Сказка о черной собаке

История эта приключилась в маленьком украинском селе, что раскинулось под леском да над речкою. Её старые люди рассказывают, когда собираются вместе, и то только шёпотом, чтобы не накликать беду; между собой повторяют, вспоминают, добавляют новые детали. Где здесь правда, где ложь – никто уже не разберёт.

А началось всё давным-давно, когда ещё в рощах по ночам плясали мавки, а в городах едва начали стелить улицы камнем да щебнем. Вот из одного такого городка и пожаловал в село знатный да богатый парубок: начитанный, умный, красивый. Все сельские девчата тут же приноровились мимо его дома за водой ходить – авось заприметит. Но Петро, так его, значит, звали, сразу положил глаз на одну из них, Лесю – белявенькую, стройную и юркую. Она, бывало, идёт по улице да на дорогу смотрит, на Петра, как другие, не поглядывает. Задело это его, или как, но только понял он, что в город назад без Леси не поедет. Однажды подошёл к ней, поздоровался, помог вёдра до дому донести, так всё и началось: то там они встретятся, то тут, в лесок сходят погулять, потом до источника. Оба радуются, день ото дня хорошеют и даже светятся счастьем!

И только хотел было Петро предложить Лесе замуж за него идти да к родителям в город переезжать, как красавицу его будто подменили. Была весёлая да румяная, стала бледная да пасмурная, не смеётся больше, не придумывает шалости, а лишь сидит да с тоской на всё глядит. Пытался Петро её развеселить, да бесполезно! А тут ещё завела разговор, что лето окончилось, пусть он-де едет поскорей к себе в город, её забывает. Расстроился парень, конечно, но стал выспрашивать: что да как, вдруг, думает, помочь смогу, девицы, они любят сами себе беды выдумывать. Посмущалась Леся немного, а потом начала помаленьку рассказывать.

– На беду ты меня встретил, – говорит и еле слёзы удерживает. – Нагадала мне одна умная женщина лихую судьбу: мол, доживём мы с сестрой обе лишь до восемнадцати лет, а тогда от неизвестной болезни одна за другой и сойдём в могилу. И вот три дня уже, как Одарка слегла, бредит, по постели мечется, никто такого раньше не видывал! Значит, и мне туда скорая дорога. А ей ведь недели нет, как восемнадцать исполнилось.

И плачет, слезами заливается...

– Нет! – говорит Петро и встаёт. – Такой я тебя видеть не могу, пойдём к твоей Одарке, посмотрим, что стряслось, а тогда и говорить будем! Ишь, придумали! Нагадала... Судьба... Люди, что куда умнее твоей ведуньи, доказали давно, что судьбу свою человек сам делает, на то ни разрешения, ни благословения ничьего не надо!

Поутихла Леся маленько и повела своего жениха домой. А там и вправду беда: все плачут, мать в истерике по дому мечется. Подошли к ней, стали расспрашивать, что, мол, нового? Она и рассказала, что приезжал доктор из соседнего села, самый известный в здешних местах, долго-долго хворую осматривал, наконец выписал какие-то редкие, дорогие пилюли, обозвал Одаркину болезнь какой-то иноземной лихоманкой, которую медицина не лечит, перекрестился и ушёл. Рассказывает, а сама сквозь слёзы всё твердит: “нагадала” да “предсказание”. Разозлился Петро, как ногой топнет, как закричит: “Что это ещё за предсказание? Давайте приведём сюда вашу гадалку, она нагадала – она и разгадать должна. А то и забыла, поди, за столько лет-то, что перед тем накаркала, нагадает теперь что другое!”.

Вздохнула хозяйка тяжко, да делать нечего, повязала платок, побежала.

К ночи вернулась она вместе со старушкой – чахленькой, худенькой, только глаза огнём у неё горят да по хате шастают, будто высматривают чего. Как увидела она Одарку, так и принялась браниться, мол: “У меня дел серьёзных невпроворот, а вы попусту дёргаете! Сказала ведь один раз – пора пришла вашей дивчине, так с тех пор ничего не поменялось! Лучше судьбу не искушайте, дайте ей помереть, не то хуже будет!”.

