я заочно подтверждала слова Ницше «человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть»).

Однако эти тяжкие периоды прошли, и жизнь снова стала плоско-материалистичной, какой она быть и должна (по сути: если такие вопросы начинают терзать тебя только в периоды разнообразных кризисов и всяческих переходных периодов, стоит задуматься, не является ли философия, как таковая, затянутым побертадом).

Через некоторое время я поступила в славный Санкт-Петербургский Электротехнический Университет на специальность специалиста по программному обеспечению и прикладной математике. Жизнь была прекрасна, логична и упорядочена, преимущественно состояла из лабораторных по физике, пива и интегралов. Не было ничего прекраснее того беззаботного периода. В студентов-гуманитариев мы кидались бумажными шариками и чувствовали себя королями жизни. Вся философия включалась в беседы за кружечкой крепкого, в основном сводящиеся к взаимоотношениям между людьми (хорошо еще, если выдвигались прото-шопенгауэровские теории, а так всё больше: он и она, он и она, она и он...).

На втором курсе, если мне не изменяет память, в первом семестре в списке наших предметов, помимо матлогики и теории алгоритмов, структур и алгоритмов обработки данных и теоретической электротехники, появилась философия. Восторгу нашему, как вы понимаете, не было предела. Более того, составители программы расщедрились и поставили не просто одну лекцию в неделю, а еще и один семинар вдобавок.

И, если на лекции (о досократиках: «материалисты, Фалес считал, что всё из воды или чего-то такого, а теперь перейдём к Платону», фактически, всё Новое Время умудрялись рассказать за полчаса) еще можно было неплохо выспаться на задней парте в уютной аудитории на три сотни человек, то с практикой нам не очень повезло. Преподавал у нас юноша бледный, со взором горящим, еще сохранивший наивную уверенность, что из технарей можно сделать техническую интеллигенцию. Его семинары превращались в полуторачасовое рисование очень жестоких картинок и рассеянную запись каких-то непонятных слов. Кстати, помню, тогда очень запомнилось определение субъективного идеализма: только представьте себе, берёза под окном аудитории номер 4403 существует только тогда, когда ты на неё смотришь! Поразительно и здорово. Взять на заметку: никогда не больше не смотреть на своего старосту.

Юноша бледный намёков не понимал, и решил во что бы то ни стало заставить нас учиться. Пригрозив нам незачётами (которые могли повредить нашему диплому не меньше, чем профильные предметы), он царственно дозволил каждому сделать по два или три доклада, чтобы отделаться от него раз и навсегда.

Тогда, как я сейчас помню, мне достались атомисты (Демокрит, Эпикур, Лукреций), Кант, Фихте и Ницше.

Наученная на лекциях, что в общем-то под словом «философия» можно прятать банальную историю и биографическое описание, Канта я умудрилась рассказать, ни разу не упомянув «вещь в себе». Фактически, я перечислила его библиографию (надо отдать мне должное, наизусть), и жизненный контекст, в котором писалась та или иная книга. И, конечно же, последователей.

Юноша бледный был расстроен, пытал меня про эту самую вещь, но ничего, как и следовало ожидать, особенного не добился.

С атомистами (до сих пор не могу понять, почему они были после Канта, а не до) и Фихте я разбиралась гораздо подробнее. Например, когда юноша бледный, вцепившись тонкими пальчиками в край стола, вне себя допытывался, почему у одного из них атомы имели вес, меня посетило просто невероятное интуитивное озарение: ткнув пальцем в грудь хилого юноши, я заявила что он верил в случайность, а вес придает ускорение, ускорение – может изменить траекторию, следовательно, появляется «что-то типа свободы воли». Физика спасает даже на философии.

Фихте был даже интересен. Я прочла не одну и не две статьи и с некоторым трудом, но всё-таки пробилась через эти десятки десятков «я», рассыпанных по тексту. Нет, правда очень хорошо его подготовила, даже у юноши вопросов не осталось, поразительно только то, что я забыла абсолютно всё, как только покинула кафедру. То есть все прочитанные статьи умудрились улетучиться из моей головы аккурат пока я приземлялась на стул. Поразительная штука эта философия!

Говоря о Ницше, доклад по нему я взяла уже добровольно, просто потому что знала, что Ницше – это круто. Дальше биографии я не забралась, и решила, что, наверное, круто то, что он сифилитик, а Вагнер говорил про него, что он злоупотребляет анонизмом. Ну да, для девятнадцатого века заработать такой комплимент, это вам не шутки шутить. Хотя во всей его истории наиболее выгодно выделялась всё равно Лу Саломэ. Юноша бледный опять остался с ворохом биографии и драматизма, но совершенно без философии.

