Ваш друг, Винсент Линд
«От крыши до крыши натянут канат,
Легко и спокойно идет акробат»
В. Ходасевич
|
Он ходил от солнца до солнца, но и солнца-то вовсе никакого не было. Были лишь его отблески на окнах. Он ходил, плавно покачивая длинными руками, и чуть бледнел от сильных порывов ветра. Но стоп! Конечно же, любознательный читатель удивится и вполне закономерно спросит меня, кто такой «он» и вообще, при чем этот самый «он» здесь. Пожалуй, я лучше сразу расскажу всю историю, которая, признаться, в свое время совершенно не удивила меня, и я даже помыслить не мог, что напишу из этого рассказ.
Я думаю, что многие из вас, бывавшие в Дании, знают эти небольшие пограничные города. Вроде бы и посмотреть-то там нечего, а все равно остановишься на ночь, а может, и на пару дней, полюбуешься на циркачей, на местный базар, да и обязательно купишь что-нибудь в лавках у предприимчивых торговцев. В одном из этих городков останавливался я не раз в пути к своему милому другу, живущему в Копенгагене. Хоть убейте, названия городка я не вспомню. Зато помню отлично одного человека, который жил в самом центре, почти над главной площадью. Я расскажу вам о нем решительно все. А откуда я это знаю – не спрашивайте. В конце концов, я же сказочник и имею право на маленькие секреты своего волшебства…
В самом центре городка, по углам площади, стояли четыре огромных дома. Их построили еще в незапамятные времена, ради эксперимента: продержатся ли они хоть пару лет. И, хотя строители их давно уже сгнили в земле, а дома стояли и по сей день, жить в них было крайне неудобно. Продуваемые, косоватые, промерзающие насквозь каждую зиму жилища были пригодны лишь для бедняков и немощных, хотя на первый взгляд, здесь достойны были жить лишь знатные богачи. Но дома были распределены под городскую больницу, богадельню, приют для сирот и общежитие для нищих. Вот в последнем-то, самом расшатанном доме, точнее, в подчиненной ветрам мансарде, и жил наш герой. Звали его Фабиан. И на момент начала истории он сидел на одной из скамей напротив тракта, поджав под себя длинные, бывшие когда-то белыми, а теперь покрытые грязью у щиколоток ноги. Он сидел, подставив лицо с парой оспинок на носу солнцу, и изредка вытягивал худые руки, как будто собирая яркие лучики в ладони. Мелкие русые колечки кудрей выбивались из-под строгой черной шляпы, теплый огромный пиджак согревал острые плечи, на ногах болтались драные ботинки, и все было бы ничего, если только не считать, что у этого странного господина не было штанов. Пиджак доходил до середины бедра, а дальше шли голые ноги. Люди зачастую дивились этому, но местные уже давно привыкли к странностям городской «достопримечательности». Дело было в том, что сей человек был великолепным канатоходцем. Он натягивал канат между крышами двух домов, хотя там было и около тридцати метров длины. А затем ходил по нему и выполнял всякие пируэты, услаждая публику, а некий мальчишка бегал внизу и собирал монеты в строгую черную шляпу. Так жил Фабиан-канатоходец от зимы до зимы, а там приходило время воровать на рынке из чужих карманов, до чего он также был великий мастер. Спал Фабиан в общей комнате в мансарде, на железной больничной койке, которая с грохотом разъезжала по коридорам и скрипела при малейшем движении. Над койкой было вбито два гвоздя, на одном из которых канатоходец держал свою шляпу, а на другом – дорогой револьвер с ручкой из слоновой кости, на которой были выгравированы чудесные звери. Я думаю, его давно бы сорвали и продали на базаре какому-нибудь наивному иностранцу соседи Фабиана, но была одна маленькая деталь – длинные шрамы на пальцах и ладонях, чье происхождение оставалось в тайне, редкие оспинки на лице и слезящиеся порой глаза заставляли предположить их, что акробат болен какой-то заразной, а то и смертельной болезнью, которой лучше поостеречься. Разумеется, револьвер мог бы продать за огромные деньги и сам акробат, но у Фабиана были на его сохранение свои причины: его ключевой номер составлял выстрел по двум подброшенным тарелкам, что, разумеется, было очень трудно выполнить, стоя на тонком канате. Поэтому номер всегда заслуживал денег и аплодисментов, а револьвер висел на гвозде. Рядом с «постелью» стояла кривоногая тумбочка, на которой всегда лежал ящичек дешевых папирос и коробок спичек. Вот и весь интерьер.
Так вот, в тот памятный весенний день Фабиан вольготно уселся на скамье в покрытых слоем свежей грязи ботинках и провожал нагловатым взором проезжавшие мимо экипажи и редкие автомобили. Хотя к чему нам взоры? Его губы, комкавшие папиросу и изгибавшиеся охотничьим луком, показывали не меньше, даже больше наглости, чем отвлеченные глаза. Мир вокруг был пьяным весной и счастливым, мерзкие барышни в дорогих экипажах находили что-то смехотворное в отдыхавшем акробате, а фальшивившие птицы пытались создать иллюзию семейной жизни. Так жил мир, а наш герой просиживал на деревянной скамье бесполезные секунды в непонятном ожидании. К чему было это? Кто знает. Просто легкие порывы ветра игрались с колечками его волос, а едва теплое ранневесеннее солнце целовало некрасивое лицо. Только начиналась пора хождения над улицей, кончались наворованные деньги, но уже со дня на день стоило устроить представление. Почему бы не на празднике весны? В городе на него останутся многие, наслышанные о местных циркачах. Но Фабиан знал, чей номер был ключевым и самым высокооплачиваемым. Криво усмехнувшись яркими, будто нарисованными на облитом солнцем лице губами, акробат с острыми плечами впечатал драные ботинки в пахнувшую влажным мартом жижу и размашисто зашагал к хмурому дому, изредка вскидывая белые ноги, отчего они покрывались играющими солнечными всплесками.