Петро тоже разозлился, говорит, указывая на Лесю:

– Так это что получается, ты, ведьма, кого-нибудь по плохому настроению приговариваешь, а им потом – помирай? Ты лучше, старая, бери свои гадания назад, а то я шибко не люблю стариков обижать!

Ничуть ведьма не испугалась, только усмехнулась как-то недобро, подошла к Лесе и тихонько так стала нашёптывать: “Ты, красавица, его речами не соблазняйся, пусть будет так, как вам с сестрой на роду написано – время вышло, ничего не поделаешь, а его не слушай – он тебя до добра не доведёт!”.

Тут уж Петро вскипел не на шутку, чуть не кидается на старуху, знай своё твердит:

– До какого бы добра я её ни довёл – всё лучше будет, чем смерть! Пока не поможешь нам, поганая, из хаты тебя не выпущу. Раскладывай свои карты, перегадывай всё сначала!

Снова ведьма качает головой да ещё вздыхает тяжелёхонько:

– Глупый ты человек, чтоб её спасти, одних карт мало. Судьба – она баба несговорчивая, чего один раз раздала, назад потом не берёт... Ну да ладно, хлопчик, чую я в тебе силу потаённую – может, и выйдет у тебя доле своей попротивиться... Эх, да только добра-то от этого мало будет... Так что подумай, милый, – готов ли ты, окромя своего желания, в придачу ещё десяток бед получить?

– Что ты, старая, мелешь? – опять разгорячился Петро. – Обещалась помочь – выполняй, не надо мне проповеди читать!

Ведьма про себя что-то забормотала, а потом и говорит каким-то странным голосом, словно из-под гробовой доски:

– Коли я правильно мыслю – будут у вашей больной на груди следы от укусов, будто старые раны, вроде как неопасные...

– Верно, – встрепенулась мать Одарки, – её ещё в детстве там собака лапами помяла, я вчера вроде бы заметила, что шрамы покраснели, да думала, просто от болезни.

– Ну а раз заметили – так это и вся моя подсказка! Посмотрите, что сегодня ночью будет... Только не наживёте вы от этого добра...

С этими словами старуха ушла, а Леся и Петро, озадаченные, стали думать-решать, что дальше делать. Пока загадками мучились, уже и стемнело. Родители помолились да спать улеглись. А молодые погасили свечку и спрятались за сундуками, что стояли в Одаркиной комнате. Сидят, ждут… Но время тянулось и тянулось, во всём селе уже спят давно, звёзды по небу пошли, светят, в окно заглядывают, а ничего не случается. Неужто, думают, обманула их ведьма?

И вдруг в комнате будто промелькнула тень – на мгновенье звёзды спрятала и снова открыла. Что такое? Стал Петро присматриваться и видит – сидит на Одарке верхом чёрная собака и пастью своей страшной целится прямо ей в горло. И всё так тихо-тихо, ни шороха, ни ветерка. “Господи Боже, – мысли в голову лезут, – никак сама Смерть?”

Но тут срывается вдруг Леся со своего места и на ту собаку кидается, начинает бить её попавшейся под руку метлой и кричать словно коту: ”Брысь! Брысь!”. Собака отскакивает от Одарки, на сестру её тлеющими, как угли, красными глазами смотрит и скалится.

Смутился Петро, что нерасторопнее своей невесты оказался, тоже вскочил, схватил кочергу, что на всякий случай рядышком приготовил, подбежал и ка-а-ак хрястнет тень по спине, удивился даже, какой сильный звук получился. Тут уж собака голос подала – и воет, и скулит, и будто бы человеческим голосом плачет. “Вот ведь как, – думает Петро, – видно, оборотень кровь из нашей Одарки пил!” И давай собаку со всей силы кочергой лупить, насилу она вырвалась и, волоча за собой лапы, убежала через окно.

