Из облицованного темным камнем дома вышел сумрачный господин в длинном плаще. Жестом подозвал одного из куривших неподалеку владельцев экипажей и тихо сказал ему пару слов. Тот бросил сигарету и, кивнув, деловито зашагал к своему дилижансу. Хмурый господин отправился следом, дернул ручку дверцы, втиснул длинное тело внутрь и молча прикрыл глаза. Казалось бы, ничего особенного, даже излишне ничего особенного. Хозяин длинного плаща отправляется куда-то по делам, о чем приличным людям любопытствовать не стоит, а хозяин экипажа за определенную плату ему в этом помогает. И история вовсе бы не началась, если бы не…

- Какого черта! – вскрикнул сумрачный господин, подставив пасмурному небу свое бледное лицо. – Какого черта, я вас спрашиваю, мы остановились?

- Колесо слетело, - грустно покачал головой возница, и это отчего-то резко успокоило странного господина.

- А… колесо… Да ну его к чертям… Возьмите лучше конфету, - и в пальцах его будто бы из воздуха появилась коробка чудесных конфет из самого нежного горького шоколада. – Знаете, я их очень люблю, мне они всегда помогают.

Возница машинально протянул руку и взял шоколадку, завернутую в похрустывавшую бумажку. Развернул и положил в рот. Горячая и в то же время удивительно твердая, до невыносимости сладкая и одновременно отдававшая горечью конфета не растаяла на языке липкими разводами, а словно подставляла себя зубам, даря терпкий вкус. Но, когда сладость все-таки была проглочена, странного господина в длинном плаще, конечно же, рядом не оказалось. Он уже шел по другой улице, посмеиваясь и закуривая тонкую сигарету.

Путь его лежал мимо мрачных домов и грязных поворотов. Капли грязи покрывали нижний край плаща. Господин снова стал сумрачным. Снова закрылся от всего мира за крепкой дверью, пахнувшей конфетами и сигаретным дымом. Темные и тяжелые волны волос вздрагивали при каждом шаге, в глазах царила задумчивость. Не самым лучшим, но так иллюзорно нужным местом для человека обычно в этот момент оказывается бар, в котором нальют выпивки и не достанут расспросами. Видимо, господин подумал так же, потому свернул в переулок к низенькой дверце одного из множества заведений Парижа.

Как страстный художник, как утонченный эстет, он замер перед нечищеным контуром входа, провел пальцем по старому дереву, опустил его вниз, слегка коснувшись медной ручки. Отдернул палец, постоял секунду, погрузил холод меди в не менее холодную ладонь и потянул на себя. Дверь открылась, и в этом не было какой-то тайны. Сумрачный господин в длинном плаще просто вошел в бар, не замечая упруго вставшей на место двери, вечно пьяных или любопытно-настороженных взглядов, запаха хлеба, мяса и вина.

Длинное, скрытое под плащом тело нашло стул. Бледные руки под рукавами светло-серой рубашки легли на поверхность простецкого стола. Господин откинул назад волосы и приподнял к потолку утонченное лицо. Юноша, еще из окошка заметивший необычного посетителя для таких мест, подошел к нему, щекоча взглядом, полным интереса. Глаза господина были закрыты, и у юноши было время изучить внешность странного гостя. Он был вовсе не похож на обычного работягу, на богатого пьяницу, на голодного путешественника, на нелепого иностранца. Таких господ юноша повидал в своей жизни немало, но не в такой обстановке. И ему вовсе не хотелось повстречать одного их таких аристократов еще раз.

Господин вдруг открыл глаза и внимательно посмотрел на юношу. Тот вздрогнул, узнав типичный для «таких» взгляд и от неожиданности уронил кувшин с пивом.

- Ну вот, пролил пиво. Что же ты такой неловкий, … как твое имя? – голос уже пленил юношу, и тот не мог сопротивляться.

- Марк Ланде, - тихо шепнул, почти выдохнул сладким запахом он.

- Красивое имя. Убери, я за все заплачу. И принеси еще кувшин. Мне хочется выпить.

- Хорошо, господин.

