Эдуард сухими хрупкими пальцами поддел газету, лежавшую на кухонном столе. Он не был патриотом и откровенно недолюбливал своих соотечественников, вечно листающих всякую прессу. Но сегодняшнее утро надо было чем-то занять, и Эдуард с хриплым вздохом поднял «печатный источник информации». В душе было дождливо и слякотно, в отличие от улицы. Там-то расцветал весенний пейзаж, что вообще странно для Туманного Альбиона. Погода тут никогда особо не жаловала население, а оно платило ей тем же: все ходили серые, бледные и мрачные. Но сегодня что-то случилось, и весна отобрала у богов яркие краски, разрисовав ими весь город.

Эдуард демонстративно отвернулся от окна. Он был мрачен с утра, и, хотя на работу было ехать вовсе и не обязательно, решил, что это лучше, чем листать скучную газету и бессмысленно ждать, что ушедшая от него жена вдруг вернется и приготовит завтрак. Ах да, я же вовсе ничего не сказал вам об Эдуарде. Он был сценаристом и очень любил проводить время в студии, наблюдая, как его создания обретают полноту и краску. Но так же сильно он не любил писать эти самые сценарии, потому что не верил ни на йоту тем счастливым концам, которые приходилось выписывать с особенным старанием. Он был достаточно сухощав, носил белые костюмы и обладал хромотой, которую тщательно маскировал, всюду нося с собой зонт-трость и манерно на него опираясь, из-за чего многие думали, что Эдуарду хочется выглядеть модным и загадочным. Лицо нашего героя было скупым на эмоции, губы немного брезгливо-надменны, а в волосах прослеживалась морозным узором седина. Но…хватит говорить. Вот он, легко набросанный портрет человека, вся жизнь которого противоречила созданным им сценариям популярных, но дешевых боевиков, комедий и романтических мелодрам.

День обещал быть солнечным, но зонт привычно ткнулся в пальцы своего хозяина, и Эдуард покинул небольшую светлую кухню в мансарде, где они жили раньше с женой. С каждым шагом вниз по ступеням его мысли размягчались и капали на пол, отчего Эдуард становился все более незлобивым.

Строгий красный седан довольно быстро отвез Эдуарда на студию, хотя и старел вместе с ним год от года. Но Эдуарду не хотелось новой машины…как не хотелось новой жены или работы. Нет, он не был консерватором, просто образ слегка стареющего сценариста был бы безнадежно испорчен какой-либо модной вещью.

Город…старый город. Бесконечная череда улиц, машин и рекламных плакатов. Эдуард зацепился взглядом за афишу нового фильма и отвернулся. Эти дурацкие фильмы уже застревали поперек горла.

Поставив седан на стоянку, Эдуард прошелся до студии, где его сразу же всосал в себя шум бесконечной работы. Стук падающих декораций, голоса, уныло зубрящие необходимый текст, пропитый взгляд осветителя, кокетливый взмах руки молоденького оператора.. Все они творили сказку, одну из самых страшных сказок. Потому что очередная история становилась несбыточной надеждой зрителей, ищущих в ней ответы на вопросы, помощь в жизненных нестыковках, а находящих лишь нелепые искусственные улыбки и дешевые смешные слезы.