В конце концов, мы его сломали. Низко опустив голову, он проставил зачёты всем, кто присутствовал на занятиях, и ушёл утешаться на гуманитарный факультет.

В итоге философия из ЛЭТИ оставила мне смутные воспоминания по истории Греции, несколько злобных картинок в тетрадке на 48 листов и фразу «субъективный идеализм представляет мир, как совокупность восприятий отдельного человека», которую я часто использовала для эпиграфов к рассказам.

Ну и, конечно, тысячу задушевных бесед у пивного ларька из разряда «люди, как дикообразы» и «а тебе не кажется, что всё это к чему-то стремиться?».

Затем времена снова изменились. Из моей жизни ушло и ЛЭТИ, и пиво. Я перевелась в Восточно-Европейский Институт Психоанализа на специальность клинического психиатра. И, как ни поразительно, в рамках истории психологии меня поджидали всё те же личности: Аристотель, Платон, Декарт, Локк, Гоббс, Спиноза. Делать было нечего и я засела за весьма посредственные учебники для изучения всё того же, но в другом контексте. Я была старательна, но что можно вообще вынести из чужих интерпретаций, кроме чужих интерпретаций? На экзамене я всё честно списала со шпаргалки, и если что и осталось, так это отрывочные знания о греках, несколько подробностей о том, как различить Джонов Миллей, да биографические особенности Спинозы. Я прочла всё, но в этом не было ни философии, ничего. Так, обрывки фактов в голове.

Снова пришло время что-то менять, и на этот раз я перевелась в Смольный, второй раз на второй курс. Перед выбором предметов я не поленилась пролистать справочник первокурсника и отметить трогательными точками шариковой ручки те программы концентрации, на которые я была бы не против попасть. Получилось их три: «сложные системы», «философия» (уж не знаю почему) и «киноискусство». Для успешной модерации через семестр мне нужно было иметь минимум два курса по выбранной специальности. По сложным системам двух курсов в осеннем семестре не было, курсы по киноискусству совпадали с тренировками, так я собственно и попала к Артемию Владимировичу Магуну на введение в философию.

И вот третий раз в жизни я пришла изучать философию и третий раз я ничего не знала. Артемий Владимирович мне не понравился сразу, но ведь только на такой антитезе у меня и получается учиться. Тебе не нравится преподаватель, ты хочешь его унизить и сбить спесь, ты выделываешься и стараешься ему возражать, он тоже начинает тебя не любить, и в итоге с каждым разом тебе надо готовиться усерднее и усерднее, чтобы быть готовой к дискуссии. Идеальный вариант. Учишься как сумасшедший, в итоге.

Если для полемики на первом занятии мне хватило простой логики и отрывочных знаний, то чтобы «поддержать марку» ко второму пришлось уже читать ридер (уже на второй неделе в Смольном как-то из воздуха узнаешь, что ридеры читать не принято).

Кстати, сам ридер меня тоже поразил – отрывки из «Критики чистого разума». Если честно, до поступления в Смольный, я не имела представления о том, что Канта, Аристотеля, Платона и Гоббса кто-то в самом деле читает. Я думала, что это что-то вроде памятников истории, которые сохранились только в выжимках в соответствующих учебниках. Тем более странным и страшным было для меня столкновение сразу с Кантом.

Признаться, читать было невероятно трудно. Смешно: каждый абзац я проходила два или три раза. Более того, смешно было то, что ни первый, ни второй раз я не понимала ни-че-го, а на третий почему-то всё становилось ясно. Это для меня до сих пор является необъяснимым.

Как два непонимания могут дать одно понимание? Загадочный язык философии.

Потом оказалось, что Хайдеггера, например, не понять, пока не прочтешь до конца (потому что только в конце будет понятно, к чему это всё), а Ницше читается легко и просто, но на каждой фразе надо останавливаться по несколько минут.

Например, банальное: «люди знают друг о друге всё, но стоит им встретиться, и они уже ничего не знают». Первая и самая простая интерпретация: сначала люди знали, а при встрече забыли. Потом уже приходит в голову, что до встречи мы просто прекрасно знаем природу каждого человека: эгоистичную, злую, животную, но мы встречаем некую личность и начинаем ей симпатизировать и за внешней пылью забываем, что это такая же тварь, как все остальные. Показательно уже то, что вторая интепретация в четыре раза больше первой. А может быть еще третья и десятая: чем дольше думаешь, тем больше вариантов.

Как бы там ни было, я свято верю, что проверку Артемием Владимировичем я выдержала. Я честно читала все ридеры, конспектировала и, главное, понимала, понимала, понимала. В этом даже стало проявляться своеобразное удовольствие: ты действительно осознаешь то, во что девяносто процентов других людей вникнуть не могут. Шикарно.