- И, кстати, отпросись у своей хозяйки. Я заплачу в пять раз больше, но ты будешь сидеть со мной.

- Да, господин.

- Не стой, иди. Я буду ждать.

Марк, как мы узнали, чертыхаясь про себя и проклиная свою слабость, уныло побрел к стоявшей у стойки женщине. Поговорил с ней, наливая пиво в кувшин и беря тряпку. Вернулся обратно, поставил пиво на стол.

- Мадам Манкель просит десятикратную цену.

- Хорошо, милый, ты получишь сколько угодно.

Марк кивнул и наклонился, всем существом ощущая, как грубый взгляд ощупывает его ладную фигуру. Единственное начало в нем верило, что господина не интересовало именно тело, ему нужна была душа, скрытая в глубине молодого, но отторгнутого и отторгнувшего существа. Мокрый пол никак не поддавался серой тряпке, и молодые пальцы все сильнее впивались в изветшалую ткань. Сумрачный господин и не думал отводить глаз, словно бы разрезая юношу острым скальпелем и внимательно изучая его внутренности. Марку подумалось, что незнакомец вполне может быть доктором, и он спросил об этом, чтобы скрыть свое раздражение.

- О нет, Марк. Я думал об этом в свое время, но нет. Я писатель. Пишу разные истории. И люблю слушать чужие. Так что, надеюсь, ты наконец закончишь с работой и расскажешь мне о себе.

Марк резко разогнулся и искры возмущения посыпались из него обиженным фейерверком:

- Да кто вы такой, в конце концов, чтобы я рассказывал вам что-то?! Плевать мне на деньги, я свое заработаю. А вы не имеете право покупать меня! - конец речи получился смазанным от долго сдерживаемых мыслей.

Господин спокойно достал сигарету и раскурил:

- Значит, тебя кто-то уже покупал, - заключил он. – Ты был маленькой приживалкой у богатых господ?

Марк вздрогнул. Чего он не ждал, так это того, что кто-то догадается о его прошлом. Глаза его стали злыми и ненавидящими.

- Не смейте! То, что я не ровня вам, не позволяет…

- Тише, Марк. Я пришел не для того, чтобы раздирать тебя виной за случившееся. Вообще, говоря откровенно, я пришел вовсе не к тебе. Но мне нужен портрет. Самый великолепный портрет, который я могу написать. Если ты согласишься, я напишу его с тебя. В это трудно поверить, но я нашел совершенство. И не смотри на меня с неверием. Мне плевать. Я болен, и мне осталось жить совсем недолго. Поэтому я напишу о тебе. Если твоя жизнь была скучна, я сочиню новую историю. Но именно ты должен быть ее героем. Мне плевать на тебя с физической точки зрения, но я готов очень хорошо заплатить за то, что ты будешь общаться со мной, так скажем, «позировать». Ты согласен? – речь писателя была четкой и спокойной.

- А если нет?

- Тогда мне придется отслеживать тебя. Я не готов размениваться временем на уговоры и поиски в своем нынешнем положении.

Марк устало сел на стул. Внутри его что-то горело болью, ему хотелось задергаться на полу в припадке истерики.

- Я вижу, как ты сомневаешься. Но я хочу написать о тебе, пойми меня. Я не хочу открывать своего имени, но этот роман должен стать достойным и единственно возможным завершением моего творчества. И я готов отдать для этого все, что угодно.

Марк в очередной раз ощутил себя пустой игрушкой для богатых сумасбродов. Разве не для того, чтобы избежать ошибок прошлого, он ушел сюда? Но его точила безумная усталость. И хотелось поверить в последний раз, его юное сердце жаждало любви и заботы.

- Я согласен. Но извольте хотя бы сказать, как мне называть вас.

- О, пока это не так важно. Самое главное, что ты согласился. Если бы ты знал, насколько это важно для меня. Но все потом. Возьми карточку, придешь по этому адресу, когда тебе будет удобно. Тебя встретят и проводят ко мне. Тогда и поговорим, - голос незнакомца был усталым и в то же время спокойно-выразительным.

