Павел Петрович был спокойным человеком.

Чтобы вывести его из себя, требовалось недюжинное умение и напор. Во время ежедневного штурма вагонов метро в часы «пик» его полное, давно лишенное изящества тело, страдало и напрягалось много больше, нежели нервы. В ответ на болезненный и (что, безусловно, важнее) обидный тычок локтем многие энергично дают сдачи в ответ, другие ограничиваются язвительными замечаниями, порой превращая это в грандиозный скандал (который заканчивается теми же тычками и даже мордобоем). Иные, почувствовав острый локоток у себя под ребром, негодуют молча, неприязненно косясь на неловкого соседа, однако миролюбиво и снисходительно кивают в ответ на самое обычное «простите, пожалуйста», исходящее от обидчика, и тут же забывают о его существовании и боли под ребром. Павел Петрович же забывал о чьем-то тычке даже без всяких извинительных слов, постоянно пребывая в некоей добродушной прострации, не мешающей ему, впрочем, неизменно прибывать на работу без опозданий. Вероятно, статистика по поводу того, какая из профессий более всего располагает человека к этому самому спокойствию и существует в нашем мире ненужной информации, однако в этом повествовании сие является неизвестным. Поэтому никаких выводов по поводу того, что Павел Петрович работал скромным бухгалтером, здесь не последует.

Окна его крошечной однокомнатной квартирки на третьем этаже выходили в тихий дворик, где имелась пара скрипучих качелей, песочница и длинная удобная скамейка. Днем эта скамейка сплошь была занята мамами и бабушками, выгуливающими свое беспокойное потомство, а вечером там, в лучшем случае, неслышно шептались пары счастливых сумасшедших, а в худшем — раздавались дребезжащие аккорды гитар, заглушаемые неистовым вдохновенным завыванием юных бардов. Даже в этом случае Павел Петрович ничего не имел против Виктора Цоя, Макара и ДДТ, засыпая легко, как кот. И репертуар здесь решительно не имел никакого значения — точно так же стойкий бухгалтер реагировал и на чудовищные баллады про пацана, которого жестоко кинула девчонка, а он потом героически скончался в неравной битве с бандой хулиганов, шепча ее имя.

Когда очередной душный будний день подошел к концу, на скамейке под окном никого не оказалось. Зато на последнем, пятом этаже, чуть левее квартиры Павла Петровича, из распахнутых по-летнему окон грянула многократно усиленная и тщательно аранжированная какофония. Такое, в общем, происходило регулярно, но сегодняшний концерт весьма невыгодно превосходил предыдущие.

Всем известно, что городские жители отличаются от деревенских не только отсутствием коровы и наличием канализации, но и тем, что порой с трудом узнают соседа по лестничной клетке (особенно если месяц назад занимали у него некоторую сумму денег). В доме, где жил Павел Петрович, эта особенность урбанистического образа жизни не была так сильно развита — дом был старый, жильцы в нем не менялись. По крайней мере, обитатели одного подъезда знали друг друга в лицо, здоровались и порой даже приятельствовали, что выражалось в одолжении луковиц и сплетен среди женщин, разговоров «за жизнь» у мусорного бака и одолжением дрелей у мужчин, и в дележе совков и кукол в песочнице среди детей. Кроме того, ни для кого не секрет, что общая беда — или хотя бы неприятность — куда лучше сплачивает людей, нежели совместная радость (если поделить на всех что-нибудь нехорошее, каждому достанется меньшая доля страданий, что, кстати, вовсе не радует при дележе сокровища). В данном случае общей бедой являлась квартира, из которой и раздавались изматывающие нервы звуки. И обитатели этой квартиры не вписывались ни в одну из приведенных выше схем — по той причине, что регулярно сменяли друг друга, так как квартира эта сдавалась.

