Германия, июнь 1940 года. Город N на границе со Швейцарией. Именно здесь, на окраине небольшого города, находилась слегка потрепанная временем коммуна для бедных. Белесое здание было обряжено в потрескавшуюся краску, крохотный садик медленно уходил в вечный покой, темно-серые от пыли окна почти не светились по вечерам радостным и теплым светом, а за водой надо было ходить за пару километров, ибо никто не расщедрился на водопровод для нищих. Зато это убогое место война плавно обмахнула своими обгоревшими крыльями и не тронула. Все новости с фронтов люди узнавали через старые радиоприемники, изредка слышали легкий шум особо крупных взрывов, но, в общем и целом, их все это не касалось. И именно здесь очередным теплым летним утром солнечные лучи разлеглись на треснувшем камне старого колодца и запутались в волосах здорового парня, без малейшей натуги набирающего воду в огромные ведра. Лицо его освещала добродушная и совершенно бессодержательная улыбка, огромные ладони крутили ручку, а в глазах сияла самая прекрасная из всех пустот: пустота нелепого счастья юродивого. Он улыбался и изредка поглядывал на своего спутника, специально для присмотра посланного с ним из коммуны, дабы убедиться, правильно ли он все делает. Но его худощавый спутник будто и забыл о своем поручении, развалившись на траве около дороги, играя черными, но выцветающими на солнце кудрями и постоянно прикладываясь к темной бутылке. А мимо неспешно или торопливо шли люди, которым совершенно не было дела до двоих молодых мужчин.
Старик Клаус, который, казалось, уже сросся с образом коммуны, сидел на подсвеченной пригревающим солнцем кухне, слушал слегка дребезжащее радио и потягивал горячий светлый чай. Сорокалетний Пауль уютно пристроился на соседнем стуле, подставив обветренное лицо солнцу, которое пробивалось упругими лучами через открытое окно. Со стороны могло подуматься, что вовсе и нет в мире никакой войны, что везде царят мир, тепло и радость. Радио скрипнуло и принялось выдавать хрипловатым голосом симфонию No40 Моцарта. Клаус откинулся на стуле и сладостно зажмурился: - Боже, великолепная музыка! Безумный талант… - Да, и не говорите, - Паулю явно было безразлично, но не поддержать разговор было бы невежливо. - Да нет, вы только послушайте… Какая страсть… Жаль, что только радио совсем старое, и почти ничего не слышно. - Да, жаль… Налью-ка я и себе чаю. - Эх, а что если бы и нам собрать свой маленький оркестр? Я слышал, у нас несколько мальчиков неплохо играют. Пауль поперхнулся чаем и натужно откашлялся. - Да вы что? Конечно, простите меня, может быть, я буду неуважителен к вашему возрасту, но все же…сейчас война. Мне кажется, не совсем подходящее время для…оркестров, - он закончил фразу, слегка усмехнувшись. - И что? По-вашему, мы должны упразднять искусство ради этого? Музыка должна поддерживать человека, это вам не дурацкие танцульки. Это...Моцарт! – пошатываясь, старик встал. – Сейчас же пойду к управляющему и испрошу разрешения на создание маленького оркестра. Уверен, он не откажет. В дверях Клаус столкнулся со здоровяком с ведрами и его костлявым другом. - Отлично, вот и вы, мальчики! – правда, обращался он в основном к черноволосому. – У меня родилась такая мысль, я думаю, вам понравится. Что если нам собрать музыкантов и начать давать концерты? Конечно, только для города, но все же? А, как вам? Что скажешь, Валентин? - Отличная идея, Клаус! Мы с Гансом сейчас же пойдем налаживать инструменты, - бледное лицо черноволосого загорелось краской желания. - Постойте, мальчики! Я еще не поговорил с управляющим, хотя, по-моему, это лишь формальность. Ладно, черт с вами, идите и готовьтесь поражать юных барышень! – и старик похромал к домику управляющего. - Ва-а-ти, - Ганс растерянно посмотрел на ухмыляющегося друга. - Да, Ганс, ставь ведра сюда, - отвлекшийся от мыслей Валентин указал на пол. – И сейчас мы пойдем играть. Услышав знакомое слово, Ганс радостно заулыбался. Он почти ничего не умел, но виртуозно играл на флейте. И это было его отрадой, потому что музыка расслабляла его, а все мелодии он воспринимал почти сразу на слух, что свойственно порой юродивым. Особенно он любил, когда Валентин, его единственный настоящий друг, который не считал зазорным с ним водиться, хвалил