Литературный Клуб, Читать: «Брат мой, Иуда»

Брат мой, Иуда

(

Жизнь прожита, дорога пройдена.

Одинокого странника охватило дурное предчувствие. Сердце трепетало, ноги ослабли, страх объял душу. «Господи, Господи…» - шептал он, едва шевеля обветренными губами.

Босоногий мальчишка скрылся во тьме дома.

Старик остановился.

Скрюченные хворями пальцы коснулись рваной каменной кладки. Стены дышали полуденным зноем. Город погрузился в липкую дремоту. Люди прятались от гнева небесного светила по дальним углам. Южный ветер – вестник смерти, витал всюду, властвовал над миром.

Пришелец огляделся. Ничто не радовало утомленный взор. Все вокруг, включая изувеченную временем смоковницу, сиротливо ютившуюся в тесном дворике, источало усталость и печаль. Рябая колченогая собачонка несколько раз хрипло тявкнула, но тут же успокоилась, лениво подошла к гостю, обнюхала его, завиляла облезлым хвостом.

- Отче, отче…- любопытные детские глазенки блеснули в дверном проеме.

Путник колебался, мучаясь сомнениями. Много дней он провел на дорогах иудейских, самарянских и галилейских. Стерлись подошвы сандалий, сума опустела. Настал час, которого он ждал и боялся. Что-то нашло на Иуду, предательски кольнуло в груди. Захотелось бросить посох в пыль, схорониться в пещере, пропасть в объятиях каменного утеса. В полдень солнце зашло в утомленной душе. Свет дня обратился в ночь. Силы ушли прочь, оставили его, как воды речные древнее русло в летнее время.

Старик застонал, сделал шаг, другой и, превозмогая себя, переступил порог, погрузился в душную тьму.

- Мир дому сему – прокряхтел сын Симонов.

- Мир тебе, отче.

Усталые глаза не сразу разглядели хозяйку ветхой лачуги. Бесплотным призраком парил ее силуэт в полумраке. Старцу иерихонскому на мгновение показалось, что выцветшая латаная накидка женщины излучает ангельский свет. Неведомая сила едва не вырвала вопль из Иуды. Но он сдержал себя, не вскрикнул, не упал ниц.

Мальчик обнял мать и внимательно, с опаской разглядывал старца. Нечесаная борода, грязный хитон, длинные растрепанные волосы испугали маленького Луку.

- Не ты ли Анна, вдова каменщика Елеазара? – уже спокойно произнес гость.

- Я, отче.

- Не ты ли посылала за мной в Иерихон Иакова, сына Закхея?

- Да, отче.

- Так веди меня скорее к тому, ради которого я пренебрег покоем и уединением.

- Он здесь, в соседней комнате. – Анна взяла гостя за руку и подвела к проему, занавешенному куском шерстяной ткани.

Сердце старика яростно забилось, разгоняя по жилам стылую кровь. Тошнотворный запах человеческого пота мешался с благоуханием лавра и мирта. Сквозь решетку единственного окна едва пробивался дневной свет, тускло освещая тесную комнатушку. Всюду на стенах висели пучки сушеных трав. В дальнем углу на соломе под козьей шкурой лежал человек. Рыжая с проседью борода его топорщилась, словно царский обелиск земли египетской. Уста иссохли, как дальний колодец в месяц Ав. Волосы слиплись. Лицо избороздили глубокие морщины, щеки впали. Полуоткрытый рот чернел бездонным провалом.

- Раввуни! Ты ли это? – старик бросился к больному, упал на колени, обнял изможденное недугами тело. Заливаясь слезами, он целовал лицо и бороду немощного и радостно твердил: «Учитель, Учитель».

- Ты…- простонал умирающий и улыбка, полная добра и света, прочь отогнала смерть.

- Успел, успел! Долго я шел каменистой дорогой, претерпел невзгоды и лишения. Но мысль о тебе согревала меня в ночи, усмиряла отчаяние, дарила надежду. Ужели вижу тебя, Учитель? Ведь столько лет прошло…

- Призвал я двенадцать, а пришел лишь ты, брат мой, Иуда. Где же они?

- Разве ты не знаешь? – сын Симонов отпрянул, вытирая глаза рукою.

- Помнишь, как мы бежали из Иерусалима? Многие тогда отпали от меня. Иные позабыли, иных я позабыл. После долгих странствий осел здесь, в Назарете. Пребывал в доме матери и братьев, пока те были живы. Мастерил детям свирели и флейты, исцелял больных. И ждал… Нынче я состарился, кожа моя лопается и гноится. Тело покрыто струпьями. Пожирают его черви. – Грусть и разочарование застыли на старческих устах.

- Учитель! Но я не вижу струпьев, я не вижу червей!