Владельцем описываемой двухкомнатной квартиры был Демьяныч — бойкий предприимчивый мужичок из когорты неразгибаемых дачников. Его надел, состоящий чуть ли не из трех гектаров, никто из соседей не видел, зато многократно о нем слышал. Павел Петрович наравне с другими знал, что на этом чудо-участке стояли почти что царские хоромы («Два этажа с подвалом да сарай не хуже иных домов — вагонкой обшит, слышь ко?!»). Все остальное пространство было занято грядками, теплицами и всем тем, что было необходимо в этих суровых сельскохозяйственных условиях. Неудивительно, что жил Демьяныч не в городе, а на своей даче, относясь к квартире как к очередному земельному наделу, с которого можно получить верный доход. На своем «москвиче», свидетеле брежневских пятилеток, он появлялся в городе не часто и исключительно по делу — снабжал московские рынки овощами-фруктами и проведывал тех, кто обитал в его квартире, а то и для того, чтобы найти очередных постояльцев. Менялись они приблизительно раз в год, а то и чаще, и отчего так происходило, никто сказать не мог, а Демьяныч по этому поводу не распространялся. Правда, почти все квартиранты непременно отличались какой-нибудь особенностью, отнюдь не из приятных и особо в этом преуспели некоторые из последних жильцов.

Одно время в квартире жил огромных размеров мужик, регулярно водивший к себе баб, о чем неизменно докладывали бабушки, несшие свою обычную вахту у подъезда. И все бы ничего, да вот только баб часто было не по одной и выглядели они так живописно, что бабушки часто не находили слов в своем лексиконе для их описания и морщинистые их щеки покрывал давно забытый румянец. Соседи злополучной квартиры, испытывая на себе легендарную звукоизоляцию, а вернее, отсутствие оной, почти каждую ночь становились слушателями похабных спектаклей, по сравнению с которыми знаменитое «Дас ист фантастиш!» теряло былую перчинку и годилось разве что для сексуального воспитания подрастающего поколения. Съехал экстравагантный дядечка способом не менее экстравагантным — его увезла «скорая», а зареванные и чем-то сильно напуганные девицы разбежались еще до того, на ходу вскакивая в короткие юбки и запихивая колготки и нижнее белье в свои несчастные и слишком маленькие для этого ридикюли.

Еще в квартире Демьяныча одно время обитала целая диаспора то ли таджиков, то ли еще каких-то южан. Подсчитать общую численность проживающих загорелых людей обоих полов и практически всех возрастных категорий не представлялось возможным даже для все тех же бабушек — они только горестно всплескивали руками, провожая взглядом очередную ватагу, направлявшуюся мимо них. Появлявшийся участковый только разводил руками — с регистрацией у проживающих, как это ни странно, все было в порядке. Да и хитрый Демьяныч сдавал квартиру на законных основаниях, поэтому и тут придраться было не к чему. Но еще до того, как участковый всерьез решил за них взяться, южане исчезли сами. Сделали они это, в отличие от давешнего мужчины, организованно и тихо — никто из соседей вообще ничего не заметил, и произошло это, видимо, ночью. Такой исход разъярил Демьяныча — совсем как знаменитый Исход евреев из Египта — фараона: постояльцы задолжали ему за два месяца. Он тщательно осмотрел свою квартиру и кроме чудовищного бардака, означающего, применительно к особенностям проживания данной категории лиц сравнительный порядок, ничего не обнаружил. Проведя нечто, что было гордо названо «косметическим ремонтом» и жалуясь соседям на стойкий запах, которые оставили в память о себе съехавшие граждане, Демьяныч скоро нашел очередных квартирантов. Ими оказались аж четверо студентов, и жители дома стали с трепетом ждать, как проявят себя они.

Ждать пришлось недолго.

Студенты празднуют не только успешно сданные сессии — это было известно жильцам и до появления четверых обормотов от науки. Всем нормальным людям хочется праздника и повод для него всегда можно найти (и в этом искусстве поднаторел более других народов именно русский человек). В этом деле также важно знать меру, хоть и известно, что мера эта у всех своя. У студентов, поселившихся на квартире у Демьяныча, чувство меры если и не отсутствовало полностью, то было основательно подпорчено. Начинали они, по правде сказать, не сразу, робко и вроде бы даже стеснительно. Однако это быстро прошло.