Марк взял карточку и посмотрел на выведенные дорогими чернилами буквы адреса. Он слегка вздрогнул от прикосновения к подбородку горячих от болезни или еще чего-то пальцев. На стол легла завернутая в бумажку конфета.

- Съешь, когда будет плохо. Но не храни долго, они от этого портятся. Буду ждать тебя.

Юноша замер и сидел, словно бы обмерев. Закрылась дверь, и тишина вмиг исчезла. Грубоватый, но теплый голос хозяйки, шум сидевших за столами посетителей почти вернули его к действительности. Только воздух еще горьковато пах конфетами, лекарствами и тонким сортом табака. А в сердце надежда соседствовала с сомнением.

Строгая дверь встретила его чопорным вниманием. Стук изогнутых пальцев мимо звонка отразился от сердца и проник куда-то вглубь дома. Дверь через несколько секунд будто бы осторожно отошла в сторону, скромно потупив завешенные кружевной тканью глаза. Строгий высокий лакей в дорогом костюме глянул в кругловатое лицо Марка и спросил:

- Месье Ланде? – произнеся «месье» слегка высокомерно-брезгливым тоном.

- Да, меня обещали проводить…

- О, я знаю, - на губах дворецкого появилась гадкая ухмылка, и он насмешливо махнул рукой внутрь дома.

С неприятным чувством вошел Марк в богато обставленный дом. Поднялся наверх, ощущая телом, как каждая скрипнувшая ступенька вызывает хохот в душе дворецкого от его деревенской неловкости. Сцепив зубы, он вошел в указанный долговязым пересмешником кабинет владельца дома. Тот сидел в кресле и курил. Вся комната пахла терпким дымом.

- Хорошо, что ты пришел именно сейчас, Марк. Как видишь, я сижу за столом в попытке найти вдохновение. Но у меня ничего не получается. Нужен источник, - он повернул изможденное лицо к юноше. – Садись на диван, если хочешь. Или в кресло, мне все равно. Можешь даже ходить по комнате. Единственное условие – ты должен быть откровенен со мной настолько, насколько ты искренен с собой. Я понимаю, что прошу слишком многого пока, но я вынужден быть настойчивым. Надеюсь, ты понимаешь.

Юноша кивнул тяжелой головой на словно высохшей от дыма шее. Ноги дернули его и надменно усадили на диван, не спросив разрешения у хозяина.

- Все, что я знаю о тебе, это то, что ты жил на содержании. Вполне возможно, что потом тебя это разочаровало, и ты устроился к этой мадам, как ее, Манкель, кажется.

- У вас хорошая память.

- Мне ничего другого не остается. Если бы я все забывал, то никогда бы не смог полностью реализовать все идеи. Но мы сейчас не обо мне, кажется, - писатель усмехнулся. – Я не хочу знать о тебе многого. Это будет мешать мне создавать нового тебя. Возможно, ты считаешь, что я сумасшедший, и, возможно, ты даже прав. Но я тоже по-своему художник, и мне нужна модель для совершенного портрета. Правда, от тебя требуется только внешность. Все остальное я допишу сам, если не возражаешь. И, кстати, если захочешь, я напишу тебе посвящение. Мне не жаль. И не обращай внимания, что я так много говорю. Я думаю излишне и поэтому высказываю все, кажущееся более менее важным. А теперь просто посиди. Я напишу тебя, и можешь быть свободен.

Следующие полчаса прошли в молчании. Писатель нервно набрасывал что-то на листе бумаги строчку за строчкой, а Марк тем временем оглядывал комнату и странного господина. Не хочу утомлять вас описаниями сейчас, для них еще будет достаточно времени, поэтому опущу мысли юноши и облик комнаты и ее владельца, с вашего позволения.

По истечении необходимого для наброска срока господин оторвался от бумаги, бегло пробежал взглядом написанное и, вроде бы, остался доволен.