Мансарда обняла Фабиана холодным дыханием, взглянула опиумными глазницами окон и флегматично отвернулась. Костлявое тело акробата заставило заскрипеть больничную койку, стоило ему лишь чуть присесть, извлекая из тумбочки дорогой белый шелковый костюм для выступлений, моток ниток и острую иглу. В свое время все эти вещи достались ему совершенно бесплатно, но это не умаляло ценности рубашки, брюк и перчаток. Поэтому уже которую весну Фабиан подновлял костюм, который был идеально сбалансирован для представлений. Вот и сейчас, усевшись на край постели и взяв в длинные пальцы иглу, он подцепил тонкий шелк и осторожно вонзил в него жгучую сталь. Акробат ненавидел, когда ему мешали в любом занятии, тем более в таком тонком, поэтому вид маленькой Аники, по уши в него влюбленной, не доставил ему ни малейшей радости. Девочка, почти девушка уселась на табуретку, придвинув ее для этого к самым ногам Фабиана, и уставилась на его руки. Хотелось отложить работу до лучшего времени, но праздник был совсем скоро, и, чертыхаясь про себя, канатоходец продолжил остервенело подшивать хрупкую брючину. - Здравствуй, милый Фабиан, - нежным голосом проговорила Аника. Акробат решил ничего не отвечать, и ей пришлось самой продолжить. – Я вижу, ты готовишься к первым выступлениям. Могу ли я хоть раз собирать для тебя деньги или шить твой костюм золотой нитью? Фабиану пришлось поднять голову и на секунду оставить свое занятие: - Нет, девочка. Деньги мне уже много лет собирает один и тот же милый бродячий мальчишка, я не могу оставить его без хлеба. А с костюмом я и сам неплохо справляюсь, как видишь. Поэтому не заняться бы тебе чем-нибудь еще? - Прости, Фабиан, я только хотела помочь… Что я могу сделать для тебя? – в глазах Аники появились слезы. - Пойти к черту. Ты надоела мне, - Фабиан был груб, но его это ничуть не заботило. Маленькая Аника вскочила с табуретки и убежала. В душе ей думалось, что ее любимый акробат на деле не такой гадкий, но сердце истекало слезами.
Вскоре костюм был подшит, но на сегодня были переделаны не все дела. Это через пару дней будет сложно найти свободную секунду, а сейчас… Фабиан плотнее завернулся в огромный пиджак и вылетел на улицу. Посмотрел на большие часы на площади. Как раз в это время в еврейской школе заканчивались занятия. Только бы успеть. Драные ботинки хлюпали по весенней грязи, длинные пальцы, сжатые в кулаки, разбивали воздух на сотни осколочков, губы сжимались, а глаза слезились от напряжения. Чертова болезнь! Худое тело с размаху упало в объятия железных прутьев… Удар был настолько сильным, что на секунду слезы замерли вместе с дыханием. Перед глазами замер бездушный двор школы для еврейских мальчиков. Не сразу Фабиан различил движение черных костюмов. Почти взрослые юноши, лет семнадцати, выходили из дверей, робко и чуть манерно смеясь. С каким-то гадким надменным чувством Фабиан понял, что не опоздал. Именно тот мальчик, с рыжеватыми пейсиками, прижимавший к груди молитвенник в черной коже, скользнул маленькими ножками на ступени и отправился к кованым воротам. Акробат точно знал, что его взгляд держит и манит мальчика, вызывая в нем природный страх. Недаром он простаивал многие минуты ежедневно, встречая бедного Исайю (так его звали, как выяснилось из криков одноклассников) порой на выходе из дома, порой у ворот школы, порой вечером во дворе. Встречая лишь взглядом, не смея вмешаться в строгий уклад семьи мальчика, но неведомым образом захватывая его набожное воображение. Канатоходец сам не знал, что влекло его к мальчику, но ему доставляло какое-то извращенное удовольствие наблюдать смущение Исайи, произношение его имени, попытка заглянуть в самую душу. Он словно видел себя в бесконечном зеркальном отражении и пытался найти спасение своей души. Если бы только ему было знать, насколько это бессмысленно…
Каблуки ботинок четко прощелкали по покрытым влажными разводами ступеням и остановились в замешательстве. Этот странный русоволосый безумец опять стоял у ограды, впиваясь в нее изуродованными пальцами и словно пытаясь впечатать лицо с пылающими глазами в жесткие прутья. Холодные пальцы сжали молитвенник. Солнце куда-то вмиг исчезло, начал накрапывать гадкий и неловкий дождь. Каждый удар каплей по лицу был словно извинявшимся, но волосы вскоре испуганно прилипли к вискам и вместе с этим пришло осознание того, что пора поспешить покинуть школу, погрузиться в мир только появившихся луж, сумрачных прохожих и цепкого взгляда. Исайя сильнее прижал к себе книгу и быстро побежал по гулко смеявшейся ему вслед мостовой, еще по-детски взмахивая волосами и словно пытаясь спрятаться от каленого железа глаз за каждой дождевой струйкой.