Что именно они отмечали, установить было невозможно — таких праздников нет ни в одном календаре, да и в научных кругах, по всей вероятности, никаких сведений по этому поводу не имелось. Помехой для очередного праздника не являлось ничто. Праздновали не менее чем раз в неделю, а то и чаще. Веселились как вечером, так и утром, и днем, и — было дело — даже ночью. День недели тоже значения не имел. Сценарий праздников никогда не менялся. Сперва количество народа в квартире смело утраивалось, обильно разбавляясь женским полом. От начала и до конца веселье сопровождалось оглушительной музыкой. Если музыка прерывалась, то ее сменяли нетрезвые голоса, с упоением оравшие слова только что звучавших песен. Когда голоса слабели, превращаясь из дурных и хриплых в омерзительные и осипшие, музыка возобновлялась с прежней, а то и большей силой. На некотором этапе из окон на траву под окнами летели опорожненные горячими глотками бутылки и банки. Случалось, вниз летели отслужившие свое презервативы, уныло повисая на ветках деревьев, а один раз из окна выпорхнула увесистая книга, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся «Введением в психологию» и ее полет сопровождался криком: «Ты ни х… не понимаешь в людях!». Матерились квартиранты Демьяныча почему-то редко, но очень неумело и однообразно, навевая скуку на знаменитого местного матерщинника слесаря Игната, который, сидя как-то во время очередного «зажигалова» на лавочке во дворе, зевнул и пробормотал:

— Сопляки… Слушать стыдно, честное слово!..

Единственным человеком, остававшимся безучастным ко всему этому бедламу, была бабка Наталья, жившая ровно напротив ненавистной квартиры: маленькая, седая и то ли глухая совсем, то ли наполовину. В силу последнего обстоятельства весь шум, вечное броуновское движение и блуд обитателей квартиры Демьяныча проходили, похоже, мимо нее. Ее собственное существование, напротив, было эталоном незаметности. Сплетни ее ровесниц, оккупировавших лавочки у подъездов, питались лишь одним обстоятельством — бабку Наталью навещала и приносила ей продукты необщительная женщина. Бабы судачили об одном: кем она приходится старушке — дочкой или кем-то еще. Сама бабка Наталья внизу появлялась крайне редко, ибо спуск с пятого этажа и обратное восхождение, занимало (по подсчетам все тех же завсегдатаев скамеек) никак не меньше часа и приравнивалось по своей значимости к штурму Пика Коммунизма. Находясь внизу, на лавочке, бабка Наталья в разговоры ни с кем не вступала, мирно щурясь на солнышке (ровесницы шутили: восстанавливает дыхание).

Еще одним человеком, неадекватно реагировавшим на общее несчастье, был дурачок Сашка, и реагировал он просто — радовался. Объяснялось это элементарно: Сашка собирал стеклотару и цветные металлы, а окна его квартирки на первом этаже выходили в тот самый несчастный дворик.

Прошло всего три месяца, как студенты поселились в квартире Демьяныча и жильцы многострадального дома с ужасом ждали, когда же настанет сессия, и вместе с ней для четверых оболтусов придет пора радоваться или печалиться по-настоящему. Все уже как-то даже свыклись с такой жизнью, и бабушки у подъездов робко выражали общее тайное мнение — кто знает, кого вместо этих нелегкая могла принести. От этих, мол, только раз в неделю головная боль. Студенты были со своим шумом как на ладони, не то, что многочисленная скрытная делегация с юга, а хоть бы и тот похабник со своими телушками. От шумных студентов, по крайней мере, знали чего ожидать: такие, мол, ни гексагеном мараться не станут и девки у них свои — выглядят по-человечески.

Павел Петрович относился к очередным квартирантам Демьяныча более чем лояльно, но в этот раз он себе изменил.

Народу сегодня в гостях у студентов было, по всей видимости, не так много. Однако еще громче, чем музыка, нынче неслась из окон на пятом этаже брань. Причем молодежь отнюдь не ругалась и не выясняла отношения, как это уже случалось в известной всему дому компании. На этот раз уже подвыпившие юнцы просто трепались на какую-то отвлеченную тему, обильно пересыпая нормальную речь всем известными оборотами. Трепались громко, долго, порой выходя на балкон, отчего непотребные слова становились слышнее. Вниз летели незатушенные окурки, бутылки и глумливый хохот. «Раммштайн» звучал в этот раз действительно негромко, поэтому за ходом бездарной и бессмысленной матерщины могли следить все желающие.

Стоя у открытого окна в обширных трусах из вечной и непобедимой никакими кутюрье коллекции, называемой в простонародье «семейными», Павел Петрович терпеливо ждал, когда звуки, доносившиеся сверху станут, наконец, привычными и, самое главное, приемлемыми — без всех этих резавших его слух слов с окончаниями на «ять», «ец» и тому подобных. Он стоял уже минут пятнадцать, однако все оставалось без изменений. Павел Петрович тяжело и протяжно вздохнул, взглянул на часы и решительно повернулся к окну спиной. Он подошел к своей постели, уже приготовленной им на разложенном диванчике и улегся прямо поверх легкого летнего одеяла. Он полежал немного, успокаивая дыхание и нежно поглаживая свой выдающийся живот, посмотрел на оставшуюся гореть люстру и закрыл глаза.