- Что же, мой друг, ты великолепно лег на бумагу моими словами. Теперь у меня есть кусочек твоей души, не забывай об этом. Но не буду тебя задерживать. Внизу тебе выдадут определенную сумму, надеюсь, будет достаточно. Прощай, мальчик, - и он отвернулся к окну, глаза покрылись творческой пеленой, а пальцы нервно начали перестукивать по подлокотникам. Марк собрался было уйти, но подумал, что как-то нелепо навсегда оставлять человека, который собрался сделать тебя героем интересной книги. Он немного замялся, не зная даже, что и сказать:

- Хм… Простите, месье… Но я художник… Я подумал, может быть, вам будет интересно…

- Да-да, - как-то невпопад ответил господин.

- Мне кажется, что вам понравились бы мои работы…

- Что? Ах да, конечно, можешь занести их когда захочешь. Нет, лучше я сам зайду к тебе. Хотя это не в моих правилах, но все же ты прав, наверное, мне стоит взглянуть. А сейчас иди. Видеть никого не хочу.

Марк Ланде вышел из кабинета, тихо притворив дверь. Он не знал, почему его лицо грела невинная улыбка. Он не знал, на какие муки обрек себя произнесенной фразой. Он не знал, что с ним произошло чудо. Но только все ли чудеса приносят нам радость и счастье?

День за днем проходили для юного Марка в небольшом баре под руководством мадам Манкель. Она была добра к нему, а он относился к ней как к матери, ибо родная мать отреклась от него несколько лет тому назад. Нескоро он оправился от того удара, но бог послал ему добросердечную мадам, которая пустила его переночевать, а потом и вовсе отдала комнату на втором этаже. Так они и жили: днем работали в баре, а по ночам Марк писал картины у себя наверху. Старуха Манкель всегда выслушивала своего названого сына, всегда помогала ему советом, но в этот раз он не решился ее беспокоить, сочтя всю историю не такой важной для ушей этой милой женщины.

Спокойно шли дни. Неспешным шагом проходили они мимо бара, заглядывая в запотевшие от осенней прохлады окна. Очередные посетители, мокрые тряпки, холодное пиво, горячий глинтвейн, сочное мясо, свежий хлеб: это заведение недаром пользовалось популярностью. Здесь всегда была теплая компания и вкусная еда, не то что в других местах. Поэтому каждый вечер зал набивался до отказа, его наполнял утомительный шум, и Марку приходилось бегать между столиками, сжимая от напряжения губы. Поэтому в один из вечеров он вовсе не заметил молчаливого господина, усевшегося в дальнем углу и спокойно ожидавшего юношу.

Голова несчастного Марка кружилась в исступлении. От всех запахов и криков ему становилось все более дурно. Захотелось отчаянно закричать, как вдруг громкий голос втолкнулся в мысли, острые пальцы схватили его за запястье, а перед глазами встал пахнувший горечью сумрачный господин. Правда, сейчас его лицо было забавно изрисовано улыбкой.

- Добрый вечер, мальчик Марк. Ждал меня?

- Да здесь не особо до скуки и ожидания, - неловко и скомкано ответил юный Ланде.

- Я вижу. Но у тебя найдется пара минут для старого писателя после тяжелого дня? Я решил взглянуть на твои картины, и, если они представят для меня интерес, я закажу у тебя иллюстрации к книге. Будет забавно: главный герой сам рисовал свой портрет среди разбросанных строк.

Марк растерялся. Он не мог понять игры писателя: резкий интерес к его персоне сменялся полным безразличием. Как увлеченный энтомолог, странный господин сжимал юную прелестную бабочку, но лишь до тех пор, пока не нашел что-то еще более интересное.

Тем временем господин уже уверенно развернулся, подхватил из рук какого-то человека бокал вина и закружился в полупритворном танце. Затем залпом выпил бокал и угрюмо уселся на прежнее место, где и просидел еще несколько часов, неподвижно созерцая только ему подвластные штрихи воздуха. Изредка Марк поглядывал на него в смутном волнении, и каждый раз сердце чуть вскрикивало от страха, что господин уйдет, не дождавшись его, и не посмотрит его работ. Но тот сидел, временами шепча что-то маловразумительное, и словно бы являлся тонким часовым механизмом, без которого весь этот антураж бара перестал бы работать.

