Интернет всё-таки кривое зеркало. Сколько раз на конференциях и в чатах мне досаждал занудный юноша, постоянно долбивший одно и то же. Его почему-то зациклило на идее, что я должен написать утопию (или антиутопию – всё равно). И он предоставлял мне обзоры этого жанра (за два года – у всех, по-моему, стран и народов), разъяснял мне особенности моего творчества, в силу которых я должен в этом преуспеть.

И вот этот юноша, как выяснилось, симпатичный сорокалетний физик, приятель моего друга-историка, сидит с нами на моей кухне, которую нашествие благ цивилизации сделало ещё теснее. - Что, новый Фоменко придёт? – спросил я у друга, который представлял его по телефону.

- Зачем вам всем так нужен Фоменко? - получил я в ответ. - В европейских городах сохранились муниципальные записи за те годы, которых, якобы, не было, а вам всё сказочки хочется. Нет, он физик, и работает как физик.

- А ты-то что вместе с ним делаешь? – неделикатно спросил я.

- Долго объяснять. Лучше на месте.

Ко мне они прибыли уже с закуской и пакетами вина, заменившими в последнее время традиционный отечественный пузырь.

Школьный учитель редко становится близким другом. Тем не менее, Олег (в прошлом – Олег Степанович) как-то сразу начал выделять в нашем классе дубоватого по части естественных наук школьника. Выделять не как потенциального отличника или звезду олимпиад – скорее просто как человека, с которым интересно поговорить. Мне это было лестно, если совсем честно, то лестно донельзя. Познакомившись с Олегом поближе, я убедился, что это было не педагогическим приёмом, а просто совершенно естественным его поведением. Если хоть в чём-то он мог общаться с человеком на равных, то предпочитал себя вести именно так. Олег здорово мне помог, когда я тыкался, как слепой щенок, в разные стороны и, путая клавиши и пугая мышь, размещал в Интернете свои первые рассказы. Он хотя и работал в школе, но историк был вполне серьёзный и матёрый, сидел не только над тетрадками, но и в архивах, и даже кое-кого из нашего класса приохотил к историческим расследованиям.

- Итак, - пытался я изобразить понимание – с появление жизни возникает новая, циклическая компонента времени.

- Ну да, да, ведь живое само себя воспроизводит. Кто там из великих сравнил его с пламенем свечи, у которого сохраняется лишь форма, а не материя?

- И чтобы жить, организмы должны откуда-то добывать себе лишнее время? А как же возрастание энтропии во внешней среде? – судорожно вспомнил я.

- Ну, это относится как раз к линейной компоненте, но за счёт неё тоже можно компенсировать. Однако ещё эффективнее разрушение упорядоченности других, таких же живых, упорядоченных и самовоспроизводящихся – оно сразу же даёт циклическую компоненту. Но для примитивных организмов эффект слабый, практически неизмеряемый. Вот для людей, а особенно для плотных человеческих сообществ, для городов, например…

- Так вы думаете, что человеческие жертвоприношения возникли вместе с крупными поселениями?

- Похоже на то, - вклинился Олег. – Помнишь, ты всё спрашивал меня, могли бы индейцы от них отказаться. Ведь у более примитивных племён жертвоприношений в таких масштабах не было, прежде всего у городских, самых цивилизованных. И ещё эти города на редкость быстро рассыпались – несколько поколений и всё.

- Так их идея, что без жертвоприношений времени не будет, была верной?

- Для них – да.

- А Китай, Греция, Рим?

- Про Китай не скажу. Гладиаторские игры в Риме – чем не жертвоприношения? А вот в Греции города были поменьше, и там хотя бы попыталась шагнуть на другую ступень.

- Какую?

- Добыть избыток линейного времени ещё одним способом. Представить себе то, что могло бы быть, но чего ещё нет. Один Аристофан чего стоит. Скабрёзная "Лизистрата" – какая социальная фантастика, без дураков.

- Это ведь он – Сократа?

- Потрясающее чутьё. Пытался действовать сразу в нескольких направлениях. А Сократ, похоже, ему подыгрывал. Однако Афинам это помогло ненадолго. Убийство одного человека, пусть самого известного и заметного, мало что даёт. Вот убийство Бога…

- Что?

- Да не пугайся ты так. Парадокс в том, что хотя речь идёт о параметрах вполне физических, в данном случае важней не реальное убийство, а то, насколько сильно оно отразилось в коллективном сознании. Все эти дионисийские праздненства…

- И христианство.

- И христианство. Без него совсем бы кисло было.

Я откинулся на стул. В голове шумело, хотя вина было мало.

- Хорошо, пусть всё так. Но я-то тут при чём?

- Понимаешь, - сказал физик Коля, - сейчас ведь времени у человечества осталось совсем немного. Большие города, мощные системы связи. Раньше были, ну там Жюль Верн…

Опасаясь очередной лекции, я прервал его,

- И у России?

- И у России, - ответил Олег, - хотя на неё серьёзно поработали. Один Одоевский…

- Который? - спросил я.