его, трепал волосы или помогал заучить сложную комбинацию. Нет, Ганс очень любил людей и с радостью помогал каждому, кто просил его перенести что-то тяжелое, помочь с трудной физической работой, но по-настоящему он наслаждался только вместе с Валентином, играя с ним на флейте, слушая его тихий голос или просто выполняя несложную работу под присмотром приятеля. Потому что только он давал несчастному блаженному возможность почувствовать себя полноценным человеком, творцом музыки и судьбы. Сам же Валентин дружил с Гансом по совершенно непонятной причине. Он явно не был немцем, имел поддельный паспорт, постоянно выпивал и даже поговаривали, что раньше он промышлял воровством. Но это все были слухи, а в коммуне он слыл смекалистым парнем, пусть и с дурными наклонностями. Сейчас здесь ценился любой мужчина, тем более что и вид он имел ничего, играл на скрипке и никогда не отказывался придумать что-либо для облегчения работы, ибо его ум работал с безумной скоростью, выдавая на-гора идеи по благоустройству коммуны минимальными затратами. Так что двоих друзей все по-своему любили, хотя никто и не понимал этой странной связи между умным и всегда пьяным Валентином с его аристократичными чертами и не умеющим говорить грубоватым Гансом, до появления друга недобро смотревшим на пьяниц.
- Итак, что вы думаете по поводу моей идеи, господин Грюнберг? – старик Клаус оперся рукой на стол. - Что ж, я бы сказал, что неплохо, но… - полноватый Грюнберг раскурил горько пахнущую сигарку. - Что за «но»? - Но вы видите, что происходит в стране… А вы, между прочим, знаете, что у нас в коммуне проживают некоторые противники нынешнего политического режима… На это я еще закрываю глаза, но представьте, если они будут играть в оркестре? Невозможно! Вдруг оркестр прославится и какой-нибудь заезжий репортер спросит, что музыканты думают о фюрере? А они возьмут и брякнут, что совершенно против его политики. Тут же возникает вопрос – чей оркестр? А, оркестр коммуны Грюнберга. Так значит, расстрелять их всех и Грюнберга этого самого в первую очередь. Представляете? Клаус молча потупился. - Так вот, я лично против этого вашего оркестра ничего лично не имею, мне даже идея отчасти нравится… Так что, пожалуй, я вам разрешу все устроить, только при одном условии: все будущие музыканты будут проходить отбор в моем кабинете. Я с ними поговорю и уже буду решать, давать разрешение или нет. Согласны? - Да, пожалуй, это было бы справедливо, - старик кивнул и взял шляпу, чтобы уйти. - И еще: никому ни слова о том, что мы здесь говорили. Не хватало еще, чтобы всякие дезертиры притворялись героями нации. Клаус развернулся, сгорбил спину и вышел, обиженно хлопнув дверью.
Тем временем в крохотной комнатке теплый ветерок ласкался о раму, а Валентин расхаживал из угла в угол, нежно прижимая к себе скрипку. Ганс провожал его полуосознанным взглядом, в котором читался легкий туман забвения и в то же время неспешное наслаждение теплом солнца и явной радостью друга. - Черт возьми, оркестр… Мечтал ли я?.. О да, мечтал. Конечно, о большой сцене, но для начала и городская сойдет. Не правда ли, друг мой, - он даже не взглянул на Ганса. – Это чудесно. Мы будем выступать. Так, конечно, сюртука у меня нет, но и пиджак сойдет. Хотя что я говорю? Какое может быть выступление, если мы даже не сыграны. О Боже, - лицо его скривилось в мгновенной муке, что вызвало испуг в глазах юродивого. – Нет, нет, мой ангел, все в порядке. Все просто замечательно. Разыграемся, пожалуй. Валентин приложил теплую скрипку к плечу, а Ганс радостно сжал большими пальцами тонкую флейту. Казалось, он сейчас раздавит ее, но врожденное мастерство не только не причинило вреда изящному инструменту, но и заставило звучать его великолепнейшим образом, отчего даже девушки под окном останавливались и замирали на долгие минуты. Слияние тонкой скрипки и веселой флейты могло вызвать смех и слезы. Это была власть, которой владели два человека, не имеющие ничего общего. Поздно вечером, когда они закончили играть, все мокрые и уставшие, Валентин нежно поцеловал Ганса в губы и потащил за руку вниз, ужинать. И там уже они принимали пожелания выдержать «формальный» отбор, ведь объявление о сборе маленького оркестра весь вечер ярким пятном белело на кухонной стене.
