Она вдруг как никогда ясно почувствовала надвигающуюся катастрофу. Конечно, она еще молода, она еще может окунуться в жизнь, может воспитать и нести в себе эту легкость, она без труда забудет Джеймса, как только его не станет рядом. Но теперь, кажется, все, что не происходит с ней – необратимо и ведет к какому-то окончательному и абсолютному событию, к тому, которые принято называть «непоправимыми».
|
Реция Смит вышла в этот день из дома с мыслью о том, что у нее все же, как не суди, грубые черты лица. Они лишены вдохновения, думала она, хотя в них есть что-то от античности; а в прочем, лица людей – это ведь, как осколки одного большого зеркала, упавшего с небес и разбившегося оземь, в них отражение былых времен. И разве ее вина в том, что, едва коснувшись земли, небесная красота исчезает? Так устроено, убеждала себя Реция, оказавшись в потоке лиц, в потоке, она знала, в потоке осколков…Никто из них не получил не на толику больше, чем получила она.
С нею был ее муж, которому врачи рекомендовали почаще бывать на свежем воздухе. Джеймс наотрез вчера отказался говорить с ней о своем положении; оно было не надежным, она это знала и все же сочла эгоизмом его: «это вопрос времени». Да, он оставит ее одну и это лишь – вопрос времени. Реция шла по мостовой, осторожно держа его за руку – Джеймса не станет, но вопрос не будет исчерпан, он достанется ей, прейдет, передастся: она будет задаваться этим самым «вопросом времени» до тех пор, пока все не разрешится и для нее самой. И как его угораздило взять ее в жены? Что заставило его сорокалетнего и безнадежно больного связаться с ней в ее неполные двадцать шесть? Теперь она стоит в ожидании перед потоком машин, как на паперти рядом с ним, и видит, как нежно вокруг разливается солнце, играет бликами в окнах автомобилей, беспечно друг другу сигналивших.
Она вдруг как никогда ясно почувствовала надвигающуюся катастрофу. Конечно, она еще молода, она еще может окунуться в жизнь, может воспитать и нести в себе эту легкость, она без труда забудет Джеймса, как только его не станет рядом. Но теперь, кажется, все, что не происходит с ней – необратимо и ведет к какому-то окончательному и абсолютному событию, к тому, которые принято называть «непоправимыми». Всякое, пусть даже самое местечковое занятие, вроде прогулки в парке или приготовление ужина – все, что ни происходит вокруг, приближает ее к неизвестности, ускоряет течение времени и однажды, она не сомневается в этом ни секунды, это нечто поглотит ее, ни к чему себя обманывать, оно ее уничтожит. Реция поджала губы, как она это умеет и аккуратно, взяв под руку мужа, повела его через дорогу.
Двадцатилетний Септимус Смит был на четвертой парковой аллее, когда вспомнил о том, что приглашен на праздник сегодня вечером. Септимус, в самом деле, был в числе приглашенных. Но он туда не придет – в конце концов, ему отпущено слишком мало времени. И он не станет тратить его на тех, кто, в сущности, в нем не нуждается. Ему стало легче от того, что он вот так распорядился. Ему кажется, что в машине, которая плавно растворилась сейчас в солнечном уголке парка, был сам Бог. Но непроницаемый, скользящий в плотном воздухе автокар исчез, оставив после себя густой вихрь тополиного пуха. Не так страшно, что ты никому не нужен, продолжал он, сворачивая с асфальтной дорожки к тропе. Досадно, когда никто не нужен тебе…
Лицо Септимуса чуть напряглось. Теперь он понимает. Да, теперь-то он отчетливо чувствует, что взволнованное щебетание птиц – это лишь обманчивые звуки в его голове. Обычно ведь так и случается: рядом с нами будет кто угодно, но тот, кто действительно нужен, всегда держится в стороне, близкий человек всегда оказывается далеко от нас, в роковой час он никогда не окажется под рукой. Трагическая необходимость, говорил Септимус, рядом с нами всегда пустота, мы идем с нею рука об руку, а чуть поодаль всегда родственная душа следует за нами, преданный и чуткий Ангел-хранитель смотрит на нас со стороны, не смея приблизиться. «Он идет доверчивый за мной и видит жизнь мою во взгляде моем», - Септимус прильнул плечом к невидимому спутнику. Это мгновение свято и он вполне может сойти за сумасшедшего, но только в глазах пустоты.