Эдуард, прихрамывая, прошел к своему обитому потертым бархатом креслу, сделав вид, что не заметил отчаянно машущего ему рукой Роберта. Того самого оператора. Ах, Роберт… К чему мне было соблазнять тебя? Зачем я закручивал эту бессмысленную интрижку? От меня ушла жена. В непонимании, хотя мы и прожили с ней и с этим непониманием. Ты осознаешь больше, чем она, но, боже, ты еще совсем мальчик. Я любил бы вас, но зачем, зачем вы хвалите мои сценарии, почему вам нравятся эти безумные фильмы, неужели вы не видите несоответствия? Вы не понимаете, а я вас не люблю. Тогда зачем? Может быть, я еще верю… Ах, пустое… Все это чертовы фильмы. Они вселяют надежду даже в меня, хотя уж я-то обязан не поддаваться на их хитроумное обаяние. Нет счастливых финалов и неожиданных поворотов. Мы сами творим их, но нет этого дурацкого сценария, по которому все свершится за нас, нет доброго режиссера, который позволит нам исправить начатое и смонтировать нашу жизнь, вырывая плохие воспоминания. Только мы сами. Но кинематограф рождает в нас пустую надежду, потому что именно там желания сбываются в последний момент. Сколько нелепых мечтаний порождают в нас фильмы, сколько желаний обретаем мы, распахнув глаза и глядя на мерцающий экран кинотеатра. Это все маски, но мы верим им, не вникая в суть, потому что для нас миг соединения с воскресшей фантазией старого драматурга становится точкой осмысления жизни. Мы не умеем верить в жизнь. Зато не забываем знакомых лиц, которые безразлично взирают мимо камеры, произнося реплику. Они забудут ее сегодня же, но какое нам до этого дело? Где оно, пространство немой красоты? Ведь она не там, где ее должно видеть, не там, куда мы смотрим затертым взором. Она цветет в местах, где закон не остановит чести, где личность не оглянется на кричащую от злобы толпу, где простота не значит глупость и незнание. Мы видим это на светлеющем экране, но почему же мы и в жизни ищем тех, кто напишет сценарий, наймет актеров и даст денег на фильм? Ждем, что нас научат и дадут роль, а останется лишь принять лавры? Нет ответа. И не будет, потому что каждый должен дать его сам себе, но проще уставиться в поглощающий экран и искать в шаблонных комедиях и мелодрамах себя. Которого нет.

Так думал Эдуард, и лицо его полнилось злостью. Он сравнивал свою чертовски противную жизнь и очередной сценарий, обретающий воплощение в студии, не находя ничего общего. Тогда он встал и прошел прямо через площадку, не обращая внимания на протестующие крики режиссера. Так было, и он ничуть не жалел, что запорол дубль. Потому что следующий будет таким же, бестолковым и слепым. Машина завелась и отвезла стареющего мужчину с дрожащими руками домой.

Коньяк… Старый верный друг, не оставляющий Эдуарда, даже когда ему было совсем плохо. Глоток за глотком он пил, не замечая боли в горле и сердце. А сердце в последнее время болело все чаще – сказывался подступающий возраст, который однажды утром обнимет за плечи и прошепчет на ухо: «С днем рождения, старик». Эдуард сгреб эти мысли за шиворот и запер в далекой кладовке на окраине своего разума. Ему не хотелось сейчас об этом думать.

Тогда бурный поток размышлений подхватил его бывшую жену, Роберта, кино и завертел их в водовороте, изредка как бы насмешливо подбрасывая и позволяя Эдуарду созерцать свое прошлое и настоящее во всей красе. Старый сценарист дернулся и налил еще коньяка. Скоро он уже спал, но во сне этот водоворот все еще тревожил его и бился в нервном пульсе.

Утро… Очередное утро, совершенно не стоящее того, чтобы искать оправдание вчерашнему вечеру. Согревшийся за ночь шелк покрывала обрисовал приподнявшуюся на локте фигуру. Но ветер так бил по стеклу, что Эдуард со вздохом повалился обратно на подушки. Все, чего ему хотелось – это провести целый день в постели. Поэтому он завернулся в малиновый шелк и отдал себя на растерзание мыслям.

«Кто я? И зачем мне это? Меня созерцает пустота, а я даже не могу ответить на ее взгляд. Потому что мне нечего сказать. Я всегда страшился написать то, о чем больше всего болит мое сердце. И теперь я нахожусь на пороге жизни, так и не успев ее начать. Стою спиной к хозяйке большого дома, в котором я не наигрался в игрушки, потому что боялся их сломать. И впервые я не могу обернуться и ответить…так, как я отвечал, будучи юным и самовлюбленным. Я сам виноват в вечном непонимании. Разве я был искренен? Разве подсказывал людям, чего я хочу? Нет. Потому что я, наивный «хозяин» кинематографа, всего лишь очередной его пленник, верящий, что чудесное взаимопонимание все-таки существует. Я, дурак, верил, что есть идеал, что бывает хороший конец, к которому не нужно прикладывать никаких усилий. И я же это отрицал сильнее всех. Я же ненавидел писать эти дурацкие сценарии, в глубине души мечтая о таком простом счастье игрушечных героев. Нет, это слишком плохая сказка… Она слишком больно обманывает ребенка».