Весь дом к тому времени уже проснулся и был на ногах – ворвались родители в комнату, глядь – всюду кровью забрызгано, постель Одарки порвана, истоптана, но сама она глаза открывает, на всех словно спросонок смотрит. Лучше ей, значит. Как тут все обрадовались – ну героев обнимать да благодарить. Один только Петро мрачный стоит, всё ему нехорошо: ”А что будет, – говорит он, – коли собака эта бессмертная, вернётся дело своё закончить, чуть подлечится? Или Одарку в покое оставит, а за Лесей станет охотиться? Нет, так не годится, нужно её выследить и добить, чтоб людей больше не изводила!”

Сказать-то сказал, а что делать, не знает... Да тут дед Лесин, старый, беззубый, седой, как лунь, вмешался:

– Слыхал я от своего прадеда, что тот, когда ещё мальчонкой был, однажды ночью с отцом с охоты возвращался и подбил камнем чёрную кошку, которая за ними увязалась, всю дорогу следом шла и мявчала как-то по-странному, будто просила чего-то. Глаза у неё странные были – красные и какие-то разумные, жадные, злые не по-звериному. Подбил в голову, насмерть. А на следующий день ведьма на их семью порчу навела – мстила за эту самую кошку, которая оказалась её дочкой! У прадедова отца тем летом вся скотина перемёрла, поле высохло, дети переболели чуть не до смерти... Вот как оно бывает... Пойди-ка ты, сынок, наутро по селу, да посмотри, кто из сельчан станет на побои жаловаться! Авось и получится чего...

Как сказал, так Петро и сделал. Утром встал, помолился, Лесе улыбнулся и пошёл село обходить: в каждый дом заглядывает, о здоровье селян справляется, не успокаивается, пока своими глазами каждого не переглядит. Но никто ничего не знает, все плечами пожимают, удивляются. Наконец, уже под вечер, когда не осталось ни одного дома, куда бы Петро не заглянул, додумался он спросить в последней хате, не живёт ли неподалёку от деревни ещё кто? Хозяин лысину свою почесал, подумал, а после и говорит:

– Помню, в трёх верстах отсюда, на опушке леса старый лесник жил. Да только никто его уж больше года не видел – совсем перестал он людям показываться, должно быть, помер. А какой странный был человек! Поговаривали, что он знал язык зверей лесных! Бывало, идёт по дороге, а неподалёку собака забрешет али птица закричит – он и остановится. Слухает, слухает, головой качает, будто бы понимает! Так ты сходи, посмотри, во-о-о-н по той стёжке, прямо к его хате и выйдешь.

Поблагодарил Петро хозяина и пошёл к лесу. В сумерках уже набрёл-таки на избушку, да только в окошке ни света, ни движения какого, мёртво всё. На подоконниках плесень, в дверях паутина, дорожки травой поросли...

“Жаль, – думает парубок, – а я-то уж решил, что на верный след напал!”

Покружил он вокруг двора, да делать нечего – домой побрёл. Идёт, печалится, что ничем своей Лесе не помог, только день загубил. И вдруг глядь – навстречу ему старик страшный, грязный, тащит за собой вязанку веток. Стал к нему Петро присматриваться и заметил, что хворост-то у деда весь зелёный, молодой, на растопку не годится. Что-то тут неладно!

Поравнялись они с стариком, тот глаза на него поднял, чёрные, как ночь, не по-стариковки сильные и глубокие. Омут, да и только! Прогнал Петро страх, поклонился, стал свою помощь предлагать, поднести хворост, а между делом и спрашивает, зачем, мол, могут понадобиться такие молодые ветки в хозяйстве?

Дедок ни слова, губы сжал. Вязанку, правда, с плеч снял, нагрузил её на парубка. Шли они весь путь до дома молча, только сухие листья под ногами шаркали. А когда оказались около сторожки, откуда Петро только пять минут назад ушёл, она оказалась чистенькой, свеженькой и уютной – чудеса, да и только!

“Непростой это дом, непростой это старик!”

А между тем Петро хворост в углу двора сгрузил, плечи размял и опять с расспросами полез: ”Может, ветки в дом али в сарай занесть? Зачем они вам?”.

Дедок как фыркнет, как посмотрит на Петра – у того аж дух перехватило, до того этот взгляд ему недобрым показался.