Наверное, если бы я относилась к этому серьёзно, я бы уже сошла с ума, даже не задавая базовые вопросы себе, достаточно было бы обилия теорий. Но на деле меня спасло то, что моё мышление практические полностью понятийное: мне не нужно ничего себе представлять, ничего пробовать на вкус, ничего слышать или видеть. Я просто понимаю. У меня в голове нет картинок, и о вкусе блюда я могу судить только по его составу, не пробуя (еще не ошибалась). В итоге, я понимаю всё, но меня ничто не трогает. По-моему, идеальный расклад для человека, изучающего философию (не философа, конечно же).

Признаться, обучение у Артемия Владимировича так глубоко меня тронуло, что я даже серьезно задумалась о том, чтобы промодерироваться на философию (и это не смотря на то, что мне прочат успехи в сложных системах, я уже выбрала себе куратора, и имею с ним отличные отношения). Желание это импульсивное и истеричное в покое меня не оставляло очень долго. Мысли примерно такие: «ну не бросать сложные системы, но хотя бы уговорить, чтобы взяли на философию, как на вторую модерацию, ведь возможно же...». Я даже договорилась о встрече с Артемием Владимировичем, чтобы поговорить с ним о такой возможности, но он опоздал на свою пару на пятнадцать минут, мне нужно было срочно идти, и в итоге модерация по философии осталась в поле моих бесконечных «хочу». Как случайно попала на философию, так случайно же и не попала. Если честно, я до мих пор немного расстроена.

Возможно, дело даже не в самой философии, не в этой гордости и радости понимания, а в том что мне не хочется расставаться с Артемием Владимировичем, который был фактически одним из мизера преподавателей, которых я ненавидела настолько, чтобы учиться у него блестяще, обязательно и наиболее продуктивно. Знаний, полученных у него, мне хватило для того, чтобы сдать свой курс и написать десятки эссе другим студентам, причем даже не заглядывая в справочный материал.

Ну а теперь я всё-таки модерируюсь на сложные системы. Тема моей работы «современное состояние теорий самоорганизации и хаоса». Звучит весьма философски, но на деле – нет. Мой куратор – законченный позитивист, и его любимая писказка «философия – есть бессмысленная манипуляция словами, созданная собственно для этой манипуляции», но в моих глазах это его единственный недостаток. Я его очень люблю и уважаю, меня постоянно сопровождает страх разочаровать его, а потому при нём слова «философия» я стараюсь не произносить.

Что у меня осталось, так это две вещи: первая – это еще большая нелюбовь к людям, чем раньше; если прежде с ними еще можно было порассуждать о чем-то, то теперь я испытваю страх, когда они только открывают рот, потому что в большинстве своём выдают какую-нибудь перефразировку Канта или Бибихина, сами о том не подозревая, и у тебя остается всего два варианта – слушать наивное или ввязываться в спор, содержание которого уже расписано по ролям. Меня раздражает, когда они говорят о бесполезности философии, причем немногим меньше, чем когда они философствуют. Начинаешь испытывать противоестественную любовь к беседам исключительно глупым или практичным. Уж лучше обсудить цвет помады какой-нибудь Машки-первокурсницы или список покупок, чем в двадцать пятый раз слушать о том, что кто-то думает, что люди от природы агрессивные и трусливые твари. Гоббс так думает, чтоб вас.

Вторая вещь, которая осталась от всякой философии – это моя вечная игрушка в пустоте, проблема соотношения бытия и сознания. Она излечивает от всякой скуки. Если на улице у меня садиться батарейка в плеере или в метро заканчивается книжка, то нет решения вернее, чем начать обдумывать, что есть Бытиё, тогда всякая скука пропадает уже через минуту сменяясь отчаянными размышлениями и умопостроениями.

Вот, собственно, и всё что можно сказать о философии в моей жизни или же моей жизни в контексте философии. На деле, её действительно оказывается больше в академической программе, нежели в размышлениях и образе действий. Может быть, это неправильно. Но я не хочу думать. Я не хочу быть мудрой, мне достаточно быть поверхностно-умной, потому что так можно быть несчастной, чтобы оставаться продуктивной. Полагаю, я вообще никогда не была предназначена для того, чтобы думать. Если бы не одна обидная травма, я бы просто занималась спортом, и бросила бы высшее образование. Мирного чтения книжек дома мне вполне хватило бы. Полагаю, что истинно «человек высшего образования» не должен нуждаться в ненависти или страхе перед преподавателем, чтобы учиться: ему достаточно эмоциональных впечатлений от самого предмета. Но так сложилось, что я здесь, и я меняю и меняю специальности, стараясь найти хоть что-то во всём этом. В общем, как все.