По слегка небритым щекам потекли слезы. Эдуард откинулся на подушку, осознавая, что плачет картинно, недостойно мужчины, но он и не хотел быть по-настоящему взрослым. Он хотел лишь, чтобы его картинность привела к завершению сюжета. Но дверь не открылась, и кудесник в алом костюме не поцеловал его в лоб. Стареющий мальчик еще недолго подбирал слова, чтобы сказать их этому миру, но вскоре заснул. И щеки его были мокрыми, но не было теплых пальцев, которые могли бы вытереть солоноватые капли и дорожки.

Ближе к вечеру Эдуард проснулся, будучи в еще более мрачном настроении, чем утром. Он поднялся с кровати, подставив обнаженную и все еще неплохую фигуру свету недавно зажженных фонарей, и решился проехаться до студии, чтобы встретить Роберта. В принципе, это было ни к чему, но какое-то странное одиночество влекло его даже к случайному любовнику. Ветер прекратился, и теперь на улице было слишком спокойно и туманно, но поездка все равно слегка рассеяла мрачность сценариста. Правда, зайдя в здание студии, он никого не нашел из дневных рабочих и актеров. Какая-то другая группа снимала дубль за дублем совершенно бездарную любовную сцену. Эдуард с полчаса понаблюдал за неумелыми актерами, но вскоре ему стало скучно. Лучше было отправиться обратно домой.

Ветер вновь оглушил холодными объятиями, и Эдуард плотнее запахнул пиджак. Мокрый асфальт блеснул под светом фонаря, чтобы через пару метров затеряться в тумане. Каблуки негромко отсчитали ступени и остановились на бетонной дорожке. Эдуард решил не брать машину, а пройтись домой пешком. И неважно, что завтра придется вызывать такси, сегодняшний вечер этого стоил.

Город скрывался во влажном тумане, изредка улыбаясь из-за угла, но никто не спешил играть с ним в прятки. Все шли по своим делам. Эдуард с приличествующим его образу любопытством оглядывал прохожих, стараясь угадать, куда они направляются. Особенно это было понятно по юным особам, спешащим на свидания или домой после вечерней школы. Казалось, чем старше человек, тем прочнее становится его маска, за которой невозможно угадать выражение лица. Когда Эдуард оглядел уже целую толпу замкнутых живых манекенов, ему стало неприятно. Лучше было идти и смотреть на витрины. А в них, как назло, не было ничего, кроме подсвечивающихся вечерних платьев, кривоногой мебели и киноафиш. Тогда Эдуард решил никуда определенно не смотреть, углубившись в путаные дебри собственных мыслей, и вскоре его бездушный внешне манекен занял свое место в толпе.

Он думал о Петти. О том, как ему нравилось возвращаться домой и видеть на столе горячий ужин, приготовленный специально для него. Он не любил Петти, но сейчас ему было одиноко и хотелось увидеть ее. Или Роберта… Он отогнал эти мысли. Нечего дурить голову бедному мальчику. Черт, как можно думать обо всем этом, если он никогда не любил свою жену, если ему всего лишь нужен был статус женатого человека для постоянной работы, если он даже не спал с ней? Но все равно он пытался изображать какой-то семейный порядок, все равно привязался к домашнему уюту. Потому что иногда ему было очень одиноко. Особенно когда жена от всего сердца хвалила его идиотские сценарии и упрашивала сходить на не менее идиотские фильмы. Она была не совсем глупой, понимала многое, например то, что он ее не любит, то, зачем он с ней, но никогда не понимала самого главного – его самого. И никогда не смогла бы понять всех этих бесконечных вопросов, которые ярким пламенем горели в его сознании. Но в глубине сердца, поддаваясь обаянию старых кинофильмов, он загадал вернуться в дом, где его будет ждать Петти и ее ласковые слова.

