Литературный Клуб, Читать: «Тайна скрипача из перехода»

Тайна скрипача из перехода.

Свое 63-летие Вениамин Захарович Газа постановил встретить в музыке и славе. Он взял с кровати скрипку и смычек и попробовал пять нот. Это были до, ми, соль или еще какие-нибудь, точно он не знал, потому что его никогда не учили вникать в толщи музыкальной науки, но так положил некто, который бывал там и даже умел сочинять по нескольку фуг в день.

Собственная музыка Вениамина Захаровича хоть и была длинна, но рождалась уже третий год. Сегодня, чуть не запоздав, она завершилась, и Газа в последний раз собирался репетировать ее.

Он заиграл. Скрипка пела про незавершенность жизни, про счастливую красоту жизни, которая от счастья все ближе к завершению и поэтому прекрасна. Сам Газа был, правда, еще далеко не счастлив. От этого скрипка расстроилась окончательно, и Газа заплакал. Горячие слезы капали на пол, на живот... Да... на живот... Газа вдруг вспомнил, что хочет кушать. Вот уже пять лет, со дня смерти его матушки Софьи Захаровны Газы, он редко был сыт. Раньше он, правда, гораздо больше времени проводил за чертежной доской (он был инженером-чертежником). Газа задвинул доску подальше под кровать, чтоб не вспоминать, но все равно по старой памяти пошел на кухню. Там ничего не было. Тогда он стал собираться, с целью забыть о пропитании желудка.

В скорби он открыл гардероб и нашел там пиджаки и брюки. Он выбрал костюм поприличнее и тщательно осмотрел его. Не хватало двух пуговиц из трех, в нескольких местах он разошелся по швам... Газа озаботился этим и, найдя ярлык, узнал оттуда, что сшил то одеяние “Салют”, расположенный в Польше.

— Ах ты, подлый польский ткач, — сказал он вслух пиджаку, — ты зачем так плохо шил?

Газа сел в обшарпанное кресло и задумался, что же теперь делать. Он теребил разъединенные края и старался их склеить, вдруг он вскочил и, забывшись от радости, побежал в комнату матушки. Там он нашел две накопленные английские булавки в исправном состоянии. Пиджак сшился и стал выглядеть гораздо лучше. Газа вернулся в комнату и заиграл, начав несколькими тактами раньше обрыва.

Настроение стало от чего-то хорошим.

Газа ехал в автобусе в некотором направлении и прижимал к сердцу скрипку. Напротив зачем-то находился человек в кожанке и хмуро разглядывал его. Газа кутался покрепче в пальтишко и почти плакал. Хотелось спросить, зачем он так смотрит, но было страшно.

Человек поднялся и вышел, а Газа надышал дырку в стекле и стал глядеть на город. Тот тяжело ворочал людьми и машинами. Привычный шум ласкал слух, и было не страшно. Газе вдруг стало тесно в груди и сильно захотелось рассмеяться. Он поскорее выбежал на тротуар и присел на лавочку.

Прямо напротив него сиял огнями ресторан. Там сидели люди. Смеялись и кушали. Газа почувствовал за эту весёлость расположение к ним и решил поэтому сыграть им музыку. Он очень аккуратно перебрался через дорогу и остановился перед ближайшим окном. Прямо за ним сидели отец и сын. Сын вёл себя, по-видимому, плохо, и отец ругал его за это. Газа хотел постучать им, но кто-то не позволил ему, и он пошёл к входу.

По ступенькам подниматься было одиноко, и он чуть-чуть постоял, чтобы чувство страха ослабло. Потом он пошёл поближе к краю, держась за перила. Подёргал дверь, но его не пустили. Подошёл джентльмен, осмотрел Газу и спросил

— Вы что хотели?

— Я? — Газа вдруг почувствовал робость. — Я поиграть хотел.

Джентльмен не понял. Тогда Газа пояснил:

— На скрипке.

Человек понимающе кивнул.

— А какое-нибудь разрешение у вас есть?

Газа нерешительно вытащил из-за пазухи скрипку: джентльмен ему понравился, и он надеялся, что он тот его поймёт, но он куда-то исчез. Зато появился вышибала, и Газа быстро спустился на землю. “Ах вы, богатеи, — подумал он и двинулся вокруг здания. Желание сыграть в нём не пропало. — Я вас заставлю задуматься!”

Газа нашёл чёрный ход, открыл дверь и оказался в длинном тёмном коридоре. В нескольких местах темноту растворяли лучи света. Из приоткрытых дверей было слышно бурление, шипение и громкие разговоры. Газе очень понравилось, что он оказался в толще ресторана. За первой дверью колыхался пар, и быстро двигались люди. Газа не решился зайти и двинулся дальше. За следующей приоткрытой дверью в окружении тюков и мешков на перевёрнутом ящике сидел строгий человек и ел сосиску. Когда Газа заглянул, он помахал на него пальцем и закрыл дверь ногой.