– А это, – говорит старый, – постелить моей собаке в будку. Ей вчера какие-то озорники все кости переломали.

Петро прямо передёрнулся весь. Вот оно, попал!

– А-а, значит это ты, ведьмак проклятый, судьбы людские коверкаешь, жизнями распоряжаешься?

Старик на него смотрит и отвечает:

– Это не я, а ты, хлопче, с долею играть пытаешься, надумал тоже! Только даром тут ничего не получишь, нужно сперва такую честь заслужить. И так ты у судьбы в долгу, вчера ведь всё по-твоему вышло. И что же ты сегодня пришёл?..

– Ты мне зубы-то не заговаривай! – перебил его Петро. – Знаешь, поди, сам, чего мне надо! Чтобы ты, злодей, больше по селу не ходил, людские души с телом не разлучал! Ни невеста моя, ни другие тобой приговорённые умирать не должны! Только мне и надо, что места эти от нечисти освободить, тебя прогнать, да зубы твои ядовитые вырвать!

Старик отвернулся от парубка и принялся хворост перебирать, а у самого плечи меленько так дрожат – смеётся, значит. А потом и говорит:

– Ты много-то на себя не бери. Особливо в тех вещах, где ничего не смыслишь! А то ведь хуже будет!

– Пугаешь? Только я тебя, поганого, не боюсь!

– И правильно делаешь – бояться не надо. Только, что я ни сделаю – всё правильно! А кем мне прикажешь собаку мою больную заменить? Работа ведь ждать не будет, пока она вылежится?

“Да это, видать, сам дьявол, раз о таких вещах столь запросто рассуждает!” – решил Петро, глаза закрыл и стал быстро-быстро креститься да молитву про себя повторять. Через минуту смотрит – ничего не произошло, ничего с ним колдун не сделал и сам не исчез, стоит просто да своим этим взглядом смотрит.

– Испугался, заробел? – спрашивает. – Не бойся, я пока мирно тебе предлагаю, чтобы всё исправить да лиха избежать – поработай здесь. Только пёс мой поправится – пойдёшь себе подобру-поздорову, куда захочешь. Правда, красуни своей ты уже не застанешь – скоро и её время придёт.

– Никогда я на угоду твою нечистую не соглашусь! Не верил я, что сатана существует, но раз уж увидел – работать на него всё равно не стану! Ничего ты со мной сделать не сможешь! Ещё я с тобой поборюсь, ещё мы увидимся!

– Уж это-то я знаю, – проговорил старик и спиной к Петру обернулся, словно и не замечает его. Тот быстренько взял ноги в руки, да в лес – хватит с него на сегодня приключений. Бежит, а сам “Отче наш” нашёптывает...

И все же не было ему причины не радоваться! Никак одолел он своим упорством колдовские козни и заклятия, недаром ворожка про силу потаённую говорила! “Приду, – думает, – домой, заберу Лесю и уеду в город, к родителям, ищи нас тогда, свищи, проклятый колдун!”

С такими мыслями дошёл он до дома, а там... Хозяин понурый, мрачный сидит, глаз не кажет, мать руки ломает да дурным голосом всех на свете проклинает. Что такое? Рассказывают Петру, что Одарка-де поправляется, а вот Леся, сердечко ихнее, слегла в одночасье. Да не просто слегла – будто умерла совсем, ни слова не говорит, никого не узнаёт, в потолок пустым взглядом уткнулась и почти не дышит! Понял тогда Петро, что зря радовался и похвалялся, лесничий наказал-таки их за собаку свою, только с другого боку... И так тяжко стало у него на душе, так недобро, словно он сам свою невесту погубил. Но что делать? Позвал он гадалку уже знакомую – та плечами пожимает, мол, не в моих это силах, душа Лесина у кого-то в полоне...

Знал Петро, кто на дивчину покусился, кто злобу свою на ней вымещает, но напрасно он думал, что всё будет так же просто, как и вначале – никакая собака ночью в дом не показывалась, никакая нечисть по двору не летала. Пришлось утром снова собираться и в лес идти. И погода, как назло, такая промозглая и слякотная – лучше бы и не жил на свете!