Молодой человек в рубашке с ярко-красными узорами спешил. Должно быть, влюблен, подумала Реция, не в меня, добавила она про себя, и неловкими движениями руки поправила свою летнюю шляпку, сбившуюся на ветру. Она неброский полевой цветок в тени Джеймса, неприметный, в ожидании осени, когда время, отпущенное ей, иссякнет и разлетится весть о ее гибели во все концы и во все стороны: и узнают там о том, что была такая Реция Смит, и в одночасье вдруг ее ни стало.
Джеймс наградил ее беззвучными аплодисментами. Едва – едва весна подкрасила улицу Тэра желтыми, зелеными и розовыми мазками. В невзрачной беседке, куда перенесли прослушивание он, автор новой постановки, наградил ее беззвучными аплодисментами. Для нее настала новая жизнь, она думала новая жизнь, не иначе. Ее долгом было принять его нежность, как принимает тепло после зимних невзгод все живое, со стеснительной благодарностью. Сорок два, она припомнила, Джеймсу было тогда сорок два: ей думалось, будто бесконечное счастье, для нее уготовленное, теперь только начинается, и пропустить через себя любовь, которую он ей подносил, было за счастье.
Она не думала ни минуты о разнице в возрасте, в двадцать шесть об этом, конечно, мало кто задумывается, разве так, мимолетом, скользя в полдень в прохладе парка, вдруг мелькнет: «двадцать шесть» и тут же отпустит: «сущие пустяки, время есть». Однако основательный Джеймс, ее правильный Джеймс…успел почувствовать приближение этого чудовища и находился постоянно под его пятой. Как оказалось, был прав – несчастный провидец. Реция вздохнула: «несчастный провидец» и, посадив Джеймса на скамью, оставив молчаливого и угрюмого Джеймса одного, отправилась к воде – окунуть теплые руки в холодную гладь, забыться.
Септимус шел не спеша, то и дело, останавливаясь: вот теперь он замер, внимательно изучая графитовые жилки бабочки, присевшей к нему на запястье. Всякий, кто проходит мимо прогулочным шагом, окидывает его беглым взглядом, так, будто играючи ловит пестрокрылое создание в свой сачок. В их глазах, бесспорно, животное опасение сливается со скупым безразличием. Они вряд ли боятся того, что он может на них внезапно наброситься. Они скорее боятся того, что он может сделать с собой, они боятся смерти, ведь его мысли, вне всяких сомнений, им передаются.
Он был тяжело ранен в какой-то далекой и дикой местности. Септимус лежал на пустом плоскогорье, уткнувшись лицом в сырую землю – он был человек с ножом, его так прозвали местные жители, которые подстрелили его, как только он повернулся к ним спиной. Вокруг него сновали бешенные животные – они безучастно смотрели на то, как он корчиться в пыли и дожидались, Септимус предполагал, они дожидались пока он умрет, чтобы найти другого такого Септимуса, направиться к нему, и терзать его животным равнодушием. Время уже избегает возможности разделиться на «до» и «после». Он так долго убивал время, что убил, скорее, самого себя, тем самым, положив начало новой эпохе, в которой все будет иметь свое продолжение, исключая лишь одно – его присутствие где-то по близости. Септимус Смит резко взмахнул рукой, бабочка слетела с запястья – он вновь привел в движение застывшее вокруг него время. Реция вздохнула. Вокруг нее протянута нить часов, чередой располагаются года и миры. Ведь все, что сейчас переживает она, все эти чувства задолго до нее принадлежали другим – ей достались лишь жалкие «пережитки» прошлого. Возможно миллионы лет назад, кто-то, выходя на прогулку погожим июньским утром, думал, подобно ей, о грубых чертах своего лица, затем обреченно бродил меж лип, возле кромки воды, чтобы потом тихонечко присесть на скамью к задремавшему мужу.
Да, думала Реция, все так и было: июньским утром, давным-давно и бесконечно далеко отсюда, кто-то выходил из дома размышляя…
И было в этом что-то священное – то, что пронеслось сквозь время, и было непоколебимо. «Но что же это, как не чувство прочной связи с нашим прошлым?», - спрашивала себя Реция. Вот она то, в отличие от остальных, видит прошлое насквозь: и к чему иметь особое образование и некую степень, чтобы понимать: июнь, зеленые липы, а впрочем, что хотите, что вам будет угодно, но непременно – одиночество – во все времена. Вот, что она чувствует. Так было всегда. Все меняется, переворачивается вверх тормашками, если позволите, а ты сидишь в парке, как сидели до тебя другие, и понимаешь свою никчемность, так, как понимали это когда-то они…
Он Сам был за рулем, говорил Септимус, в который раз себя в том самом убеждая: «А что же дьявол? Дьявол - это барабанная дробь дрозда-кавалериста, он - стая безумных электрических скатов, распевающих на греческом, он - разливающаяся по моему лицу пустота, он - голос в стенке. Дьявол - это мимолетное щебечущее ничто, бывшее жизнью сойки, он - трахея обеспокоенного насекомого, он - как и я, глотает одиночество, как глотает воду обреченный утопленник...»