- Эх, Иуда! Ты всегда был маловерным. Впрочем, как и те. Я так хотел их увидеть…

- Сколько лет-то миновало. По всему, видать, ничего ты не знаешь. Симон, прозванный Петром, и брат его, Андрей, утонули в бурю на море Галилейском. Иоанн от избыточного рвения повредился рассудком. Матфей, мытарь, вновь взялся за старое. Собирает кесарю подати. Одет он теперь в виссон и пурпур. Остальные разбежались кто куда. Как ты и говорил, стали они изгнанниками и скитальцами. Спасаются средь чужих земель и хоронятся в пещерах от злобы фарисейской.

- Не познали они начало, не узрели и конца. – Произнес Иисус.- Бодрствуй перед миром. Богатство заключено в бедности, великое в малом. Ищи сокровенное внутри себя и в людях.

- В людях? – рассмеялся Иуда – Как можешь ты говорить такое, когда ныне восстал народ на народ, царство пошло войною на царство. Приключились глады и моры и землетрясения. Облака излили воды, тучи породили гром и стрелы грозовые. Круг небесный раскололся. Огонь божьего гнева озарил мир, твердь содрогнулась. Грешники, сидящие во тьме, не увидели свет. Огрубели сердца. Множатся беззакония, во многих охладела любовь. На святых местах царит мерзость запустения. Скорбь всюду! Солнце померкло над землей Иудейской. Луна исчезла, не озаряет путь страннику. Звезды сошли с мест своих. Силы истины поколеблены. Поражен пастырь, овцы его рассеяны. Творятся злые умыслы, прелюбодеяния, убийства, лихоимство, разбой, коварство. Реки полнятся кровью. Завистливое око породило богохульство и безумие. Ненавистный Тит разграбил Иерусалим. Храм Господень лежит в руинах. Устроили там себе норы лисицы. Средь камней живут скорпионы. Промышляет нечистое воронье. Гиены воют по ночам, пугая редких путников. Некому подать нищим. Плачущие не утешились. Кроткие лишились наследства. Алчущие и жаждущие правды не насытились. Милостивые сокрылись, растеряли чистоту. Миротворцы перебиты. Изгнанные разуверились. Всюду слышны злословия и поношения. Сын судит отца, а отец судит сына. И всякое чрево, не познавшее зачатия, в это время блаженно, как и груди, не давшие молока.

- Ты любишь дерево, но ненавидишь плод. – Возразил ему Иисус. – Хочешь ты собрать смокв с терновника. Ты опустошен. Душу твою охватила тьма. Ты подобен человеку, у которого на поле зарыто сокровище. Стенаешь и жалуешься на судьбу, но ничего не знаешь о том, что богаче иного вельможи. Говорю тебе, не жди Царствие, не спрашивай где оно. Оно всюду, но ты не узрел его.

- Да, я слепец! – Иуда попытался заглянуть в глаза Учителю, но отвернулся, не выдержав взгляда Иисуса. – Слепец и глупец! Но видел я страшный сон, будто на холмах иерусалимских стоят шатры южных кочевников, а на развалинах города Давида и Соломона пируют дикари, покорители Рима. Готовы они сойтись в великой битве. Не будет пощады невинному и слабому. Ужели такая судьба уготована славной земле израилевой? Сердце переполняется печалью. Оттого слова мои резки. Прости, Раввуни.

Иисус, превозмогая боль в суставах, приподнялся на локтях, прислонился к стене. Улыбка света исчезла с его уст.

- Не я ли говорил, что только претерпевший до конца спасется!

- О, если бы я знал, что послужит к миру! Но то сокрыто от меня. Ведь и ты говорил, чтоб не давали святыни псам и не бросали жемчуга перед свиньями. Но не послушались тебя! А ныне свиньи попрали истину и псы растерзали нас!

- Сказано было, что темны врата и узок путь. Немногие находят их.

- Они ничего не слышат и не разумеют. – Иуда распалялся все более. – Жаждал я северного ветра, хотел узреть восход солнца над пустынею, чтоб потоки небесные напитали ручьи и реки возвысили. Мечтал стать свидетелем весны мира, где взор ублажает цветущий миндаль, персик, абрикос и слива. Там, при тихом ветре, средь ясного неба, услышу я раскаты грома, увижу молнию и град. Поздние дожди очистят землю от скверны. Поля наполнятся всяким цветением. И ты, Учитель, воссияешь росою Израиля, пустишь корни и расцветешь лилией, уподобишься могучему кедру, розе саронской, зеленеющей маслине в долине иорданской. Миртовый венок увенчает твою голову, голову героя и победителя. Ученики твои умножатся куропатками. Проклятия врагов обернутся в гной и червей. Изгонят злодеев через Навозные ворота, как изгнали Иосифа Каиафу, первосвященника, вслед за Понтием Пилатом. От недругов твоих не останется и следа как от ветра. Будут рыскать они по пустыне шакалами, пожирая падаль. И нигде не найдут успокоения, отовсюду гонимые. А ты засияешь карбункулом, даруя свет незрячим. Священным аметистом заблистает слово твое, сапфиром – истина твоя, потому как сильнее она мудрости халдейской и вавилонской. Смарагдом засверкают деяния твои.