. Потом Газу сшиб с ног пыхтящий чан, пронёсшийся по коридору вперёд. Газа не заметил, кто его нёс, а, внимательно ощупав скрипку и забыв встать, прополз до следующей двери. Он толкнул её и посмотрел. Там была притихшая кухня. Никого не было. Только на середине стояла табуретка, а под ней на тарелке лежала жареная курица, поедаемая котом. У Газы засосало в желудке, и он подошёл на четвереньках поближе. Вокруг на столах лежало много вкусной еды, но её брать было нельзя, а то, что коту отдали, наверное, можно?

Газа нерешительно взялся за курицу. Кот ощетинился и заругался. — Ну, не ругайся, котик, я же тоже кушать хочу, — сказал ему Газа. Кот больше не ругался, а отдал курицу и стал смотреть ему в глаза. Тот понюхал её, осмотрел и с сожалением оторвал надкушенную ногу. Отдал коту, но тот есть её не стал. Наверно, жалел Газу. Хотел, чтоб он побольше съел. У того на глазах появились слёзы. Он обнял кота и поцеловал его в морду.

— Один ты меня любишь, — сказал Газа коту, — Ты кушай, кушай, а то кто ж меня любить будет?

Кот согласился, что если он умрёт, то любить никого не будет, и стал кушать. Газа же, забыв про еду, восторженно глядел на кота.

— Я тебе за это... — сказал Газа, — за это... в четвёртой части музыки про тебя сыграю. Вот слушай!

Газа играл долго, минут пять. Кот внимательно слушал и ел. Сначала ногу, а потом и остальную курицу. В дверь заглянул толстый повар и сказал:

— Опять этот шизик припёрся. Шагай отюдова.

Газа внутренне возмутился, потомучто был здесь в первый раз, но осторожно поднялся (у него затекли ноги) и вышел. Снаружи он вспомнил про курицу, но вернуться побоялся. Недалеко была приличная дверь. Наверное, вход в ресторан. Рядом с ним кто-то возился и пыхтел, высвечивая фонариком разобранный выключатель. “Сейчас он включит свет и... — Газа побоялся думать дальше. — Я ведь очень маленький и надоедливый. Если он увидит меня, то прогонит”.

Газа поглубже спрятался в темноту и подобрался к двери. “Вы меня никто не заметьте, ладно? — попросил Газа про себя всех. — Мне ведь надо сыграть им”. Он навалился всем телом на дверь и выпал из темноты под ноги прохожих. Их было много, и они шли в одну сторону, скрываясь в земле неподалёку.

Двое сердобольных мужичков подхватили его под руки и понесли его вместе с загипнотизированными людьми. Газа удивился и вверился их заботе, ощупывая скрипку.

Потом он как-то оказался в метро один. Он долго стоял в нише, разглядывая мимоидущих — сливающихся разноцветных людей. Было интересно. Газа сквозь прищуренные веки следил за мельканьем. Но вдруг он увидел, а может ему показалось, давешнего вышибалу. Газа, подхватив спавшую с головы кепку, побежал за ним. Пробиваться было трудно, но, когда Газа совсем выбился из сил, вышибала вдруг встал и подождал его.

Какой-то нежностью наполнилось сердце Газы, и он хотел с разгона обнять его, но смутился; встал прямо перед своим обидчиком, выронил кепку и заиграл с откинутой назад головой, закрытыми глазами, забыв обо всём. А кепка лежала неприкаянно, покуда туда не стали кидать монеты.

Когда Газа добрался до части про кота, слёзы хлынули из его глаз и залили скрипку. Та завизжала, но скоро стала опять играть ещё самозабвенней и красивей. А жизнь всё завершалась и становилась всё прекрасней и прекрасней. И уже были слышны бубенцы вечности, но музыка вдруг оборвалась, и Газа встал, удивлённый, с опущенными руками, у стены перехода с одного безымянного пристанища на другое. Лохматые длинные седые волосы, всклоченные и перемешанные, старое чуть-чуть обвислое лицо, куцее пальтишко, порванные и потрескавшиеся ботинки на почти босых ногах — представил себе Газа и засмущался, потому что любил опрятность когда-то.

Он побежал скорее, забыв сначала даже кепку, но вернулся и краем глаза отметил, что в кепке лежала бумажка в сто рублей. Он ссыпал деньги в карман и заспешил на улицу. И только окунувшись в холодный воздух, Газа вдруг понял, что “их проняло” раз они деньги дают. Сердце опять стало распирать, и он помчался от радости по городу, как вольный ветер. А город тяжело ворочал боками и как снаряд продвигался к вечности.

Долго внимание Газы не могло сосредоточиться на чём-либо. Всё казалось объятым музыкой и славой и полным какой-то тайной мелодии, которая уже почти вылилась наружу, но была ещё очень непонятной, нужно было сыграть её кому-нибудь, чтобы понять нечто окончательно.