Горячее дыхание домашнего камина коснулось обожженных дождем щек мальчика. Заботливая мать глянула на бледного сына и сказала, что ужин почти готов, за столом уже сидели его младшие братишка и сестренка, оживленно переговариваясь о том, что сегодня было у них в школе, скоро должен был прийти с работы отец. Семейная идиллия. Исайя терпеливо вздохнул и сказал, что не хочет ужинать из-за плохого самочувствия. Конечно же, он знал, что мать всполошится и выдержал строгий опрос с честью: аккуратно намекнул на то, что у него болит голова, сослался на занятость в школе, вежливо попросил разрешения отдохнуть в комнате. Конечно, нервная мама начала ворчать об излишней нагрузке на ее бедного мальчика, но пропустить ужин разрешила. А Исайе только того и нужно было. Даже закрывшись в комнате, мальчик никак не мог избавиться от неприятного чувства чьего-то безумного присутствия, поэтому решил сесть за книги и заняться уроками. Но ни одно предложение не лезло в голову, лишь порочные яркие пятна глаз прогрызали ходы в самое сердце. Недолго борясь со слабым детским рассудком, Исайя захлопнул книгу и вышел из комнаты. Тихонько прокрался к двери, лишь на секунду заглянув в залу, где весело ужинала его семья. Лишь мать была чуть обеспокоена, но и это было едва заметно: она была рядом с отцом, который, слава богу, здоровым и счастливым вернулся домой. Совсем легонько хлопнув дверью, мальчик из приличной еврейской семьи взял холодные пальцы вечера в свои и пошел танцевать. Каждый шаг давался ему немного странно, он не чувствовал всепроникающего взгляда, от которого тело и разум вспыхивали неведомым жаром. Но он все равно шел по улицам, вскоре вырвав свои руки у ветра и засунув их в карманы от какой-то непонятной злости. Все-таки он был лишь мальчиком, со всеми своими чувствами и мыслями, пусть даже и из очень набожной семьи. Исайя шел неизвестным ни единому в мире человеку маршрутом, а вслед за ним тихонько кралась ночь. Но она была пуста.
Тем временем Фабиан, который и был виной терзаниям несчастного мальчика, да и не только его одного, роскошно возлежал на своей больничной койке, закинув длинные белые ноги в грязных ботинках на железную спинку, а тонкими пальцами едва придерживая сигарету. Он был уже довольно пьян и мало беспокоился о внешнем виде. Последние деньги, наворованные еще в самом начале весны, он пустил на выпивку и папиросы, и теперь в его карманах было пусто, зато на душе пели хриплоголосые птицы. Юная Аника в очередной раз присела на край постели акробата, отчего он едва слышно застонал и невидяще прикрыл глаза. Девочка прикоснулась к его руке, вызвав отвращающую судорогу, и тут же отдернула пальцы. - Здравствуй… Я пришла к тебе, потому что сегодня сделала всю работу, что велела мне мама, и мне хотелось поговорить с тобой. - Мне бы не особо хотелось, но если уж тебе так не терпится, - Фабиан нагло отвернулся и выпустил дым сквозь изогнувшиеся губы. - Знаешь, - девочке не хотелось обращать внимания на грубости ее единственного собеседника. – Говорят, что ты очень злой и гадкий, и вообще мне не пара, но я в это не верю. Мне кажется, что ты на самом деле добрый и чудесный, только почему-то не хочешь показывать этого. - А если ты ошибаешься? – Фабиан насмешливо повернулся к Анике, дыша на нее перегаром и табаком, но та даже не поморщилась. – Если все это неправда, глупая девчонка? - Правда. Я знаю. И мне бы хотелось быть рядом с тобой, понимаешь. Мне не с кем больше поговорить, кроме тебя. И, я думаю, мы…могли бы быть вместе, - чувствовалось, насколько девочке трудно произносить эти слова. Фабиан снял с гвоздя револьвер и задумчиво повертел его в пальцах. Наставил девочке прямо в лоб и, чуть дернув рукой, безразлично произнес: - Паф-паф. Ты убита. Затем повесил оружие обратно, отвернулся к тумбочке, достал оттуда свернутый канат и уставшим голосом сказал: - Как же ты мне надоела. Отстань, мне надо тренироваться. Он встал и пошел на крышу. Девочка послушной собачкой поспешила за ним, смея надеяться лишь на его благоразумие.