…Сделав круг под потолком, Павел Петрович посмотрел не без иронии на свою «тушку», оставшуюся ждать на диванчике. Затем он сосредоточился, представил себе небезызвестную ему дверь, обитую старым черным дерматином с треснувшей керамической табличкой, на которой тускло серела цифра «39» и немедленно оказался перед ней. Конечно, можно было сразу очутиться в ненавистной квартире, но он решил сначала все разведать и начать с прихожей, будто он и впрямь зашел к кому-то в гости традиционным путем (и даже словно бы впервые).

Любая «хрущеба», пусть даже и не уважающая себя, обычно начинается с двери в совмещенный санузел, на которую натыкаешься тут же, в невероятно тесной прихожей. Прихожая была пуста, наполненная разве что грудой обуви на полу и гулкими звуками «Раммштайна», уверенно доносившимися из комнаты, и Павел Петрович сразу свернул в ванную.

В не менее тесной ванной, освещенной тусклой желтой лампочкой на стене, натужно пыхтели двое, совершая ритмичные движения. Павел Петрович покачал несуществующей головой и усмехнулся. Решив оградить ребятишек от импотенции и фригидности, вызванных испугом, Павел Петрович попытался мягко прервать творящееся в ванной действо. Он осмотрелся и не найдя ничего лучше, задел тлеющую нить лампы накаливания. Ванная погрузилась во мрак. Продолжая видеть так же отчетливо, Павел Петрович отметил, что частота движений парня и девицы никак не изменилась. Он это предвидел и на этот раз, не мудрствуя лукаво, опрокинул стоящие на полке под треснувшим зеркалом зубные щетки в двух пластмассовых стаканчиках, пасту и пену для бритья. Не став дожидаться реакции на это, он проплыл прямо сквозь любовников и открыл воду, пустив ее в душевой шланг. Размеренные движения прекратились, слившись в один рывок подальше от льющейся сверху воды.

— Ты что, сдурел, что ли?!

— Я?! Сама, небось, задела, а на меня валить?

— Чего?! Да пошел ты!..

О дальнейшем Павел Петрович больше не беспокоился и выскользнул из ванной.

Демьяныч своих жильцов мебелью не баловал. Всем квартирантам без исключения предлагался следующий комплект: облезлый колченогий стол, мрачный и древний шкаф с огромным мутноватым зеркалом, низенький сервант с чудом уцелевшими раздвижными стеклами и стеклянной же полкой внутри (неизменно пустовавшей при всех без исключения жильцах). Безалаберный дизайн этой комнаты, по непонятной причине называемой многими владельцами подобных «хрущеб» большой, завершала огромная засиженная мухами репродукция картины под названием «Тов. Сталин приветствует делегацию ОСОАВИАХИМа». На столе во множестве стояли бутылки с различным веселящим содержимым, отчаянно загораживая остатки какого-то провианта. На широком подоконнике надрывался черный внушительный ящик магнитофона, с разбросанными вокруг кассетами. Вокруг стола прямо на полу сидели три парня и две девицы — кто-то сжимал друг друга в объятиях, а кто-то, перекрикивая тяжелые рулады металла, орал про какую-то «бочку цвета металлик», причем одна из девиц постоянно, как мантру, твердила одну и ту же фразу:

— И я на переднем сидении в мини-юбке!..

В комнате поменьше затаился у окна неоднократно чем-то залитый письменный стол ядовито желтого цвета, на котором если что-то и писали, то наверняка доносы. На столе кроме дешевой стеклянной вазы с отбитым краем и трех бутылок ничего больше не было. Возле стола уныло притулился единственный в квартире стул. В этой комнате тоже стоял шкаф, сработанный советскими передовиками производства из ДСП и заваленный сверху некоей пыльной рухлядью. И еще здесь же находилась нечаянная гордость Демьяныча — невероятных размеров диван, оставшийся от блудливого дяденьки и готовящийся в данный момент к использованию по назначению: на нем разминались двое разнополых студентов. Павел Петрович не стал возиться с ними долго. Над диваном у стены на нескольких гвоздях висел некогда популярный в деревнях коврик, на котором нитками трех цветов — коричневой, черной и белой — была выстрочена оленья семья, гордо ломящаяся сквозь дремучий лес. Этим, как оказалось, весьма пыльным ковриком, Павел Петрович и накрыл разгоряченную пару.