Поздним вечером уставший Марк подошел к господину и тронул его за запястье, вздрогнув от жара. Руки господина горели странным огнем изнутри, и юному Ланде пришло в голову, что и весь он словно бы полыхает от страшной болезни. Внимательные глаза уставились на Марка.

- Да, мальчик.

- Месье, я хотел показать вам картины… - неуверенно напомнил Ланде.

- К черту картины сегодня! – вскрикнув, как от нестерпимой боли, писатель вскочил с места. – О нет, я обязательно посмотрю их потом, но сегодня… Мне скучно! Пойдем, я куплю тебе самых замечательных в мире конфет! Пойдем гулять!

- Простите, я так устал сегодня…

- Постой… выпей вот это, - сумрачный господин протянул ему отделанную тонкими гравюрами фляжку.

После нескольких крупных глотков Марку стало легче, хотя и закружилась голова. Но усталость отступала. Он отпил еще немного, и мир встал на свое место. Терпкий привкус напомнил ему о неких событиях молодости, когда он пил все без разбору со своими «хозяевами», но лучше было не думать об этом. Тем более сейчас, когда намечался неплохой вечер. И он позволил странному господину взять себя под руку и выплеснуть на улицу ртутной замерзающей лужицей. Потому что было холодно, и в его крови тек яд. Сочный и голодный…

Слегка морозные улицы вдыхали аромат поздней осени в распахнутые губы Ланде, хмурое небо словно падало в стремлении поцеловать его волосы, а в его голове закружились неизведанные слова мелодичных песен. Сумрачный господин, так и не назвавший своего имени, волок юношу по продуваемым насквозь улицам, изгибаясь под порывами ветра и изредка посмеиваясь смехом безумца.

Небольшим привалом стала для него дорогая кондитерская. Заглянув внутрь, он без раздумий приказал упаковать с десяток нежно дразнивших язык пирожных, которые стоили недельного питания для Марка. Небрежно швырнув деньги, господин подхватил белую коробку с вырезанными узорами и дернул Марка обратно на улицу.

Юный художник ожидал опять быстрого шага, но в этот раз господин писатель удобно перехватил коробку с лакомствами и аккуратно сжал пальцами другой руки запястье Ланде.

- Ну что же, мой милый друг. Я пригласил вас на совершенно бессмысленную прогулку. Надеюсь, что сладости и некоторая сумма скрасят ваше недовольство и наполнят вечер дурацкой беседой…

В душе Марка острыми ножичками свернулось недовольство. Воспоминания покусывали его душу острыми зубками и резали ядовитыми язычками. Не хотелось повторять чего-то, что смутно тревожило из прошлого.

- Мне было бы неприятно огорчить вас, но, может быть…

- Ты хочешь сказать, что мне стоит не тратить время, а сесть за стол и работать?

- Нет. Правда. Просто меня мучит некое чувство…

- Расскажешь? – небрежно спросил писатель, развязывая ленточку на коробке и подхватывая освободившими запястье Марка пальцами кружево сладости. – Бери пирожное и говори о том, что сочтешь нужным.

Потертая кожа прикоснулась к нежному крему, застывшему в соитии со сладким бисквитом. Терпкий вкус растолкал уже было заснувшее желание открыться, и Марк рассказал свою историю человеку, которому не было причин верить ровно никаких. Рассказал о том, как жил в многодетной семье в маленьком городишке, как его заставляли веровать в бога и прочили место священника, а он мечтал о написании шедевров. О том, как он уехал в Париж, и как в первом же письме рассказал о художественном училище, в которое мечтал поступить. О том, как все родные отреклись от него, а в училище ему отказали с насмешкой. О том, как ему пришлось шататься по улицам, прося в унижении милостыни и его подобрал богатый господин. И о том, как он несколько лет кочевал из одного богатого дома в другой, продавая себя за еду и подарки, лишь бы было время рисовать, проглатывая мерзость, оскорбленную гордость и еще кое-что. Теперь-то он жил у мадам Манкель, зарабатывая на кисти и масло, но его прошлое тоже имело место. И странный господин (боже, почему именно он?) стал первым слушателем того, что скапливалось день за днем в неокрепшем и дрожавшем сознании Ланде.