Идет Петро, бредёт тропочкой лесной, а сам думает, как ему Лесю-то вылечить? Силой али уговорами колдуна не возьмёшь, ещё чего доброго сам в неприятности влезешь, тогда какая от этого польза? В ноги броситься да умолять начать – тоже не выход, стыдно! Решил, как и начал, – упорством да смелостью брать, и дай Бог помощи.

Вот уж за поворотом и сторожка появилась, стоит, окна открыты, чистая, светлая, будто насмехается над ним. Петро волю в кулак собрал и шаги даже ускорил. Приближается, видит – старик что-то на огороде сажает, копошится, на коленках ползает, но в тот момент, когда парубок его заметил, поднял глаза, с земли встал и идёт навстречу.

Смотрит Петро на деда, а что сказать, не знает. Наконец отважился.

– Что ж это ты, старый, – говорит, – на невинных да беспомощных людях в подлости своей практикуешься? Чем тебя голубка-то эта обидела? Меня бы и карал!

– Э, нет, – колдун головой качает. – От своего жребия ты вчера отказался! Что же мне было делать – собака-то моя под вечер померла, вот я и взял на её место Лесю, той и так недолго осталось. Но это плохо, конечно, не без того. Не женская это работа, души умирающих освобождать…

Петру вдруг жалко её да себя стало, прям мочи нет, воюет он тут сам с нечистой силой, сделать ничего не может, пропадать осталось, да и только...

– Ладно, Бог с тобою, – говорит он, собравшись с мыслями. – Согласен я на твою угоду, только Лесю мою отпусти да оставь ей жизнь! Душа у ней, как лесное озерцо – чистая, праведная, не за что её убивать.

Но старик опять смеётся, опять головой качает:

– Вчера угода была за одну жизнь, Одаркину, и собака моя жива была, сегодня всё по-другому – ты уже за двоих просишь. Так что и угоду поменять придётся! – И хитренько так на Петра смотрит: согласен или возмущаться станет? Но тот, как ни странно, присмирел, голову только опустил и кивает, так, мол, ничего с тобой не поделаешь...

– А согласен – слушай. Раз уж решил ты разузнать, что такое доля, помогу тебе в этом. Возьму твою душу в услужение на 20 лет, посмотришь на всё изнутри, – что да как. Коли не дурак – ума-разума наберёшься. Только служба эта нелёгкая! Быть тебе в собачьей шкуре, той самой, которую ты души лишил позапрошлой ночью. И хоть обращаться с тобой я хорошо стану, да и поймёшь за это время, чего иным и не снилось – всё равно не раз пожалеешь, что на свет народился да Лесю свою встретил! Ну так как?

Помолчал Петро, горько ему стало. Что же это – выходит, сейчас невеста его в теле-то собачьем мучается? Думал-думал, спрашивает:

– А с ней что будет? Оставишь-то её в живых?

– Раз уж ты упрямый такой, останется Леся твоя жива, только лучше бы тебе за неё не просить и позволить спокойно в другой мир отойти – не понял, что ли ещё, что с судьбой лучше не шутить?

Петро ушам своим не верит, головой качает:

– Да что ты? Для чего ж я всё это терпеть буду? Как мне по земле ходить, зная, что её здесь нет? Обещал, колдун, так уж выполняй – пусть она долго-долго, моя красавица, живёт, своей добротой людей радует!

– Ладно уж, – говорит дед, странным взглядом на Петра глядючи. – Раз ты не смыслишь ничего в том, что происходит, оставлю за тобой право жизнь ей мерять – оборвёшь, когда захочешь, так тому и быть!

Парубок ещё маленько над словами его подумал – нет ли где подвоха, да что думать-то, коли через пять минут тебе собакой на луну выть, и согласился.

– Хорошо, – говорит лесничий, – раз так – иди в дом, а я пока сварю для тебя зелье...

Петро побрёл тихонько в избушку, на солнышко поглядел в последний раз, Лесю свою вспомнил, эх, не скоро они увидятся. А тут вдруг смотрит – лежит под крылечком та самая собака – чёрная, грязная, только взгляд у ней не злобный, а жалкий какой-то, запуганный, будто её целый день до этого били. Петро сел рядышком, погладил псину за ухом, потрепал по шее, а она возьми и лизни его руку... Тогда только и понял парубок, зачем на угоду эту идёт, может, даже на смерть лютую или вечную неволю у нечистого...