- Умерло семя твое до времени, не принесло плода. Не горело в тебе сердце! – серо-голубые глаза Учителя вспыхнули гневом.

- Но коль так, то помоги моему неверию. Ведь люди…

- О, люди! – перебил его Учитель. – Сколько раз хотел я собрать их, да они не захотели. Род неверный! Доколе будут терзать меня? Бесы нашли себе приют в их телах и душах. Царствие отдам малым. Вот, Лука подрастает. Он унаследует слово и дело мое. Я обучил его грамоте. Он запишет сказанное и понесет свет во мрак.

- Лука слишком молод… - пытался возразить Иуда, но смутился духом и замолчал.

- Не веришь! – голос Учителя вновь окреп, словно и не знал он старости и болезней.

- Боюсь я. Боюсь, что и его постигнет судьба двенадцати. Разве не дал ты нам силу исцелять больных и изгонять демонов? Но где былая сила? А что может поделать малолетний Лука? Вот и ты… - Иуда запнулся.

- Говори! – потребовал Учитель.

- Люди слабы в вере. А веру укрепит только чудо.

- Чудо? Но разве я не творил чудес? Не я ли исцелял калек, расслабленных, немощных, слепых и прокаженных? Не я ли воскрешал мертвых? Не я ли накормил несколькими хлебами и рыбами девять тысяч мужей? Не я ли ходил по воде и превращал ее в вино? Каких еще чудес им надобно? О, род лукавый! Вечно он ищет знамения и чудеса!

- Истину, истину говоришь! Но ведь не о себе пекусь. Все сбылось по слову твоему, лишь… - Иуда замолчал. Глаза его полнились грустью и тихой печалью.

- Ты осуждаешь меня?

- Как я могу? Я червь у ног твоих... Да! – выкрикнул сын Симонов. Он вцепился костлявыми пальцами в ветхие одежды Учителя, осыпая того упреками. – Всю жизнь я следовал твоим заветам, соблюдал благочестие, шел по пути праведному. Раздал имение нищим, остался без золота, серебра и меди. Нет у меня второй одежды и пристанища. Хожу по пыльным дорогам бездомной собакой и негде голову преклонить. Разве я возвысился? О, нет! Те, одиннадцать, вечно спорили о том, кто из них более достоин возлежать близ тебя. Но я молчал. Молчал, ибо любил тебя. Слышишь? Любил! Но, думаешь, не знаю, что ты говорил обо мне? Знаю! И вот, смерть на пороге. Она равняет всех, знатного и простолюдина, глупца и пророка. Ее призываю в свидетели! Не ты ли говорил, что в Иуду, сына Симонова, из Кариота, вселился Вельзевул? Говорил, что я, Иуда, предам тебя фарисеям. Каюсь, мысли тяжкие посещали меня, но был я темен и не разумел что творю. Дух зла искушал меня! Хотел отсечь руку себе, чтоб не совершить богопротивного. Глаза выколоть, чтоб не видеть тебя и тем победить соблазны! И я победил! Но ты… Ты не ушел, как обещал, не спас народ израилев, не взял на себя грехи человеческие, не смыл их невинной кровью. Ты променял первородство на чечевичную похлебку. А теперь утешь меня. Скажи, что я лжец.

Учитель плакал. В скорби он обнял Иуду и благословил:

- Брат мой, Иуда. Ропщут многие, но правду говорят избранные. Ты призван ранить в самое сердце. Сколько раз в молитве обращался я к Отцу моему, выпрашивая великой милости. В страхе просил его, чтоб избавил от жертвенной участи, чтоб чаша та миновала меня. И в бесконечной любви своей, сжалился он над несчастным, внял мольбам. Таково было его благоволение. В том лишь моя вина. Как могу осуждать пославшего меня? Разве о том писано в Законе?

- Но ведь пророчества… - удивлялся Иуда.

- Все сбылось до последнего слова. А то, что не сбылось, сбудется в свое время. – Учитель улыбнулся и отер рукавом лицо сыну Симонову.