Холодный ветер смешался с закатным солнцем, лучи дыхания которого проходили ровно между домами, оставляя свои частички на окнах с обеих сторон. «Начинается очередной поход от солнца до солнца», - нервно подумал Фабиан. Это событие всегда вселяло в него особое волнение, и глаза слегка заслезились. Как обычно от малейших переживаний. Он смахнул слезы и начал разматывать канат. До темноты еще надо было успеть привязать его с другой стороны да к тому же пройти пару раз туда и обратно и сделать несколько пируэтов. Иначе все мастерство пропадет к чертовой матери. Он подергал уродливыми пальцами специальный крюк, начал разматывать тугой канат и злобно вздрогнул, почувствовав на запястье хрупкие девичьи пальчики. Резко он развернулся, оттолкнув девочку: - Что тебе еще надо?! Кому-то Аника сейчас могла бы показаться прекрасной: развевающееся платье, нежная кожа и мягкие волосы, пусть даже и не все было чистым, но сама природная красота невинности могла заставить замереть любого воина, уже поднявшего ружье. Любого воина, но не Фабиана. - Милый, милый Фабиан, неужели ты плачешь? – растерянно и слегка радуясь спросила девочка. «Чертова болезнь», - сквозь зубы прошептал акробат и уже громко, даже излишне громко заявил: - Не твое дело, плачу я или нет! Уходи, как же ты мне надоела, маленькая шлюшка! – ему хотелось оскорбить ее как можно сильнее, лишь бы она ушла. Но Аника даже и не подумала поддаться, лишь слегка рассмеялась. Насколько ее смех был мелодичен, мог бы сказать любой музыкант, но не канатоходец. Когда ее смех оборвался, она легко произнесла: - Ты сам отлично знаешь, что я невинна. Ведь ты веришь мне. Заглядываешь мне в глаза и словно читаешь все-все. Фабиан устало опустился вниз, ничуть не смущаясь того, что его пиджак при этом настолько задрался, что уж точно должен был смутить чистую душу девочки. - Прошу тебя, оставь меня. Я все сделаю, только возненавидь меня. Уйди на все четыре стороны. Ты мне надоела, понимаешь? – шепот его был едва различим из-за ветра. - Ты сам не знаешь, чего хочешь, - Аника присела рядом и попыталась взять руку акробата. Та тут же взметнулась вверх, оставив на щеке девочки горячий алый след. Та вскрикнула, вскочила и быстрым шагом покинула крышу. «Наконец-то», - облегченно вздохнул канатоходец, поднялся и начал затягивать узел. Ему еще надо было многое успеть, а времени до заката оставалось все меньше. Пьяная слабость его не беспокоила, а вот ночная тьма – сильно волновала, ведь он так и не научился видеть в черном свете. Постепенно мысли его развевались все больше и все дальше уходили от маленькой глупой девочки к намного более приятным воспоминаниям, осторожно обходя редкие пышущие черной болью провалы.
Проходили часы. Исайя бесполезно волочился по улицам, изредка пиная выбивающиеся из мостовой камешки и поглядывая на быстро темнеющее ночное небо. Мысли его уже давно ушли от беспокоившего нежные нервы субъекта, мир вокруг дышал спокойствием и гармонией, как вдруг чистое темно-синее небо грубо пересекла черная полоса. Ей здесь было совершенно не место, и мальчик остановился, гадая, что бы это могло быть. Через пару минут совершенно невероятных фантазий он догадался, потому что был смышленым парнишкой, что это, верно, канат того акробата, о котором ему в школе рассказывали мальчики. Самому ему родители не позволяли ходить на цирковые представления, поэтому приходилось довольствоваться репликами одноклассников, что, разумеется, не могло удовлетворить пытливого ума Исайи. Внезапно почувствовав себя некомфортно, мальчик проскользил привязанным к канату взглядом до крыши и заметил склонившуюся оттуда фигурку, чьи волосы трепал ветер. Сердце мальчика зашлось счастьем: сейчас у него появится возможность поговорить с самим канатоходцем, о котором он раньше только изредка слышал. Вот будет о чем порассказать завтра в школе обычному тихоне! Каблуки школьных ботинок торопливо отсчитывали ступени, вновь и вновь сбиваясь на каждом пролете, захлебываясь волнением хозяина. Тяжелый люк долго не поддавался изнеженным пальцам, но вскоре и он оказался открыт. Каблуки цокнули по крыше и в испуге замерли. Слишком необычен был наряд навязчивого незнакомца, чтобы еще кто-то мог носить его. Впервые услышанный тихий голос неожиданно оказался очень мягким: - Я думал, что однажды ты придешь. Но не знал, что сегодня. Мальчик не находил, что сказать. - Подожди-ка, у меня есть для тебя небольшой подарок, - незнакомец перекинул ноги через парапет одним залихватским движением, уселся на канат и вмиг исчез. Испуганный мальчик не мог даже пошевелиться. У него в голове ничего не укладывалось. А пока Фабиан повис на одних ногах, протянул руку к окошку мансарды, к цветочному садику на подоконнике маленькой Аники, грубо, с корнем вырвал несколько цветов, крепко сжал их изуродованными пальцами и поднялся обратно на канат. Шагнул на крышу, протянул вконец растерявшемуся мальчику «букет» и насмешливо произнес: - Я Фабиан, а ты Исайя. Тебе нравится сочетание букв? Мальчик отпрянул и сбивчиво прошептал: - Знаете, я… я, пожалуй, пойду… - Что, ты пришел не ко мне? – в голосе акробата слышалась наигранная обида. – Или, может быть, ты пришел за другим, воспитанный мальчик? Гневно он отбросил цветы, которые ударились о парапет и словно со стоном упали вниз, в ставшую такой страшной темноту. Его руки скользнули на бедра мальчика и прижали их к своим. Тот испуганно вздрогнул и неловко попытался вырваться. Но Фабиан лишь рассмеялся и мокро поцеловал юношу в щеку. - Ты ведь за этим пришел? Отвечай, гадкий мальчишка! - Я вообще не знал, что это вы! Я хотел только поговорить с акробатом, но не знал, что это вы! – повторяющиеся слова вырывались сами собой, и Фабиан отпустил беднягу, отчего тот дернулся и чуть не упал с крыши вслед за цветами несчастной Аники. - Черт, ну говори! Вот тебе я! Он крутанулся босиком, потому что не успел надеть ботинки после вечерней тренировки и бросился к другому краю крыши: - Почему я так взъелся на тебя? Тебе ведь интересно. Если хочешь, я расскажу тебе обо всем. Только обещай не перебивать. - Хорошо, - нежные губы Исайи едва