Зашёл он в дом, осмотрелся, лавку подходящую нашёл, а тут и лесник с зельем подоспел. Выпил Петро зелье, улёгся, а там и сам не заметил, как задремал...

...Открывает Петро глаза, голову поднимает, а ничего не видит, темень кругом. Только чувствует – пить ему хочется. Пытается встать да на ощупь к кадушке пойти, да не может – ноги не слушаются. Потом поворочался, к темноте привык, видит... Мать честная, да у него же четыре ноги и хвост! Значит, вправду колдун его в собаку превратил!

Но тут в голову ему полезли мысли, а всё ли правдиво, жива ли Леся, здорова ли? Кое-как поднялся он, пошатался, из избушки вышел и затрусил по знакомой тропинке к дому. Бежит, и всё ему таким дивным кажется: деревья стали по-другому нашёптывать, будто не шелестят они, а истории свои рассказывают, кто жалуется, кто боится, кто ждёт чего-то, прозрачное небо иначе светится, бездонным оно стало и уже не таким пустым, как раньше. И даже камни будто бы на него тайком поглядывают, равнодушно так и лениво.

Добрался он к селу, а там жизнь кипит, варится. Детишки бегают, весёленькие такие, маленькие, горя его не знают. Захотел Петро подойти к ним, поиграть, а не тут-то было, стали хлопчики камнями в него метить – еле лапы унёс! Вон баба пошла с коромыслом, такая старая, толстая, а добрая, вроде бы – вода у неё из вёдер выплескивается, а она думает: “ничего, ещё раз схожу”. Идёт и не знает, что через годочек срок её выйдет, и ничего с этим не сделаешь...

Ходил так Петро, ходил, людей разглядывал и позабыл даже, что как человеком был, ни мыслей их не понимал, ни сроков. Единственное, что запомнил, – это куда идёт. Нашёл домик, где Лесенька его жила, подкараулил, когда свет погасят, и – шасть в сени. Лапами на двери подналёг, отворил и тихонечко по комнатам прошёлся. На месте его Леся, спит, голубонька, ровно дышит, только всхлипывает иногда, видно, сны её мучают недобрые. И Одарка рядом, та совсем уже здорова – румяная, пышная, во сне улыбается... Только вот волосами бы ей обрасти не помешало – белыми, пушистыми, как у болонки (он таких в городе видел), тогда бы совсем красавицей была. А теперь пора уходить, как бы кто не проснулся!

Вернулся Петро успокоенный обратно в избушку, нашёл хозяина, он ему даже симпатичным показался, когда мяса кусок из кухни вынес... И потекли его собачьи будни. Всё бы ничего, да только две вещи его мучили: первая – это тоска ужасная, чёрная, что, бывало, накатится, сердце в тиски зажмёт и давит, давит, ничего бы не видел и не слышал в такие дни, лежал бы и скулил. Воспоминания полезут, как человеком был, чего делал, где жил, но самое ужасное – косточки выкидывал на улицу! Их же там другие собаки находили! А второе – это то, что временами он получал приказы, иначе и не назовёшь, найти кого-нибудь. Тогда он шёл, повинуясь чутью и точно зная куда. А что делал – страшно представить! Он не любил эту работу... Бывало, бежит-бежит, найдёт дом, заберётся, найдет кого надо, и укусит. И как-то странно укусит, не как обычно, – люди даже не просыпаются, иногда даже сразу умирают, а всё равно не поймут, за что, почему – глупые, одним словом! Или просто найдёт, потреплет, а бывало, и изорвёт в клочья... В первый раз совсем страшно было – он тогда ещё не знал, что это просто и неопасно. Помнится, зима была, он по лесу бегал, зайцев пугал, и вдруг стал, насторожился, чувствует, будто зовёт его кто. Побежал-потрусил. Прибегает на зов, смотрит – человек с другими такими же дрова рубит на опушке, и вроде бы все они одинаковые, но только этот словно чем-то особым отмечен, или пахнет так, или звучит. Короче, долго не разбираясь, Петро на него из-за куста бросился. Бросился и сам удивился: зачем? И вроде бы помнил тогда, что людей нельзя кусать, а только чувствовал, что надо – и всё тут! Потом, конечно, легче стало...