- Разве ты не… Мессия? - недоумевал тот. – Кто же из нас лжец? – Иуду трясло. Страшная догадка едва не лишила разума. Жизнь подошла к концу. Веру он растерял, пребывая во тьме и обмане. И виновник тому он сам! «Змея, змея! Истинная змея! - взвыл он раненым зверем. Внезапная резкая боль едва не убила старика. – Уж лучше бы я отсек себе руку и выколол глаза! Горе отцу моему и матери моей! Горе миру, ибо лучше не родиться мне вовсе! Злая судьба одолела меня! Выбор сделан задолго до моего появления на свет! А я – слепец, поводырь слепцов, ведущий народ к погибели! Но кого или что в том винить? Маловерие, трусость, собственную слабость, диавола - искусителя или…»

В глазах потемнело. Безумное желание овладело Иудой. Он хотел зарезать Учителя, но не нашел у пояса ножа. Хотел задушить руками, но силы покинули старика. Что стоит его жизнь? А жизнь Учителя? Или жизнь племен израильских?

- Пророчества сбываются, брат мой, Иуда. – Тихая и светлая улыбка застыла на устах Иисуса из Назарета. – Где твой поцелуй? На кресте… Ты погубил…

- Скажи, кого я погубил? Говори, говори! – разъярялся Иуда. Он тряс уже мертвое тело. Руки и голова Учителя безвольно болтались, глаза стекленели, и улыбка уносилась в вечность.

Иуда ослеп на мгновенье. Свет веры угас, тьма пожрала сердце. В одночасье лишился он последнего утешения, единственной надежды. Жизнь потеряла для него всякий смысл, обратилась в холодную пустоту и бесконечную муку. Лачуга Анны стала ему ненавистна и противна, как поруганная могила, где среди зловонного праха устроили пир гиены и воронье.

Не разбирая дороги, он бросился вон из дома. В тесном дворе и на улице его поджидала пестрая толпа городских бездельников и попрошаек. Зеваки собрались из любопытства, посудачить да поглазеть на странника иерихонского.

- Подите вон, дети скверны! – в исступлении кричал сын Симонов, расталкивая горожан, прокладывая себе посохом путь. – Прочь, племя бесовское!

Народ гудел, ничего не понимая. Иные принялись поносить и злословить Иуду. Иным показалось, что глаза его сверкают огнем, а облик осквернен кровью. В страхе отшатнулись они.

- Он испустил дух! – брызжа слюной, в гневе вопил старик. – Тот, которого вы ждали, о котором вы пророчествовали, которого вы прокляли, покинул вас.

Не помня себя от ярости, Иуда выбрался на узкую улочку. Близился вечер. Ветер гнал по земле пыль, клочья сухой травы, развевал нечесаные волосы. Черные тучи неслись со стороны далекого моря, спеша накрыть Назарет погребальным саваном. Блеснули первые молнии, тяжелые капли окропили твердь, мир содрогнулся как при землетрясении.

- Безумцы! Безумцы! – кричал Иуда вослед редким прохожим. Он заглядывал в окна, стучал посохом в двери, призывал горожан к покаянию.

- Да ты сам безумец! Голосишь, словно одержимый нечистым. Всех покупателей распугал. – Какой-то лавочник пытался урезонить старца.

- Безумцы! Что даст ваше семя? Оно породит смерть! Лучший страны сей покинул вас, недостойные! – Иуда обессилел. Он упал на мокрые камни и зарыдал. Тяжелые от влаги одежды сковали костлявое тело. Водяные потоки несли уличную грязь и городские нечистоты, подхватывая старческие слезы. И показалось Иуде, будто мир уподобился лунному отражению на глади моря галилейского. Стоит коснуться его, и все вокруг исчезнет. Останется лишь темная бездна, в которой властвуют демоны ночи. В исступлении он колотил кулаками мостовую, да только руки изодрал в кровь. Город не исчезал, стоял перед глазами навязчивым ночным кошмаром.

- Никчемный, ничтожный я человек. – Бился в судорогах Иуда. – Не дано мне предать или зарезать. Скажи, Раввуни, кого я погубил? Тебя? О, нет! Так может, я сам себя обесчестил? Каков мой грех? Нет, я знаю, я понял, что ты хотел сказать! Иуда, сын Симонов, из Кариота, ты погубил всех нас! Проклят пред Богом повешенный на дереве. Но трижды проклят тот, кто отверг волю Господа! Ничего у меня не осталось. Но я все еще жив! Нет у меня пояса, но есть веревка, которой увиты чресла мои.

Бог! Слышишь ли ты меня? Не принес я на алтарь тебе сына человеческого! Принесу тебе другую жертву, лучшую, нежели Каин, большую, нежели Авраам!

Учитель! Пусть дела мои были злы, а дела твои праведны! Но я не умру лжецом! Я иду вслед за тобою!

Попирая камни и грязь, превозмогая боль и стариковскую немочь, Иуда поднялся. Опираясь на посох, сбивая ноги, он медленно поплелся к городским воротам, горячо желая скорее покинуть ненавистный Назарет и найти крепкую смоковницу у подножия соседнего холма. Она выдержит его и примет на себя грех.