распахнулись. Акробат немного помолчал, затем перекинул ноги через край крыши и начал: «Я жил, я был так же юн, как и ты. Только вот домом моим была не любящая семья, а приют для сирот. Там я проводил безрадостные дни, пока однажды нас всех не повели в цирк. И когда я увидел легкого канатоходца, словно парящего под куполом, я понял, чего хочу от жизни. И однажды сбежал во время прогулки. Бросился в ноги брезгливо морщившемуся хозяину цирка и умолял взять меня учиться. Не знаю, почему он согласился. Но стоило мне это сотен ударов плетью по юной гордости. День за днем я уходил в цирк, не находя счастья ни на секунду, кроме того, когда оставался вместе с канатом. В приюте меня чуть не выгнали на улицу, узнав, что я собираюсь каждый день тренироваться в цирке. Ведь я мог опозорить их строгую статистику выпускников: святых отцов, врачей, юристов и прочих зубрил. Не знаю, сколько издевательств я сносил с тех пор, когда о моем решении узнали в приюте. И только еще сотня плетей помогли мне остаться на казенном счету. Но еще сильнее меня ненавидели в цирке. Я был не из цирковой семьи, грязный бродяжка, как они меня звали. Но я молча терпел все, чем плевали в мою сторону. Канат и изнуряющие тренировки спасали меня от этого мира. Но пришла и пора покинуть оба неприветливых дома. И если из приюта меня выписали без лишней волокиты, то в цирке все было не так просто. Чтобы получить «выпуск», каждому юному канатоходцу нужно было показать пару несложных пируэтов, но только не мне. Ради меня была натянута толстая леска на высоте нескольких метров. Смеясь, экзаменатор велел пройтись мне по ней на руках… Я поднялся. Встал на руки и шагнул вперед. Было больно, но я сцеплял зубы и шел. Капли моей крови падали вниз, окрашивая арену маленькими точечками, но я все равно шел. Пока не перевернулся в самом конце, не прижал к груди окровавленные руки и не задрожал. Теперь предстояло спуститься, и это было еще больнее, но я гордо встал перед наглой рожей экзаменатора и холодно кивнул. Я видел, что он был поражен. Но ничего не сказал, а потом хитро усмехнулся и ударил меня по лицу. Я развернулся и вышел. Экзамен был сдан. Лихорадка началась несколько позднее. Руки загноились, и вдобавок этот мерзавец заразил меня оспой. Он отлично знал о своей болезни, о том, что ему осталось ходить на земле пару месяцев, и отыгрался на мне. Потом я сходил плюнуть на его могилу, но тогда даже и помыслить об этом не мог. Меня всего жгло. Руки начали гнить, мне нечем было их даже перевязать, на дворе начиналась зима, и однажды я просто потерял сознание от холода и истощенности. Какая-то сердобольная женщина подобрала меня на улице и выходила. Мне повезло. У меня врожденный иммунитет к оспе, но все равно меня тогда потрепало. Я выздоровел с трудом, а та женщина умерла вместо меня. Однажды я очнулся, а она лежала возле меня, такая старая и черная. Я даже не знал ее имени. И не мог похоронить достойно. Пришлось закопать ее гноившимися от шрамов руками на заднем дворе в промерзшей весенней земле. Потом я покинул тот город, но у меня навсегда остались эти следы на лице и руках, да вдобавок к месту и не к месту стали слезиться глаза. Черт бы их побрал. Вот и вся моя история. Я выучился воровать и жить от зимы до зимы. А потом встретил тебя…» Исайя присел рядом и обнял акробата за плечи. «Подожди, я должен сказать и дальше. Когда я увидел тебя однажды на улице, я заглянул в твои глаза и понял, что они – мои. Словно узрел свое отражение, понимаешь. Я следил за тобой сначала без цели, затем со вниманием. Мне начали сниться сны. В них… в них я насиловал, а затем убивал тебя. И две части становились единым целым. Постепенно это начало переходить в навязчивую идею. Теперь я говорю, чтобы ты попытался понять. Я хочу, чтобы ты помог мне», - требовательные, не умеющие просить глаза впились в бедного мальчика. Все сочувствие Исайи в миг прошло. Он осознал, что видит перед собой пьяного маньяка. Вскочил и бросился к люку. Но Фабиан не последовал за ним, лишь протяжно застонал, как ветер: - Подожди! Не уходи, мальчик, прошу тебя. Нам обоим нужно помочь! - Только тебе нужно помочь, урод! Фабиан дернулся, но стерпел: - Я плачу, Исайя. Плачу, как не плакал уже давно. Поверь мне и останься. Ты и я – единое целое. - Ты сам говорил о своей болезни, - голос мальчика стал суровым. – И, я думаю, за эти годы ты научился использовать ее. Прощай, акробат. В голове отдавались только глухие шаги. Непонятное ощущение приходило в сердце. Не любовь, не ненависть, нечто более небанальное. Зеркало разбилось. Не было больше того мальчика, который шел на руках по натянутой толстой леске. Не было больше того мальчика, который добросовестно учился в еврейской школе и лишь мечтал посмотреть на канатоходца. Зеркало разбилось. Фабиан лежал, уткнувшись бледным лицом в мокрую крышу. Строгая черная шляпа валялась где-то рядом, но так далеко, что о ней можно было смело забыть на некоторое время. В этот раз, в первый раз за много лет, глаза его слезились совершенно искренне, от больного и смердящего сердца. Он плакал, хотя уже, верно, забыл, как это точно делается. Слезы растекались мутными ручейками из-под его лица, напоминая кровавые подтеки и смешивались с темными лужицами дождевых капель. Фабиан выл. Выл приглушенно, точно охрипшая собака, избитая хозяином. Вой его путался с захлебывающимися звуками, но он старался быть тихим и незаметным. Потому что знал, что, стоит ему завыть в голос, тут же сбегутся все, кому не лень. Поэтому он лежал и рыдал шепотом, стараясь вложить в эти рыдания все, что чувствовал. Но вокруг была пустота. Казалось, мир умер, и ничто не мешает закричать, ударяя по-детски кулаками о грязную крышу. Но нет. Это лишь очередная иллюзия. На пути к солнцу. Только идти еще далеко, а упасть и заорать хочется сейчас. Но нельзя. И поэтому Фабиан просто утыкался изуродованным лицом в мокрую грязь и старался не думать о бессмысленности своих терзаний. Близилось утро, а вслед за ним и очередная дорога от солнца до солнца. Только шагать теперь придется, режа ступни об осколки, которые намного больнее самой острой лески.
