Я сижу на маленькой табуретке, поджав под себя ноги, уплотнившись вокруг собственного центра тяжести, и сам я - центр мироздания.

Длинная сальная чёлка падает мне на глаза, щекочет кончик носа и вздрагивает от моего прерывистого дыхания. Пространство вокруг я не вижу, но ощущаю: полутемную клетушку комнаты, освещённую болезненно-неопределённым светом сквозь серые занавески. Груды хлама по углам, словно раскиданные мощной волной прочь от моего насеста. Затхлый воздух квартиры холостяка и мизантропа, человека настолько чуждого остальным 5 999 999 людям, что даже впустить лишний раз в форточку голоса играющих детей для него - серьёзное испытание. Моя комнатушка - это логово паука. Сердцевина, центр, серый кардинал - они всегда скрыты мраком.

Я дышу всё более отрывисто, с присвистом, потому что ожидаю начала своего вечернего концерта, как новую порцию наркотика, и - вот-вот же оно! вот! - началось...

Где-то внутри стены позади слышится утробный звук и журчание - это вода стекает по трубам, смывая ржавчину и унося с собой целые империи бактерий, чтобы стремительно пролететь сквозь бачок унитаза юной булимички этажом ниже и весело выплеснуться ей в лицо ответным залпом на поздний ужин.

Я не успеваю дослушать мощное вступление гудящих труб, потому что тут же стена напротив меня начинает неритмично вибрировать от ударов и хлопков. Громкие резонансы ударов тел об пол, тихие чавкющие звуки врезающихся в старый цемент помидоров и яблок, мощный толчок черепа, оставляющего кровавые разводы на обоях и, как кульминация, - тихий и мелодичный, но пронзительный звон разбитой бутылки. Всё. Теперь у соседей-алкоголиков примирение. Еще час и новая бутылка будет водружена на стол, а пока всё замирает, повинуясь тихим всхлипам нежной женской глотки и утробным извинениям мужских голосовых связок.

И тут же неожиданно, прерывисто, грозяще - бум! бум! бум! - сверху с потолка на мою голову падает побелка, и я в мгновение ока становлюсь седым умудрённым старцем, словно шаги эти - всего лишь шорох скролла гигантской мышки, пускающей вселенную на ускоренную промотку. Эта женщина сверху... Сорок пять лет или пятьдесят лет, сирота, нет мужа, нет друзей, есть двести килограмм лишнего веса, и она становится одновременно моей блестящей бас и барабанной партией. Она - мой тромбон, мои триумфальные трубы, она - всё то грозяще-величественное, что может быть в оркестре. Когда в её коридоре, чуть правее меня, сверху, истеричным контральто дребезжит телефон, звуки становятся сильнее, мощнее, как буря, как симфония одного инструмента. Но вот она достигает своего красного монстра с дисковой панелью, хватает трубку, обрывая его визг, и до меня как будто даже доносится её облегченно-радостное "алло". Еще полчаса она будет говорить с единственным дорогим ей существом, единственным человеком, который жалеет отвратительную женщину, и звонит ей каждый вечер вот уже десять лет, а я буду слушать её прерывистые вздохи и изредка истеричный громкий смех, сменяющийся кашлем. А затем она уйдёт на ночную смену в котельную и только финальным аккордом прогрохочут её шаги по лестничной клетке, резонируя ото всех плоскостей, способных к отражению.

Конец моего концерта, симфонии жизни, предвещает голос диктора где-то справа и внизу. Преувеличенно-бодрый он призван скрывать истеричные вопли распущенной девушки-школьницы, которая еженедельно закатывает своему слабовольному отцу истерики на тему срочного замужества. Они следуют почти с хронометрической точностью, один раз в сто шестьдесят восемь часов и единственное, что меняется в них, - это имя жениха.

Когда стихают вечерние новости весь оркестр затихает: из комнаты пьяниц слышится мерный храп, стихающий и посапывающий; девушка булимичка с тихими стонами, отдающими в трубах, отползает от своего унитаза, чтобы заснуть без сил на не разобранной кровати, возможно не утерев с подбородка ниточку блестящей слюны; отзвук шагов одинокой женщины замирает на лестнице, словно и не будет она существовать до следующего утра; а новостной блок и голос диктора сменяются классической тихой и очень-очень печальной мелодией, перемежаемой тихими рыданиями женского страдающего сердца.

Когда и эти звуки стихают, в звенящей тишине, слышен последний рефрен: дремлющий пьяница сталкивает локтём со стола бутылку - прощальный звон, полусонный мат и снова сочный храп; он разливается, наполняет их прокуренную, пропитанную алкогольными парами комнату, уносится по вентиляции, чтобы гулять в пустой квартире толстухи, спускаться вниз уже тише, не разбудив булимичку, отзвуком доносится из-за стены юной истеричке уже настолько изменённым, что она принимает его за мелодию своей любимой печальной песни и на секунду успокаивается, подняв заплаканные глаза к потолку, гадая или мечтая.

И этот храп становится живым дыханием нашего дома, направляя людские сны и видения, фантазии и явь, реальность и ложь.

Вот тогда-то, подстраивая свои шаги под его прерывистую ритмику, я тихо стеку с табуретки и подкачусь к окну, опасливо носом отодвинув занавеску и уставившись во двор, на подъездную дорожку. И там, в свете обманчивого ночного освещения, по блестящей ото льда дороге к зданию будет идти она. В своём вызывающе-красном берете, неслышно для меня, но наверняка гулко постукивая каблуками по замёрзшему насту в темноте, словно подкрадывается к подъезду.

Она живёт у нас на этаже вот уже три года, и я до сих пор ничего не знаю о ней. В одно и то же время она возвращается домой, пропуская вечерний концерт, и никогда-никогда-никогда не слышно из её квартиры ни храпа, ни стонов, ни звуков телевизора или радио. Моя сеть - водопровод, вентиляция, картонные стены - не доносит мне ни одного порока, ни одной страсти, ни одного скандала. Она тиха. Глупец предположил бы, что это ангел, спустившийся с небес, читающий книжки ночами напролёт и безмятежно спящий детским сном, но я-то знаю, что это не так. Я знаю: она такая же, как и я. Она ненавидит их, она слушает, наблюдает. И она смертельно боится, что кто-то узнает о ней так же, как она узнаёт о других. Просиживает ночами в центре своей комнатушки, боясь пошевелиться и выдать себя. Слушает, внимает. Сама безгрешна, впитывает чужое зло, смеется над ним. Хочет поймать меня. Хочет услышать…

Сука!!

Сука!!! Сука-сука-сука!!!!!!