Септимус проходит мимо женщины, которую часто видит в окрестностях парка. Она подчеркнуто не обращает на него никакого внимания, что явно указывает на то, что он опять говорил вслух сам с собой. Да, теперь он и сам как будто слышит обрывок последней своей фразы, струящийся за ним, как шлейф. Септимус резко оборачивается, готовый спокойно отразить взгляд, брошенный исподтишка, но женщина тем временем уже превратилась в светло-коричневое пятно вдалеке.
«И о чем же таком волнующем, скажите, можно говорить с самим собой, в упор не замечая то, что происходит вокруг?» - подумала Реция, провожая взглядом молодого человека. А впрочем, продолжала она, ему стоит позавидовать – он проживает, как бы две жизни – в одной он может быть сумасшедшим; меж тем, как его другая жизнь уготавливает ему возможность понять этот мир лучше всех остальных – несметный дар, присущий, пожалуй, всякого рода безумцам. Ей же самой теперь кажется, что все вокруг поглотил сон Джеймса, его беспокойный полуденный сон, здесь, подле нее. Я, все же его никогда не любила, подумала Реция, разломав пополам сухую веточку в своих руках. Была ли она настолько бестолковая, нелепо перепутав любовь и благодарность? Теперь, когда миссис Лэтч или племянник Джеймса Ричард, заводили разговор о ее муже, она всегда переходила на шепот, даже если мистера Смита не было рядом. «Неужели, когда я буду старой и немощной, обо мне будут говорить шепотом, - спрашивала себя Реция, - и будут ли говорить обо мне вообще?» - задавалась вопросом она. Ей вторили шумные звуки города, там за высокой оградой.
Септимус осторожно ступал по раскаленному асфальту и правой рукой сосредоточенно, хотя и безрезультатно, ловил белые хлопья тополей. Последний раз, когда он пытался покончить с собой, выбранный им способ, по словам врачей, был шедевром изобретательности. Но не следовало бы этим гордиться – в конце концов, он все еще бродит здесь и заискивающие взгляды вереска преследуют его до этих самых пор. И все, что происходит сейчас вокруг, бесспорно, содержит намеки на его присутствие. Облака медленными знаками сообщают друг другу немыслимо доскональные сведения о нем; деревья, жестикулируя, беседуют на языке глухонемых о его сокровеннейших мыслях. Камушки, пятна, блики солнца, складываясь в узоры, каким-то ужасным образом оставляют послания, которые он обязан перехватить. Все сущее – шифр, и он – тема всего.
«Тихие заводи – равнодушные соглядатаи, - твердил Септимус, беспокойно оглядываясь по сторонам, - пиджаки в магазинных витринах – пристрастные свидетели, гроза и текущая вода, имеют искаженное представление о нем и нелепо заблуждаются, толкуя его поступки». Нет, он все таки не здоров, не смотря на то, что сумасшедший никогда об этом задумываться не станет (а он об этом подумал только что). Как явственно проступили теперь черты этой угрозы – он лишится рассудка здесь, в парке. Так подумал Септимус и пробежал беспокойным взглядом по линии поребрика, как по острию ножа.
И все-таки ему надо вернуться на свое место. Каких-то несколько шагов назад: всего лишь надо развернуться, не думая о том, что за его спиной сейчас может происходить заговор – против него ополчилось все вокруг, каждая мелочь норовит его вывести из себя. Сейчас все вокруг разобьется вдребезги, разлетится без остатка. И Септимус застыл. Он молча застыл. Септимус покончит с собой, а об этом ни в коем случает нельзя говорить вслух.
Тоненькая паутина переливается на солнце, подхваченная легким порывом ветра, паучок прядет и сучит тонкую нить, чтобы поймать бестолковую муху, женщина вместе с цветочницей выбирает розы: «Пожалуй, лучше белые» - донеслось до Реции (как будто из прошлой жизни донеслось вдруг). Она может быть счастливой, и она будет. Ей просто нужно принять свое счастье, приноровится и не отказываться от него. Каждый день и каждый новый час предлагает ей новый смысл и каждый день, всякий новый час она в силах превратить в маленькую вечность. О, Реция не сомневалась, так и будет, маленькая вечность, куда сможет уместиться вся ее жизнь. Бедняга Джеймс, слегка вздрогнув, проснулся… |
Библиотека // Объявления