Оставалось заглянуть на кухню, как вдруг в прихожей раздался дребезжащий звук — кто-то звонил в дверь. Неизвестно, оказался бы этот придушенный звук кем-то услышан вообще, если бы магнитофон именно в этот момент не добрался до шипящей паузы между песнями. С пола поднялся долговязый детина в желтой футболке с изображением какой-то эмблемы и непонятной аббревиатурой «UKLA».

— Ботан, наверно, — сказал он и пошел открывать. Павел Петрович скользнул за ним в тесный коридор. Долговязый щелкнул «собачкой» раздолбанного английского замка и распахнул дверь.

Павел Петрович удивился гораздо сильней долговязого: на лестничной площадке стояла божий одуванчик бабка Наталья. Долговязый разочарованно буркнул:

— Чего надо?

Павел Петрович ожидал всего чего угодно от глухой старухи, но не ее ответа неожиданно ясным и крепким голосом.

— Оборотись, оборотись на себя, — сказала бабка Наталья, спокойно глядя в глаза долговязому.

— Чего? — подался чуть вперед тот.

— Не отопьешь, так все расплескаешь, — продолжала старуха. Долговязый хмыкнул и громко ответил:

— Отопью, бабка, отопью. А не хватит, еще сбегаем. Иди к себе.

Бабка Наталья покачала маленькой седой головенкой, отошла к своей двери и когда детина уже решил закрыть дверь, неожиданно обернулась и так же ясно и отчетливо произнесла:

— Будут у вас слезы стеклянные.

И добавила почти ласково и задумчиво:

— Чмо ученое.

Растерявшийся долговязый не нашел, что на это сказать, а бабка Наталья тем временем шагнула к себе и затворила дверь. Долговязый плюнул с досадой и захлопнул дверь тоже.

— Кто там? — спросили его. Долговязый взял со стола бутылку пива, отхлебнул и сердито рявкнул:

— Дверью ошиблись!

Павел Петрович понял, что ждать больше нечего и решил подумать о странных словах старухи потом.

Затихшая было компания снова затянула обсуждение чего-то там цвета «металлик», как вдруг громыхавший на подоконнике магнитофон неожиданно хрюкнул и «Раммштайн» сразу потерял былую силу, зазвучав как-то глухо и невнятно, а через секунду и вовсе смолк, и из него потянулась к потолку сизая струйка дыма. Комнату затопила оглушительная тишина. Все смотрели на скончавшийся магнитофон.

— П…ц, — громко сказал кто-то, и это были последние слова, произнесенные в тишине.

Сначала лопнула бутылка, которую все еще держал долговязый. Он охнул, отпрянув назад, и с грохотом врезался в стол. На полу расползалось пенное пятно. Девица, мечтавшая о «мини-юбке на переднем сидении», тоже держала бутылку, с которой через секунду случилось то же самое. Мечтательница взвизгнула и вскочила на ноги. Дальше принялись лопаться бутылки, стоящие на столе и на пол желтоватым пенным потоком полилось их драгоценное содержимое. Одуряющее запахло солодом. На ноги повскакивали все и теперь в ужасе смотрели на происходящее. После того, как к общему потоку присоединилась «Столичная», дольше всех остававшаяся в стеклянном плену, тонко взвизгнуло и осыпалось зеркало, до недавнего времени украшавшее шкаф. После него раскатисто засмеялся сервант, задорно брызнув, будто слюной, своими раздвижными стеклами и полкой. Потом громко, одно за другим, стали рушиться оконные стекла.

Компания зачарованно молчала, синхронно поворачивая головы к очередной стеклянной жертве.

После того, как в «большой» комнате рамы были освобождены от стекол, стало слышно, как неведомый вирус разрушения принялся буйствовать в комнате поменьше. Никто из теперь уже трезвых как стекло студентов не двинулся с места. По звукам, доносившимся из комнаты, каждый безошибочно определял, что именно прекратило свое существование в данный момент. После очередного хлопка все хором шептали:

— Окно… форточка… окно… ваза… «клинское»… два… три…

Воцарилась небольшая пауза.