- Итак, вы пришли с инструментами, это уже неплохо. Но мне бы хотелось сперва задать вам пару вопросов, - господин Грюнберг расправил чистый лист на столе и заглянул в глаза Валентину. - Прошу вас, господин управляющий. Я весь внимание, - тот не отвел взгляда. - Мой первый вопрос будет, возможно, слегка неожиданным. Как вы относитесь к политическому режиму на данный момент и лично к герру Гитлеру и его сторонникам? - При чем здесь это? – Валентин искренне удивился и приподнял бровь. - Прошу вас отвечать на поставленный вопрос. - Честно, - Валентин перегнулся через стол. – Мне глубоко плевать на всю эту политику и лично на Гитлера. Я удовлетворил ваше любопытство? - Да, - Грюнберг на секунду замер. – Можете быть свободны. - Что? Да, черт возьми, что это с вами? Вы даже не удосужились прослушать нас! - Я узнал все, что мне необходимо. - Я думал, вам нужна музыка! - Конечно, музыка, но вы не отвечаете моим требованиям. - Так вы даже… - Все, хватит! Катитесь отсюда к чертям! – управляющий сорвался на крик. Безумно испуганный Ганс нервно переводил взгляд с одного раскрасневшегося мужчины на другого, пытаясь вжаться в кресло. Он уже готов был заплакать от неправильности происходящего, когда Валентин, его милый Валентин вдруг грубо схватил его за руку и поволок к выходу. Ганс последовал за ним безропотно, лишь раз оглянувшись на садящегося обратно в кресло и поправляющего галстук Грюнберга.
Взбешенный Валентин пробирался через неизвестно откуда набежавшую толпу. Все стояли и о чем-то оживленно переговаривались, замолкая и расступаясь перед худощавым мужчиной с кипящими острой желчью глазами, тащившим за собой перепуганного здоровяка. Он почти втолкнул Ганса в их комнату, по дороге нечаянно ударив о дверную ручку, что наконец-таки вызвало бурный поток сдерживаемых до того слез. - О, Бог мой, что я наделал, - Валентин мигом остыл и принялся обнимать блаженного, а тот лишь растирал текущие слезы и бормотал: «Ва-а-ти! Ва-а-ти! Бо-н!» - Я вижу, маленький мой, все хорошо, сейчас пройдет… Ганс только прижимался к груди своего вечного спутника и горько плакал, заставляя страдать друга даже в большей мере, чем себя. Когда он успокоился, то свернулся на кровати и тихо заснул, оставив на щеках мокрые подтеки. Валентин нежно и осторожно вытер их, стараясь не разбудить спящего, а потом, убедившись, что тот спит глубочайшим детским сном, достал бутылку из-под кровати, выпил залпом половину и начал нервно ходить по комнате. «Черт возьми, это несправедливо! Банально, но несправедливо! Почему мы не можем играть? Только из-за того, что не признаем фюрера? Да чтоб он сгорел!» Такие мысли мучили Валентина всю ночь, и только перед рассветом он смог заснуть, поцеловав Ганса в висок и плотно закутавшись в тонкое одеяло.