Газа огляделся. Он стоял на тёмной улице, освещённой единственным фонарём, под которым блестели свежим льдом лужи. Рядом с Газой сидел на лавочке дворник, опираясь на свою большую лопату, вытащенную, должно быть, в первый раз из затхлого чулана. Его лицо казалось в отсветах фонаря очень мрачным, и глаза философски упирались в Газу, точно в какую-то таинственную стенку. Но тот не испугался, а, наполнившись вдохновением, скомандовал: “Сидеть! Я тебе сейчас музыку играть буду!”

И заиграл. Скрипка пела про жизнь, про кота; однако всё казалось Газе каким-то поверхностным, скучным, как жизнь без цели. А чудо никак не давалось, ускользая от смычка как арбузные косточки, но у Газы было такое чувство, что так и надо, что тайна не должна быть открытой.

Дворник же глядел на него восторженными глазами, подчиняясь скрытому ритму мелодии. А когда он, кончив играть, посмотрел на дворника, тот уже, казалось, понимал что-то, моргал осмысленно и инстинктивно хлопал в ладоши. Газа проникся к нему за это покровительственным чувством и выгреб из кармана почти все деньги. Осталось только несколько монет. Внимательно осмотрев сотенную бумажку, он дал её дворнику, ссыпал в ватник монеты и сказал заботливо:

— Смотри, не пропей.

Дворник будто даже не удивился, для приличия потыкал в лёд лопатой и пошёл куда-то, а Газа помчался к свету фонаря, весьма довольный собой. Но вдруг земля выскользнула из-под его ног, и он упал на бессердечную лужу, придавив собой прощально тренькнувшую скрипку. Газа упал на живот, подперев голову руками, и с ужасом затих в этом положении. Сотни мыслей промелькнули у него в голове, в то время как он вглядывался в своё смутное отражение, и, что было самым главным и самым бесполезным, Газа вдруг понял ту мелодию, которая до сих пор была как-то отдалена. Она внезапно заполнила его душу, ум, голову и безнадёжно сжимала сердце своими холодными руками.

Со стороны Газа казался, может быть, мертвецки пьяным, и если б тот, кто дал ему сто рублей, перевернул его и заглянул в застывшее лицо, то пожалел бы о содеянном и обругал бы его, подумав: “Пропил всё!” Но тут Газа, поняв нечто, сказал про себя: “Ах, как нехорошо всё получается”. Поднялся и пошёл к ближнему дому, бросив прощальный взгляд на обломки.

Он не помнил как, но оказался он на пороге котельни, в которой перед топившейся печкой с открытой дверцей сидел дворник и хмуро глядел в огонь. Газа смотрел на него сквозь клубы пара, вылетавшие из нагретой комнаты, и понимал сначала смутно, что он не виноват, что не сбил лёд; что это лёд извечный, и когда-нибудь исчезнет всё-таки, но не сейчас, а потом; что так и должно быть, что скрипка разбилась. А когда Газа окончательно это понял, он вдруг крикнул, как мог, громко:

— Дай топор!

Но ни один мускул не дрогнул на лице дворника. Он достал из-под табуретки селёдку, откусил у неё голову и стал разжёвывать её вместе с мозгами, стараясь, наверное, немного протрезветь от твёрдости и горечи.

Тогда Газа шагнул вперёд из тумана и, стараясь превозмочь хруст, опять крикнул:

— Дай топор!

Дворник отхлебнул из бутылки какой-то жидкости и вдруг вздрогнул, как бы увидя что-то. Потом он перевёл взгляд на Газу и с тихой ненавистью спросил:

— Зачем?

От этого вопроса, произнесённого заплетающимся языком, сине-жёлтый шар мелодии стал раздуваться и, наконец, разорвался со страшной силой, так что Газа прислонился к стене и тихо, но решительно сказал:

— Там это, ударить надо.

Дворник наполнился внезапно пьяной нежностью и дал Газе топор, тяжело покачиваясь на полу. А тот не стал больше терпеть и побежал на улицу к фонарю, где оставил своё отражение. Там он стал рубить застывший лёд, как бы боясь своего вида, у которого были искажены все черты, и попутно окончательно разрушал скрипку.

Дворник же смотрел в мутное стекло и ждал, что будет дальше. А было так, что Газа вдруг упал на лёд вместо своего отражения и затих так, не в силах подняться, мучась о содеянном. Дворник долго стоял, ждал и трезвел, а когда кончил трезветь, пошёл и утащил Газу к себе в котельню, в надежде на оживление.

Там он долго кормил Газу кашей, а потом положил его голову к себе на колени и стал что-то искать там. Тут Газа очнулся и, как в старое доброе время на коленях у Софьи Захаровны Газы, стал надолго засыпать, унося с собой свою мелодию. Впрочем, он не жалел очень об этом, потому что все тайны будут открыты, и её сыграют когда-нибудь.