Каблуки башмаков в очередной раз прошлись по ступеням, вместе с ними отсчитывал крошечные пролетики между этажами и старый зонт. Ключ отчего-то не хотел поворачиваться, со злостью Эдуард толкнул дверь, и неожиданно для него она распахнулась. «Как в кино», - машинально подумал он. И поэтому почти не удивился, увидев в гостиной Петти и приготовленный ужин на столе. Она плакала. Эдуарду было все равно. Его желание увидеть жену вдруг прошло. Когда она бросилась ему на шею, шепча извинения вперемешку с разными глупостями, он не обнял ее. Да, все было как в сказке, как по волшебству, но почему-то Эдуарду не было весело и покойно на душе. Скорее там было холодно. Он подумал, что, если бы это был любой художественный фильм, то они сейчас были бы счастливы, целовались и плакали, ощущая себя детьми. Но это был не фильм, здесь одного вечера недостаточно для хэппи-энда. И тогда он отстранил дрожащую Петти.

- Петти, зачем ты пришла? – голос его был неумолимо тверд.

- Я думала, мы помиримся, - она моментально сникла.

- Понимаешь, как тебе сказать… так не бывает.

- Почему? Я думала, ты поймешь. Ведь в твоих фильмах все именно так…

- Но это не фильм, милая, - он задумался, не сказать ли, что его гложет, но не смог. - Спасибо за ужин, но, мне кажется, тебе лучше уйти. Я дам тебе денег на такси.

- Это из-за того…Роберта, да? – она вопросительно подняла мокрое лицо.

- Нет. Пойдем, я вызову такси, - уперто повторил он.

- Не надо, я приехала на своей машине. Поставила ее за углом. Хотела сделать тебе сюрприз… - она замолчала, надеясь, что он остановит ее. Он смотрел в стену.

Эдуард дождался, пока хлопнула дверь. Тогда он сел на пол и заплакал. Не от жалости к себе и Петти, нет. Он не понимал, почему на бумаге все так просто, а в жизни… В жизни всегда другие карты.

В тот вечер он напился. Влил в себя целую бутылку коньяка. И размышлял, зачем ему было все это. Нелюбимая жена, нелюбимая работа, ненавистный Лондон. Но был важен не столько ответ, сколько вопрос. Задаться этим вопросом означало потерять все то, что он годами создавал. Но стоило ли это все затраченных усилий? Эдуард не знал. Он лишь судорожно искал выход. И, издергавшись, нашел его в написании нового сценария, совершенно отличного от шаблонных уродств. Полночи он искал идею. Полночи набрасывал сюжет на бумаге. И утром, не ложась, вызвал такси до студии.

- Ну нет, Эдуард, этого мы взять не можем… - старый друг-режиссер отрицательно качнул головой.

- Боже, но это же великолепно, - Эдуарду больше всего на свете хотелось, чтобы по его безумной идее сняли фильм. – Мы ничего такого раньше не делали.

- Понимаешь, друг, в этом-то все и дело. Зритель хочет видеть любовь, шутки, насилие. На каждого свое. А у тебя… - режиссер задумался. – У тебя жизнь, понимаешь? Во всей ее неприглядной форме. А ее в наши дни никто не купит и не поставит. Жизнь сегодня никому не нужна.

- Да пошло все к черту, я найду другое место, и другой режиссер возьмется за это!

- Знаешь, ты мне друг, и поэтому я скажу. Это никто не поставит, и ты это знаешь не хуже меня.

Эдуард молча повернулся на каблуках. Лицо его горело, хотя и он и старался сохранить гордый вид. «Жизнь сегодня никому не нужна», - колотилось в ушах. Почему? Это было нечестно. И так по-детски обидно.

Роберт был за камерой, как и положено на работе. Эдуард ничего не сказал, просто коснулся его щеки губами. И тот понял. И старый сценарист был благодарен за это понимание. За то, что юный мальчик уже не верил в хороший конец.

Когда Эдуард вышел на улицу, начался дождь. И это было красиво, как в кино. Он поднял лицо, встречая приоткрытыми губами горькие капли городского ливня. И все было неважно, потому что вот он, конец. Потому что нет смысла искать выход. Потому что любой выход – это он сам, стареющий человек, счастливейший человек в мире. Эдуард разжал пальцы, и наброски сюжета ненужного фильма упали в мокрую грязь. Но он думал уже совсем о другом: «Жизнь сегодня никому не нужна. Потому что все мы – дети кино. И с сегодняшнего дня я ставлю свой фильм».

Прохожие шли и с недоумением глядели из-под зонтов на глупого старика, который слепо улыбался. Они даже не думали, насколько счастливее их был этот безумец, посмевший начать жизнь по своему сценарию.