Утро было мрачным. Проснувшийся Ганс, несмотря на все свое слабоумие, не смог не заметить синяки под глазами Валентина и его плохое настроение. И, хотя тот и пытался казаться добрым и веселым, этот день был приговорен с самого начала. За завтраком все только и говорили о набранном оркестре и о пробном вечернем выступлении. Естественно, настроения это не прибавляло. «И откуда взялось столько музыкантов?», - ворчал полушепотом Валентин, заставляя Ганса вздрагивать от неприязни в его голосе. К счастью наших героев, днем работы было много, но вечер так или иначе должен был наступить. Он накатил душной истомой паралитика, ломая волю и желание. Чернявый скрипач стал хмуриться еще сильнее: «Как можно выступать сейчас? Никто не сыгран, все только вчера собрались… Безумие!» Но, как ни странно, люди переговаривались все оживленнее и постепенно стекались в небольшой подвальчик, наскоро оборудованный под зал. - А вы что стоите? Никак завидуете, что вас не взяли, а кто-то, оказалось, лучше вас играет? – Пауль неровной походкой подкрался сзади. - Пошел к черту! – даже не оборачиваясь, выплюнул Валентин и резко повел приятеля-юродивого к низкой и покрытой какой-то плесенью двери в подвал. - Ну и ну… Я же так, пошутить хотел… - Пауль остался в растерянности, даже не предполагая, какую бурю в душе скрипача вызовет его дурацкая пьяная шутка.
Несыгранный оркестр являл собой неразумное и бессмысленное зрелище. Какой там Моцарт? Они не могли сообразить ни одной ноты, не говоря уже о том, чтобы слушать друг друга и играть в едином сливающемся порыве. «Бездари! Сборище тупоголовых идиотов!», - шипел Валентин, даже не думая сдерживать гнев в присутствии дам и детей. Через несколько минут слабого блеяния благородных инструментов он не выдержал и выбежал из подвала, безжалостно оттаптывая всем ноги, а преданный Ганс последовал за ним. И злобно-обиженный путь Валентина лежал к той, которая всегда оживала под пальцами и рождала прекраснейших сынов и дочерей, чье пение невозможно услаждало душу. Он искал свою скрипку.
Слушатели в «зале» не знали, что им и делать. С одной стороны, на импровизированной сцене сейчас стояли их близкие и друзья, а с другой…им было стыдно. Стыдно за тех, кого они любили и за само это чувство. Воздух все больше наполнялся разочарованием. И когда гнев и обида пресытили слушателей, а нелепое смущение обагрило лица «музыкантов», и они все замерли в глупом фарсе дешевой трагедии, резкое пение скрипки прервало жестокую грозу эмоций. Взгляды недоуменно находили друг друга, и тогда к скрипке присоединилась флейта, самая нежноголосая из всех, какие только могли быть. Музыка была дерзкой и безумной, танцующей на грани, она скрывала под своей беснующейся пеленой все чувства, кроме восхищения. И люди вышли на улицу. И слезы лились из их глаз. А снаружи вместе с музыкой играл ветер, развевая дьявольские кудри Валентина и вдыхая солнечное пламя в движения Ганса. Белые аристократические пальцы, сжимающие смычок и грубые ладони, покрывающие хрупкую флейту, становились единым целым, а смелая музыка убивала и возрождала. И даровала боль и сладость. Это было высшее тепло света и безграничный холод темноты. И ничто не могло остановить того великолепия, подкрепленного пошедшим ливнем. Лишь когда последний порыв замер в грозовом воздухе, где-то ударили гром и молния, чуть запоздавшие, будто сдерживающие свою силу до конца игры. - Что здесь происходит? Что…опять вы? – гневно воскликнул протиснувшийся сквозь толпу Грюнберг. Валентин ничего не ответил, лишь откинул мокрые волосы и спрятал скрипку под старый пиджак. - Знаете что? Вы мне осточертели! - Грюнберг распалялся все больше. – Сначала заявились ко мне и пытались устроить скандал, а теперь еще и сорвали выступление! А люди готовились, между прочим! Все, хватит, убирайтесь к чертовой матери, чтобы я вас обоих здесь больше не видел! Валентин демонстративно поморщился: - Я-то уйду, но неужели вы прогоните юродивого? Он-то в чем виноват? Только в том, что ходил за мной? - Черт с тобой, я его оставлю. Но ты…ты убирайся! Урод! – Грюнбергу уже было плевать на внимающую каждому его слову толпу. Валентин гордо развернулся, подставляя под удар мокрую спину, и пошел прочь. - Ва-а-ти! – Ганс побежал за ним и вцепился в руку. – Ва-а-ти! Скрипач хотел что-то сказать, но, заглянув в преданные глаза, не смог: - Пойдем, мой ангел…