Утро все-таки наступило, как оно всегда наступает после самой дурной и беспокойной ночи. Промерзшие больные лучи упали на крышу, где в истерическом сне забылся некрасивый человек. Безразлично осветили его худощавое тело, тут же переведя взгляд дальше. Упали вниз, перегнувшись через край, поворочались в сырой земле растерзанного садика, не найдя ничего путного, спрыгнули с огромной высоты и побежали по туманным улицам, весело брызгаясь каплями из лужиц. Пробегая мимо очередного дома, они мельком глянули в окна и рванули дальше с задорным смехом. Но мы остановимся здесь и примкнем лицами к самому стеклу. На постели лежал мальчик. Огромные от бессонной ночи глаза уставились в потолок. В соседних комнатах мирно спала его семья, даже не заметившая тихо вернувшегося через окно сына и брата. Пальцы мальчика изредка вздрагивали и комкали тонкое покрывало. Мысли тяжело ползали опиумными мухами по внутренней стороне черепа, изредка присасываясь к мозгу дурно пахнувшими хоботками, отчего голова начинала резко болеть. Ночное происшествие шокировало несчастного Исайю, отвесило звонкую пощечину и грубо рассмеялось. Страх, первозданный страх смешивался внутри него какой-то непонятной тягой к источнику этого страха. И ни одна молитва не помогала, не облегчала смятенную душу. Уставший ум мальчика не мог найти подходящего объяснения произошедшему. Разве что кроме… Безумие, но почему нет? Исайя вскочил с постели и открыл дрожащими пальцами Священное Писание…
На холодной крыше под первыми лучами солнца словно от сильного удара очнулся Фабиан. Сухие губы сжались от легкого головокружения, когда он попытался встать. По щекам заструились бесчувственные слезы. Но настолько ли бесчувственные?.. Не стоило ни о чем думать. Изуродованные пальцы набрали пригоршню грязной воды из лужицы, губы приоткрылись, горло сократилось в необходимом глотке. Теперь нужно было только сидеть и ждать. Не думать. Пусть внутри что-то с гулким чавканьем обрывается, пусть хочется разбить тяжелую голову о грубый камень крыши. Неважно, надо ждать. Когда солнце немного нагрело крышу, акробат словно очнулся. Поднял голову, с трудом встал на ноги, немного размялся и шагнул босой ногой на канат. Все молча и без мыслей. Лишь когда легкая фигурка оказалась на середине каната, он позволил себе замереть, подставить руки солнцу и ветру, закрыв глаза. Безупречное равновесие. И не было ничего больше. Только назойливые мысли, которые так и лезли в голову. «Далекий путь лежит до соседнего дома. Особенно если под босыми ногами не горячий асфальт, а обжигающий канат. И впереди, и позади - только смеющееся солнце. Что там, внизу? Я никогда не смотрел. Пусть будет только солнце, только легкий свежий ветер и режущий кожу канат под ногами. Шаг, за ним еще один. Я слышу смех. Это смеются слепящие окна. Они хотят, чтобы я не дошел до них и не разбил изуродованными руками. Поэтому смеются и заглядывают в глаза, словно шепча о моем некрасивом лице, словно издеваясь над моей кривой походкой. Мне нужно идти, но я не могу. Канат всегда был моим другом, но я не могу. Я был один. От рождения и до недавнего дня. Тогда что случилось? Я увидел того, кто мог бы быть мной. Или быть со мной? Теперь я не один. Но я вовсе не умею быть не один. Это судьба, которую я не могу принять. Нет судьбы. Нет никакого рока. Тогда отчего я стою здесь и дрожу? Никого и никогда. Я не смогу, я хочу уйти. Обратно, к солнцу. Но его больше нет. Все сломано к черту. Слишком сильно… Слишком страшно…» Хрупкая и неловкая фигурка стояла посреди каната, равномерно поддаваясь легким порывам ветра. Хрупкий и неловкий человек, казалось прохожим, сейчас упадет вниз. Но его не заботило чужое мнение. Только щеки были мокрыми.
Нежные детские пальчики листали Священное Писание. Никаких подсказок, никаких мыслей. Сначала Исайе в полусонном бреду почудилось сходство акробата-Фабиана с дьяволом, который мог бы искушать его, но теперь и эта слабая уверенность прошла. Раньше во всех жизненных проблемах мальчику помогала Библия, или он спрашивал совета у родителей, но теперь опустошение в мыслях гнало хмурым ветром всю неокрепшую детскую веру. Нигде не было подсказок, ни одна занавесь не шевелилась в смеющемся жесте. Надо было искать наугад и на ощупь. Искать солнце и те вопросы, ответы на которые, насмехаясь, лежали перед ним.