- Тот, который был ещё и музыкант, - лаконично ответил Олег. О моём интересе к 19 веку ему было известно уже со школы.

- Но я-то почему?

Коля тихо, без всяких признаков подхалимажа, сказал

- Я не знаю, какой ты фантаст – первый, второй, десятый. Но ты всегда писал на любую тему на несколько лет раньше, чем все прочие. Можешь мне поверить – я проверял.

- Так что вам от меня нужно?

- Любая вещь, действительно написанная о будущем. Утопия, антиутопия, сон Веры Павловны. С физической точки зрения разницы нет.

- И даже любая чернуха?

- И даже любая чернуха. Честно говоря, и литературный уровень значения не имеет. Лишь бы читали.

- А без этого?

- Убийства. Множество убийств без всякого разумного мотива. Новая диковатая религия, круто замешанная на крови. Или просто коллапс. Разрушение и развал без видимой причины. За сколько там римские дороги исчезли – за поколение?

Никогда раньше после ухода Олега, друга и вдохновителя, не оставалось такой смуты в голове и на душе. Я сел за компьютер. Пальцы быстро побежали по клавишам – хвала школе машинописи и десятипальцевой системе. Уже строк десять были напечатаны, когда я остановился и понял, что делаю не то. Это были приключения героев в виртуальном мире, легко и лихо шедшая повесть. Я попытался представить себе, что будет делать главный герой, когда отключится от компьютерной системы. Я честно мог досочинить его работу (непохожую на нашу), его семью (тоже непохожую на нашу), но всё это было таким же необязательным, как запись "Место рождения – город Москва" в паспорте человека, способного добраться в любую точку исключительно на метро и от метро. Вот его виртуальные похождения действительно раскрывали даже то, что он старался спрятать от самого себя.

Маленький, я писал плохо. Некрасиво, тяжело и безграмотно. Это прошло лишь в тот год, когда пубертат выгнал из хилого росточка здоровенную дубину. Маленький, я хорошо лепил из пластилина. Любые фигурки – из книжек, из мультиков, из головы и даже целые сцены. Меня отвели в художественную школу. Два дня я ждал урока скульптуры. На третий меня подвели к ванне, заполненной серой липкой глиной. После легко мнущегося в руках, тёплого, цветного пластилина лепить из глины было непривычно и невесело. Больше всего мне не хватало цвета. Учитель посоветовал мысленно раскрашивать фигурку, объяснил, что греки все свои скульптуры на самом деле раскрашивали. Но пластилиновые фигуры были цветными целиком, изнутри тоже. Не знаю, как объяснить. Просто так же тяжело и невесело было мне сейчас, когда два умных и взрослых человека снова объяснили мне, как и что надо делать.

Пора было идти на прогулку с Оленькой. Женился я слишком рано, когда вряд ли смог бы заранее понять, насколько мы всё-таки не подходим друг другу. По счастью, Марта была неплохой женщиной и объясняла дочке, что папа должен работать дома и поэтому живёт на другой квартире. Хуже было с тёщей. Марта была поздним ребёнком, а сама тёща родилась в долго бедовавшей после войны провинции. Похоже, у неё в подсознании остался страх умереть от голода. Периодически она решала, что я пропью и прогуляю очередной гонорар, ничего не отложив семье, если за меня специально не взяться.

Мы с дочкой гуляли по моим любимым московским местам, ели разрешённое мороженое и запретный "Твикс". Вдруг Оля поскользнулась и, проехав по льду, рухнула на коленку.

Ну вставай же, вставай! Встала, хотя и немного прихрамывая. Наконец, грязь была счищена, коленка поглажена, и мы продолжали прогулку.

- Послушай, Оля, - вдруг спросил я её. – А как ты думаешь, будут люди когда-нибудь гулять не так как мы, а понарошку, на компьютере? Всё видно, а коленку не расшибёшь. Ведь ты сама говорила, что в твоей любимой игре герои совсем как настоящие.

- А свежий воздух? – спросил мой вымуштрованный садиком ребёнок.

- А свежий воздух тоже машина накачает. Представляешь, идёшь ты по Москве, какой она была лет сто пятьдесят назад, а навстречу тебе Алексей Толстой. Ты ему: «Дядя, а Вы правда ужасно сильный?» А он берёт такой старинный, толстый-претолстый пятак и пополам ломает.

- Купаться нельзя, - серьёзно ответила дочка.

- Почему?

- Понимаешь, папа, героев и людей мы видим как бы по частям, а вода она вся мокрая, всегда.

Я долго расспрашивал, но так и не понял её ответа. Понял только, что вода всегда мокрая, и когда плывёшь, и когда глотаешь, и когда купальник выжимаешь. Маленький человечек всё задирал голову, чтобы видеть при разговоре моё лицо, и мне показалось, что такая маленькая она и в самом деле может разглядеть таких больших нас только по частям.

В квартире дожидался компьютер с незаконченным текстом.