Лежит Петро в будке, вспоминает всё это, и так на душе мерзко становится, словно знаешь, что чего-то делать нельзя, а всё равно делаешь.

Живёт он так уж и со счёту сбился сколько лет. Его и кормят, и поят, и делать ничего целый день не надо, а он нет-нет, да вспомнит, как человеком был и оттого ходить ему в собачьей шкуре не пристало. Тогда идёт к озеру и смотрит на своё отражение – не стало ли оно человеческим? Нет, не стало! И опять хоть вой... А то ещё думать начнёт – мысли-то никуда не делись, просто силу над ним потеряли – понимает, что собаку тогда зря убил, не от неё зло исходило, да и не зло это вовсе; что умником себя чувствовал зря и напрасно в силы потусторонние не верил...

Открывает Петро глаза и вдруг... Мигом его будто факелом осветило – всё он вспомнил, где был, что делал, кто такой его хозяин, и почему он сам столько лет на четвереньках по холмам бегал. Но от воспоминаний этих легче не стало, наоборот – стыд один! Петро злой стал, на руки-ноги свои смотрит, не узнаёт. Эх, вернуть бы всё на место, да поздновато, раньше надо было выбор свой делать. Вспомнил Петро и про Лесю: как она там, жива ли, помнит ли его, ждёт ли? Хотел уже было идти, но смотрит: в дверях лесничий застыл – его разглядывает.

– Ну как ты, милок, себя чувствуешь? – спрашивает, да так ехидно, как ему показалось, едко.

– Неужто и впрямь двадцать лет прошло? – не верит Петро.

– А ты иди в деревню да спроси...

Не говоря более ни слова, парубок вскочил да прямо через болото домой понёсся, это он, когда собакой был, короткую дорогу отыскал. Бежит, ничего по сторонам не замечает, одна мысль у него – Леся! И не беда, что она за эти годы состарилась, подурнела, может быть, главное, чтоб глаза по-прежнему глядели да голосок звенел...

Вот она, хата знакомая, обветшала маленько, давно не крашена, заборец покосился, а так всё по-старому. Врывается Петро в сени, невесту свою зовёт, а никто не выходит. Стал он комнаты обходить – пусто, только какая-то маленькая старушечка с трясущейся головою на печке сидит да что-то про себя лопочет.

– Где все? – кричит ей Петро. – Где Леся?

А та в ответ какую-то околесицу понесла, ничего не разберёшь. Тут парубок вспомнил про поле. Конечно, они все сейчас там – работают! Кинулся туда, прибегает – видит гурток детворы, женщина какая-то, толстая, румяная, да муженёк её рядом, дело у них бойко идёт, радостно.

– Кто вы такие будете? – спрашивает Петро тётку, а сам уже признал, пока спрашивал. – Никак Одарка?

– Я! – Та глаза выпучила, не знает, кричать ей али смеяться. – Петро? Где ж ты был все эти годы? – А сама, глупая баба, за руки его хватает, с мужем, детями знакомит, чуть не плачет. – Это спаситель мой, – всем говорит, – сколько лет не виделись!

– Стой! – перебивает её Петро. – А где Леся?

Одарка голову книзу клонит, рукой глаза прикрывает, видно, нечем его обрадовать.

– Неужто померла?!

– Нет, жива, – отвечает, – только лучше бы ей было помереть тогда. Она как от болезни оправляться стала, сама не своя сделалась, лает всё по-собачьи, лопочет что-то, от родни убегает, в село на люди выскочит и начнёт всех встречных собак твоим именем называть, гладить да целовать, уж мать с нею намучилась! Только один день за все эти годы была Леся счастлива да улыбчива – когда отец помер. Она тогда всю ночь перед кроватью его сидела, сама настояла, говорила: “Он придёт”, – а потом утром всем рассказывала, что с милым повидалась, а что покойник в доме – ей наплевать было... Теперь уж и вовсе плоха сделалась – целый день на печи сидит, видеть никого не хочет.