Проходили дни, и праздник весны становился все ближе. Утренние ветра баловались с волосами случайных прохожих и подбрасывали их шляпы. Солнце скрылось до праздничного рассвета, прихорашиваясь за ширмой из туч, вышивая свое платье драгоценными золотыми нитями и румяня полные щеки. День ото дня пасмурное небо становилось все темнее и мрачнее, словно бы готовясь распахнуть двери своему вальяжному повелителю. Маленькая Аника утомлялась тяжелой работой, по утрам и вечерам расчесывала свои волосы, изредка поглядывая на пустевшую койку Фабиана, а по ночам тихо, но оттого не менее горько плакала от боли нанесенной ей обиды. Мальчик Исайя прилежно учился в школе, временами вдруг замирая над открытой тетрадью в поисках нужного слова, но перед его глазами стоял лишь один образ. Образ страха и отрицания мира, который манил его своей необычностью и непокорностью. Он задумывался над правдивостью слов акробата об их сходстве, но, стоило ему поймать себя на этом, тут же продолжал выводить карандашом обыденные буквы, стараясь уводить написанные слова подальше от своих мыслей. А угрюмый канатоходец изнурял себя бесконечными тренировками, стирая кожу на ступнях в кровь, и иногда словно пытался позволить ветру сбросить себя и останавливал ослабевшее тело в последние мгновения.
Канун праздничного дня был отмечен, увы, не шумной суетой, а проливным дождем. Тяжелые, как ожиревшие жуки, капли роняли свое «я» на морщившиеся лица и безразличные камни. Изредка холодные струйки ослабляли свои удары, но вскоре вновь покрывали небо мутной пеленой. Фабиан сидел и мрачно смотрел в треснувшее окно. Благодарил бога за то, что рядом не было Аники: девочка выполняла какую-то надомную работу и явно собиралась вернуться нескоро. Время лениво ползало по окнам, а в голову закрадывались совершенно непозволительные мысли. В самой большой и крепкой из них было одиночество. Оно словно размазывалось по стенкам мысли в обиженном взрыве, и от каждого толчка изнутри было мучительно больно. Акробат поднялся и прошелся по комнате. Пустота в душе уже совсем было переполнила его, как за окном безразличные часы на площади пробили определенный час. Дежа вю. Но шляпа была сорвана с гвоздя, нахлобучена на голову, а дверь лишь печально хлопнула в одной ей ведомой думе.
Исайя спускался по ступеням еврейской школы, раздумывая, как бы плотнее завернуться в плащ, чтобы меньше всего промокнуть. Постояв пару минут, он набрал воздуха и шагнул рядом с глубокой лужей на мокрый вымощенный двор. И тут же получил порцию брызг из этой самой лужи от одного из мальчишек, бегавших по двору с дикими криками. Нервно вздохнув, Исайя постарался быстрее обогнуть лужу и уйти со двора, как вдруг взгляд его наткнулся на белые мокрые ноги, а мальчишеские локти почувствовали крепкие тиски рук. Легкий вскрик так сладко искривил нежные губы мальчика, что любой художник в тот же миг возжелал бы взять его в натурщики, но не это сейчас было важно. Хрупкие запястья отчаянно дернулись, глаза распахнулись крохотными обрывками сознания. Юный образец красоты пытался вырваться из уродливых пальцев, но те держали его крепко, изо всех сил. - Здравствуй, - сухое горло капризно вытолкнуло горькое слово. Упорно-рвущееся молчание было ответом. - Здравствуй, мальчик. Я пришел. Я не мог не прийти. Мне так одиноко. Мне всегда было одиноко, но раньше я не думал об этом. Мне так хочется плакать. И хочется, чтобы рядом был кто-то. Кто-то, так близкий моему сердцу, - каждое слово становилось все громче, даже мальчишки останавливались в своей грубой игре и подходили ближе. Вскоре стало так тихо, что любое слово акробата оставляло рикошетивший удар на лицах. - Я пришел к тебе, и больше мне нечего сказать. Пожалуйста, я говорю «пожалуйста», хотя вовсе не помню этого слова, не уходи сейчас. Мир дрогнул, а больше ничего нет. Я знаю, что тебе страшно. Мне тоже, - больше слов у Фабиана не было и он неумело рванул тонкие запястья Исайи, приближая их лица друг к другу. Почувствовав на лице жаркое дыхание акробата, мальчик из последних сил дернулся и вырвал руки у ослабевшего Фабиана. Казалось, на секунду он почувствовал что-то теплое на своих губах, но тут же отпрянул, поскользнулся, чуть не упал и под оглушавший смех побежал со школьного двора. Мальчишки зло смеялись, выкрикивая гордые и обидные слова. Фабиан на миг замер, словно погружаясь в далекие дни своего прошлого. Затем вскрикнул: «Ну что, вы хотите еще представление?» и выдернул из внутреннего кармана пиджака револьвер. Вмиг смех стих, затем двор покрыл взвизгивающий вопль, и настала пустота, раздираемая ветром и дождем. Фабиан устало сел на мокрые камни и опустил голову. Шляпа промокала, по русым кудрям струилась вода, а длинные белые ноги еда заметно вздрагивали.