И, когда история бедного художника кончилась, господин усадил его на холодную скамью у стены одно из домов. Вложил в его ладонь последнее лакомство и сжал чуть липкими пальцами другую руку. Молчал несколько минут. Потом сказал будто уже не думая о произошедшем:

- Маленький Марк, я выслушал твою историю и… мне бы хотелось сказать то, что, возможно, обидит тебя. Я скажу только если ты согласен услышать…

Никто никогда не спрашивал у Марка, хочет ли он узнать что-то. В глазах его блеснули слезы. От умиления и страха обиды.

- Да…

- Твоя история довольно банальна, прости меня. Но из нее можно что-то сделать… да и ты сам интересуешь меня. Собеседник из тебя, конечно, не самый лучший, но что-то в тебе есть. И моя задача отныне: найти это и выписать на бумаге тонким витым почерком.

Марк Ланде поднял глаза, и голова его чуть закружилась. Что-то не так было с пирожными и тем терпким напитком, который был выпит так давно. Ему захотелось позорно расплакаться от непонимания и целовать руку писателя. Тот холодно отстранил раскрасневшегося юношу и опять погрузился в неизведанные зеркальные фантазии.

- Назовите мне хотя бы свое имя, раз вы не позволяете даже быть благодарным вам.

- Тебе не за что меня благодарить. И никогда не будет причины. А имя мое ты узнаешь в свое время, обещаю. Но сейчас мне пора. Прости, я оставляю тебя в очередной раз. Я приду в конце месяца вечером, будь любезен ждать меня. Мне хочется покататься с кем-нибудь на коньках, - и ссутулившаяся фигура развернулась в сторону стонавшего ветра.

Писатель словно позволил ветру взять себя под руку и пошел вдаль, балансируя на грани тротуара. Марк Ланде сидел на скамье, раздавленный собственной жалостью, не понимавший этой осени, не желавший принимать человека, который даже не доверил ему своего имени. Было холодно, замерзшие губы мяли дорогое пирожное, а привычное одиночество нарушалось несмелой надеждой.

В конце месяца у Марка вошло в привычку поглядывать в окно ближе к вечеру. Полные торговцы копошились, словно мыши, бегали веселые дети, сгибались под порывами разбушевавшегося той осенью ветра бродяги, миловались в самых целомудренных пределах влюбленные. Изредка кто-то из всей этой массы поворачивал к дверям бара, и сердце юного Марка вздрагивало в ожидании друга, но впустую.

Каждый вечер он наблюдал за теми, кто под покровом темноты совершал легкие неприличия: вот мальчик выхватил булку из рук зазевавшегося гуляки, вот священник прошел мимо нищих калек, даже не глянув на них, вот мужчина поцеловал прямо в губы тоненькую фигурку, закутанную в теплую шубку. Чего только не происходило, о чем никто бы из них не рассказал уже наутро. Но кто это шел прямо в бар, ничуть не сгибаясь? Больной господин, но… это же он был тем мужчиной, который только что посадил своего спутника или спутницу в экипаж, поцеловав на прощание руку.

Сердечко Ланде сжалось до самой крошечной капельки. Мысли текли совершенно размеренно, в них даже не могло закрасться подозрение, что господин только что целовал, судя по нежному обращению, кого-то очень близкого ему. Да и с чего бы? Марк ничего толком и не знал о нем. Так что ему даже нечего было сказать.

Господин вошел в бар, стряхивая ветряные рвотные порывы с длинного плаща. Сегодня у него не было настроения куда-либо идти, да и погода не располагала. Он словно замкнулся в себе, изредка выныривая и принося глупые нежности, которые ровным счетом ничего не значили.