Собрав скудные вещи и немного подумав, Валентин решил перейти границу. «Если им всем здесь так нужен этот несчастный Гитлер, то они лучше пойдут в Швейцарию. Да, именно в Швейцарию, благо граница совсем недалеко. Примерно за пару дней пешего похода». Дверь скрипуче хлопнула, оставив маленькую комнатку в одиночестве. Дребезжало старое радио. Диктор монотонно говорил о капитуляции Франции…
Перейти границу незамеченными, пусть даже и ночью, пусть даже и с таким бывалым человеком, как Валентин, не удалось. Их молча задержали, окружив весьма неприятным союзом из злобного вида людей, ружей и собак. - Значит, перебежчики… - грубовато проговорил самый неприятный тип из дозора. - Не перебежчики, а музыканты! – Валентин решил во что бы то ни стало миновать эту границу. – У нас есть документы. Протянутые паспорта ничуть не убедили дозорных. - Уверен, что подделка. Ну, а что у нас в сумке? - главный нагло потянулся к заплечному мешку Ганса, отчего тот в испуге отпрянул. – Ты что, противиться закону будешь? - Нет-нет, - быстро заговорил Валентин. – Простите его, он…как бы сказать, юродивый. - Идиот, что ли? – дозорные расхохотались. Валентин благодарил ночь и закопченные фонари пограничников за то, что никто не увидел, как он покраснел от злости. - Что-то вроде того, - от гнева его ногти поцарапали ладони. – Смотрите наши вещи сколько угодно. Главный дозорный лениво распаковал мешок и достал оттуда скрипку. Небрежно покрутил в ладонях: - О, у вас даже инструменты настоящие. Швырнул несчастную на землю, отчего она разлетелась на щепки и детали. Валентин замер. - Увести. Они даже не сопротивлялись. Ганс вообще не умел перечить людям, а Валентин так и остался в ступоре, пока их не швырнули в полную копошащихся людей яму, лишь перед глазами у него все падала и падала безмолвная скрипка, разрываясь от боли.
Когда он сумел отогнать видения, то обнаружил с интересом изучающего его грязного и вшивого старика и Ганса, сжавшегося в комок и жалобно скулившего. - Вот черт… - только и смог прошептать он. - Здравствуй, парень. Тебя сюда за что? Границу перебегал? - Да, вроде… Голова болит… - он подполз к Гансу и обнял его, не спуская взгляда со странного человека. - Да тут все такие, не бойся. Будем вместе последний рассвет встречать. Валентин попытался ради немощного друга не выдать отчаяние, охватившее его. Немного помолчав, он спросил: - Значит, завтра?.. - Да. Так что насладимся предсмертной ночью. Все в этой яме какие-то безумцы, а вот в твоих глазах я вижу неплохого собеседника. Может, скрасишь эти часы? И тут Валентин не смог больше сдерживать гнев: - Боже, мы должны умирать… И за что? Только за то, что мы не столь категоричны, за то, что хотим стоять в стороне и не вмешиваться в кровавую бойню. Тогда ради чего мы живем? Мы музыканты, но никому не нужен наш талант, если наша вера не такая, как у остальных! Каждый сам выбирает, в какую дверь ему идти. Наша дверь немного выше, и за это нас проклянут. Почему люди так неприемлемы к тому, чего лишены? Что ведет нас на пути уничтожения чужого, якобы инородного "я"? Зависть? Слепая ненависть? Страх? Я не буду отвечать, потому что все об этом уже говорили. Потому что человек, настоящий человек не откажется от себя ради одобрения общества. А если откажется? Да, он будет много умнее сгорающего за свою веру, но чего же тогда стоили все его идеалы и убеждения? Мы порой так смешно боимся. Боимся принять картинную позу, искренне ответить на простой вопрос, отстоять свое мнение, пойти не в ту сторону, куда тщательно ломятся остальные. Мы боимся себя и завистливо страшимся тех, кто посмел перешагнуть через наши подрагивающие в беспомощном страхе тела и отправиться дальше, к совершенному блаженству. И поэтому мы цепляемся за их ноги, роняя, втаптывая в болотную жижу, хотя ничего не получаем взамен. Из мерзкого чувства, что они могут получить что-то большее, чем мы. Глупо, но достоверно. Скука, желание унизить и быть униженным. Ханжеское отрицание всей той страсти, ради которой стоит жить. А мы все идем к своей двери по бесконечной лестнице, как во сне, в самом кошмарном сне, мы вынуждены искать в темноте ступени и никак не можем добраться до так близко приоткрытой двери, из которой блаженной струйкой льется свет… Валентин замолчал. Он был опустошен. И ответные, одобряющие слова старика совершенно не трогали его. Он лишь сильнее прижал к себе Ганса и вскоре забылся в невозможной дремоте, в том самом кошмарном сне.