Прибежавший домой Исайя не мог отдышаться, захлопнув дверь. Слава господу, пока еще никого не было. Его слегка тошнило от быстрого бега, а губы горели от стыда. Скинув шляпу, плащ и ботинки, он вбежал в комнату, бросился на постель и заплакал. Когда вечером явились родители, а брат и сестра вернулись от своих маленьких друзей, бледный Исайя уже был умыт и спокоен. Но все равно легкий блеск зрачков и какая-то отрешенность давали понять, что что-то не так. Мать заметила это и ненавязчиво поинтересовалась причиной волнения сына. Он немного помолчал и спросил: - Мама, а что ты думаешь о …хм … том, что двое людей могут находиться в своеобразной духовной связи, таком единстве? Что есть безумно сильная тяга друг к другу? - О, сынок, это прекрасно. Например, у нас с папой такое милое единство. Мне кажется, что так и должно быть между любящими людьми. А почему ты спросил? Прочитал какую-нибудь историю в книге? - Да нет, просто… Мать слегка навострилась: - Милый, если тебе понравилась какая-нибудь девочка, в этом нет ничего дурного. Я была бы рада, если бы ты рассказал мне, но конечно, это только твое желание. - А если не девочка? – с легким вызовом спросил сын. - Милый… я не очень понимаю… - видно было, что мать слегка растерялась. И тут Исайя выложил ей всю историю. Его еще детское сердце разрывалось от мучительного желания получить помощь, но в ответ он услышал совсем другое. Стоило ему замолчать, как в доме разразилась буря. Отец рвал и метал, мать плакала, все отчего-то стали такими злыми и чужими… В конце концов, отец схватил сына за рукав и отвел в кладовку, где и запер, сказав, что завтра же с утра они пойдут в полицию и заявят на этого безумного маньяка по обвинению в домогательстве к мальчику. И ни слезы, ни крики не смогли смягчить сурового отцовского сердца. А Фабиан в это время тупо ходил по улицам, бездумно заглядывая в лужи и скребя драными ботинками по мостовой.
Наступило утро весеннего праздника. Улыбчивые лица, яркое, тщательно выкрашенное солнце – что еще можно пожелать в такой день! Но было кое-что еще, чего так не хватало. Дверь кладовой скрипуче открылась. Хрупкий еврейский мальчик ждал этого всю ночь. С силой ударив отца в живот, он рванулся к выходу. Растерявшиеся родители даже не смогли его остановить. Теперь юношеские ботинки отстукивали сбивчивый пульс. Теперь в голове, украшенной рыжеватыми пейсиками, крутилось: «Только бы успеть». Веселые смеявшиеся прохожие расслабленно глядели вслед бежавшему мальчику и тут же забывали о нем. А в центре города собиралась толпа. Первое представление по традиции проводилось утром.
Фабиан с покрасневшими от бессонной ночи глазами доставал из тумбочки белый шелковый костюм. Безразлично облачился, взял пару недавно украденных тарелок и револьвер, даже не обратил внимания на проводившую его тревожным взглядом Анику и отправился на крышу. Люк впервые показался ужасно тяжелым. Непослушные ноги ступили на разгоряченный смеявшимся солнцем камень. Акробат подошел к краю. Внизу зааплодировала толпа, но он не умел смотреть вниз. Молча ступил босыми ногами на канат, казавшийся частью его тела. И обмер, услышав… или почувствовав… Взгляд его метнулся на противоположную крышу, к такому далекому солнцу, отражавшемуся в окнах и игравшему на камешках. Худой мальчишка стоял на самом краю, с другого конца пути. Лицо его было полно отрешенности самоубийцы. «Так нужно», - шептали его губы. «Я люблю тебя», - говорили его пальцы, волосы, глаза. Лишь на секунду дикий крик внизу отвлек акробата. Только тогда он заметил тишину, установившуюся в тот момент, когда на крыше появился второй герой. «Мой сын! Этот мужеложец убьет моего сына! Преступник! Исайя, стой!» - сбивчивые вопли захлебнулись, возможно, в сердечном приступе. Но это было не так важно. Пускай толпа начала злостно переговариваться, пусть звали полицейских, которые скоро поднимутся на крышу. Пока он был на канате, он был в безопасности. Но лишь телом. А не сердцем. Маленький самоубийца стоял на краю крыши и плакал. А Фабиан судорожно думал, что, даже если им и удастся отделаться от полиции и прочих людей, что маловероятно, то жизни у них все равно нет. Но и это было неважно. Их губы шептали. Ветер предательски сносил и забирал себе каждое слово, но им и не нужны были слова. «Я не хочу. Никто не позволит забрать тебя. Ты будешь жить». «Ты решился?» «Да». «Я найду тебя. Только подожди». «Хорошо». Фабиан молча собрался и вдруг почувствовал четкое спокойствие. Подбросил левой рукой тарелки. Так высоко, как только смог. Поднял револьвер. Нацелил его ровно в белую кожу лба, окруженную рыжеватыми волосами… «Я люблю тебя». …и нажал на курок. Глаза мальчика распахнулись, и он упал на спину. Внутри что-то с болью разорвалось, но было уже все равно. Его родные никогда бы не простили самоубийцу, а теперь они будут любить его еще больше, чем при жизни. Но должно быть два выстрела. В стекле смеялось солнце. Чертово солнце. Фабиан сделал то, о чем так давно мечтал. Один выстрел, и смех оборвался. Навсегда. Теперь револьвер не был нужен, и его можно было бросить в толпу. Но оставалось еще кое-что. Фабиан чувствовал, что ему пора. Он не знал наверняка, и оставалось только верить. «Я иду». Худая фигурка мужчины просто перевернулась в воздухе. Он упал среди расступившейся толпы головой вниз. И остался лежать со сломанной шеей. Через миг рядом с ним упали и разбились фарфоровые тарелки. Под чей-то истошный визг и вечный свет немого солнца. |
Администрация // Объявления