“Господи, – думает Петро, – неужто это я её в доме видел? Не может же человек так постареть всего-то к сорока годам!” Поблагодарил он Одарку и в дом побежал.

Подходит к печке, приглядывается – и впрямь что-то в старушке от Леси его осталось, такая же хрупкая, худенькая. Стал он ей волосы поправлять да приглаживать, она как заурчит, совсем как щенок, когда его за ухом треплют. Да, её лицо, только старое, голова седая, морщинки, кожа дряблая, бледная, глаза чужие, пустые да голодные.

Заплакал тогда Петро, Лесю в охапку сгрёб, обнял, баюкает её, как маленькую, слова ласковые говорит. Она побрыкалась, побрыкалась, да затихла. Через время и вовсе заснула – лицо блаженное стало, страшное. “За что же ты мучилась столько лет? Кабы я знал, такого бы не было!”

Уложил он её на лавку, а сам – обратно к леснику поспешил, разговор разговаривать. Прибегает, – тот уже ждёт его, на крыльце стоит – в дом приглашает. Заходит Петро и сразу обиду свою выговаривает:

– Зачем, проклятый колдун, ты так злобно посмеялся над нами? Чем Леся виновата была? Али в тебе вообще ничего человеческого не осталось: ни совести, ни души? Я собакой двадцать лет бегал, волю твою выполнял, только тем и держался, что встречи с нею ждал, а ты меня и этой малости лишил! А она – после полона твоего и вовсе не оправилась! Нет, нечисть поганая, больше тебе по земле не ходить – по твою душу я на этот раз пришёл!

Лесничий руку поднял, успокаивает его:

– Знаю я, зачем ты пришёл, только погоди кидаться-то, выслушай пока, что скажу. Ты вот опять слова обидные говоришь, называешь меня колдуном да нечистью, а подумать да понять не хочешь, сколько тебе милостей в жизни выпало и что ты сам, своими руками, все их себе ”наколдовал”. Я даже пальцем не шевельнул. Да и где я оплошал? Ты просил жизни для двоих людей – они живы! Хотел судьбу изменить – изменил, хотел её увидеть – увидел, чего ж тебе ещё надобно? И ещё в одном ты не прав – это не моя воля тобой в обличии собачьем управляла – я тебя кормил, вот и всё. Это ты, дружок, с самой Судьбой познакомился, она тебя и водила! Жестоко это было, али как должно быть – все вопросы к Ней да к себе! Одно ещё напомнить могу – что за смелость твою да за глупость – за тобой осталось право самому Лесе срок отмерять. Нужно только подойти к ней да прошептать на ухо: ”каждому – своё, мол, отпускаю”. А то – хватит ей мучаться – и так ты её лишних двадцать лет своей любовью на земле продержал! Если теперь хочешь меня убить – убивай, но сперва глянь, кто у тебя за спиной стоит!

Петро быстро оглянулся, а там – знакомая ему собака чёрная, смотрит, глаза щурит, будто улыбается. И так ему вдруг стало страшно, что он опять в теле собачьем окажется, опять ему людей губить придётся, что пулей выскочил Петро из избушки и что есть духу понёсся назад в деревню...

Чем история эта закончилась – старые люди плохо помнят: одни говорят, что парубок этот назад в город уехал, когда Лесю похоронил, другие – что он в селе доживал и после лесника собаку ту охранял, третьи – что он всю жизнь потом всех убеждал в том, в чём судьба его разубедить пыталась, – в том, что её нету, что мы, люди, сами себе всё подстраиваем, а потом это долей называем, жалуемся, а поделать ничего не можем, а четвёртые утверждают, что лесник такой вообще никогда в той избушке не жил, а старый сумасшедший старик, о котором поведал Петру житель деревни, умер ровно за год до его приезда, и хата стояла всё это время запущенной!.. Где правда, где ложь – кто разберёт?