Утро встретило двоих, скрипача и флейтиста, неприятным привкусом пороха, бранью и подсознательным страхом, передающимся от слепой толпы. Их со смехом оттолкнули друг от друга и пнули по направлению к деревянной лестнице. Шаг за шагом по ней взбирались грязные люди с отрешенными лицами. Среди них и вчерашний старик. Он только был хмур и натужно кряхтел, перебирая руками и ногами. - Чертовы педики! Пошевеливайтесь! – очередной пинок привел Валентина в чувство. Он стиснул зубы и побрел к лестнице. Где-то сзади хныкал Ганс, но сейчас не было сил даже чтобы его утешить.
«Осужденных» выстраивали по одному краю ямы, солдаты с ружьями вставали с другой стороны. Трупы тех, кто не упадет сразу, скидывали вниз с плевками и грубыми криками. Людей было много, поэтому их делили на группы. После первой серии выстрелов Ганс забился в истерике, заглядывая глупыми глазами в терзающиеся глаза Валентина и шепча: - Ва-а-ти… Ста-но… Ва-а-ти! А бледному скрипачу было нечего сказать. Он не мог пересилить себя и забить свое желание жить на дно души, но этот невинный испуганный взгляд рвал в клочья весь страх и все мысли. Тогда худой человек взял тонкими пальцами голову здоровяка, который был на полторы головы выше его. Тихо, проклиная дрожащий голос, стараясь убедить, проговорил: - Все будет хорошо, мой ангел… Больно не будет… Я обещаю. Я люблю тебя. Все будет хорошо. Он нежно зажал юродивому уши и поцеловал в лоб. И когда в безумных глазах только начало прорезаться спокойствие, его оттолкнули. Валентин упал, испачкавшись в мокрой грязи. Плевать. Надо успеть. Встать. Не дать ему умереть. - Ва-а-ти! Ва-а-ти! Ва-а-ти! – слепой детский крик бил по лицам, застревал в утреннем тумане, уничтожал все хладнокровие. На Ганса бросилось бы с десяток солдат, но он не умел причинять боль людям. Он всегда повиновался, потому что никогда до этого люди не делали ничего плохого. Не разлучали его с Валентином. Когда его поставили в ряд, он еще кричал. Скрипач вскочил, рванулся на руки смеющихся солдат: - Ангел мой, ангел! Ганс! Услышав любимый голос, Ганс слегка рванулся вперед: - Ва-а… Жестокая очередь заглушила крик. Юродивый растерянно пошатнулся, глаза его исполнились удивления и он упал ровно в яму. Валентин перестал рваться и опустился на землю. Он был бы готов отдать все скрипки мира, лишь бы не слышать, не видеть, не помнить. Его подняли, повели, поставили. Было больно. Так холодно-больно, как, казалось, не бывает никогда. Ему хотелось закричать от боли, но не было смысла. Все не имело смысла. Весь этот бег по бесконечным ступеням. Но надо было бежать. Просто уже не сейчас. Он ничего не услышал, только почувствовал рвущую боль в груди. Черноволосый скрипач упал на спину, и в его глазах, скрываясь за болью, последний раз вспыхнул огонь таланта. Лакированный сапог пнул изможденное тело, отправив его в полную крови и влажной грязи яму. |
Библиотека // Объявления