— Все… Больше нечему, — шепотом изрек кто-то и словно в ответ из комнаты донесся сдавленный «дзынь». Все удивленно переглянулись, а долговязый разочарованно выдохнул:

— «Гжелка». Нашел, падло…

Тем временем эпидемия переместилась на кухню: в холодильнике глухо лопались припасенные впрок бутылки. И тут одна из девиц, очнувшись от ступора, тихо спросила:

— Нашел? КТО?!.

Все молча переглянулись. На кухне скоро все стихло и наступила вязкая тишина. На полу шипело пиво, смешиваясь с водкой, в тысячах осколках искрился свет от люстры, а со стены всю эту вакханалию сдержанно и привычно приветствовал тов. Сталин.

И тут погас свет. Наступившая темнота немедленно была наполнена пронзительным девичьим визгом. Одуревшие от страха студенты повалили в коридор, давя друг друга и через несколько секунд затопали вниз по лестнице.

Павел Петрович удовлетворенно осмотрелся и вспомнил про «стеклянные слезы», которые посулила долговязому бабка Наталья. «Знала, ведьма», — восхищенно подумал Павел Петрович и приблизился к вождю, тянущему ввысь руку на репродукции, будто благословляя все, что только могло произойти на этих скудных метрах. Картина качнулась и обрушилась на паркет, открывая размашистую надпись на обоях: «Продали Россию, москали загребущие!» Чуть ниже и гораздо мельче было выведено, похоже, той же отчаявшейся рукой: «Зинка курва, верни трёху. Убью!» «А квартирка-то и впрямь проклята», — подумал Павел Петрович.

Накрыв дребезжащий будильник пухлой ладошкой, Павел Петрович неловко слез с диванчика и, тяжело вздыхая, отправился в ванную. Освежившись и тщательно причесав редеющие день ото дня волосы, он оделся и позавтракал, тщательно сдерживая аппетит.

Проведя рукой по своему выдающемуся животу, Павел Петрович смущенно вздохнул, плотно затворил окно в комнате и, подхватив любимый старый портфель, открыл входную дверь.

Выйдя из подъезда, Павел Петрович увидел участкового Губина, скучающего на свободной пока от бабушек скамейке.

— Здравствуйте, Николай Степаныч, — добродушно наклонил голову бухгалтер.

— День добрый, Пал Петрович, — поднялся навстречу участковый.

— Что это вам в своей конторе не сидится? Или у нас опять стряслось чего?

— Стряслось, — покачал головой Николай Степаныч. — В тридцать девятой опять не слава богу.

— Что такое? — весьма правдоподобно заинтересовался Павел Петрович. — Инсульт или мордобой?

— Погром.

— Демьянычу позвонили?

Николай Степаныч махнул рукой:

— Да что толку? Квартиранты его, ну, студенты эти полоумные, требуют этих вызывать… как их, дьяволов… Уфологов, что ли. В общем, специалистов по паранормальным…

Павел Петрович сочувственно покачал головой. Участковый посмотрел ему в глаза и негромко спросил совсем другим тоном:

— Не слишком ты, Паша?

Бухгалтер чуть виновато улыбнулся:

— Ничего, Коля. Этим сосункам, может, на пользу пойдет. А вообще я хотел садовода нашего — мать его за ногу — долбануть. Пусть думает, кого селит… Дети в доме все матерные слова экстерном выучили, а этому хоть бы хны… Мичурин, блин…

Павел Петрович хотел было рассказать про бабку Наталью, но передумал. Николай Степаныч незаметно пихнул друга в бок и подмигнул:

— Ладно, Паша, трясанем вашего огородника. Не переживай. Глядишь, поселится тут у вас какой-нибудь благообразный физик, лауреат Нобелевской премии.

Павел Петрович фыркнул:

— Ну, нет! Физиков нам тут только не хватало. И потом, где ты видел, чтоб лауреаты в таких халупах жили?

Павел Петрович махнул пухлой рукой — не то показывая на дом, не то прощаясь — и, добродушно улыбнувшись, засеменил к метро. Участковый покивал чему-то головой, снова уселся на скамейку и постарался придать своему лицу строгое скучающее выражение.