Они поднялись наверх, чтобы посмотреть картины Марка. Конечно, среди них пока не было того шедевра, который юноша писал по ночам и убирал в потайное место, но они уже были неплохи. Писатель впервые оживился, внимательно все осмотрел и заявил, что завтра же впишет навеянное картинами в роман. Ну, или послезавтра…

Беседа, увы, так и не хотела складываться в единое целое, и сумрачный господин в длинном плаще вскоре покинул каморку художника, оставив немного конфет, горький запах лекарств, который с каждым разом становился все острее, и тепло рукопожатия.

Марк Ланде достал из своего простецкого тайника холст сразу же, как только писатель ушел. Начал писать ровную тончайшую полоску заката. Со щек его капали редкие слезинки, а в центре полотна рождалась попытка написать ветер.

В очередной раз писатель пришел неожиданно, как и всегда. Стоило наступить первым зимним дням, стоило появиться первому катку, стоило… Чего стоило все это? Лишь резких мыслей и мимолетных капризов.

Дверь скрипнула ближе к вечеру, и господин, чьи волосы, казалось, стали еще темнее по сравнению с болезненной бледностью лица, вошел в бар, отстукивая тростью каждый шаг.

- Прогуляемся? – кивнул он юному Ланде, повернулся к мадам Манкель и бросил ей полный кошель денег. – Я заберу Марка на весь вечер. Надеюсь, этой суммы хватит.

- Как вам угодно, господин, - мадам Манкель слегка поклонилась, открывая кошель.

- Отлично, - протянул писатель и взял руку Марка. – Пойдем. Сегодня чудный день для того, чтобы прокатиться на коньках.

Пока юноша запахивался в плащ, господин меланхолично достал коробку конфет из потайного кармана и съел несколько.

По дороге между их губами и душами плескалась забавная болтовня, наполнявшая время осмысленностью и расслабленным покоем. Марк все больше чувствовал душевную близость с писателем, доверяя ему все больше тайн и дорогих сердцу мелочных секретов. Иногда он вспоминал хрупкую фигурку, которую сумрачный господин с поцелуем сажал в экипаж, или думал о том, что его собеседник доверяет ему куда меньше, но отгонял такие мысли как источник боли и возможного разочарования.

Каток был полон, но двоим спутникам нашлось немного места. Марк пару раз раньше стоял на коньках, и теперь быстро вспомнил основные движения. Он вообще быстро учился чему-то новому. Только в этот раз… шло ли это на пользу?

Писатель хрипло смеялся и будто пронзал лед увлеченными взглядами. Его ноги словно бы и не двигались, казалось, что крылья за спиной толкают его. Марк слегка не успевал за счастливым спутником, но вскоре приспособился к его стилю.

- И все-таки, мне бы хотелось узнать, как вас зовут.

- Всему свое время и место, мой друг. Боюсь, что это может лишь помешать нашей дружбе. Ты можешь излишне привязаться ко мне.

- Вы словно боитесь этой привязанности и отгораживаете себя от меня этой дурацкой привычкой не называться! – Ланде возмущенно остановился.

- О, не все так просто, - писатель явно был раздосадован. – Я уже говорил, мне осталось не так много… Да и не хочется, чтобы мое имя что-то портило.

Марк смущенно последовал за спутником, чувствуя в себе вину. Он совсем забыл о физическом состоянии писателя. Но тот быстро забыл о случившемся и продолжил веселый разговор.

Слова сменялись словами, прохладный воздух смачно целовал в раскрасневшиеся щеки, изредка из потайного кармана появлялись конфеты с ужасно крепкой начинкой.

- О чем ты мечтаешь, Марк? – спросил писатель обыденно, будто бы вовсе не чем-то важным интересовался, а уточнял бытовой вопрос.

- Я? – Ланде явно растерялся. – Я мечтаю… о понимании, о признании…

- Да кто об этом не мечтает?

- Вы правы, об этом мечтают все, наверное… - Марку стало грустно.

Он доверился человеку, который счел его желание пустышкой. На душе было не особенно приятно.

- А во что ты веришь, милый мальчик?

- Точно не в бога… - Ланде слабо улыбнулся. – Меня им перекормили в детстве. Возможно, я верю в чудо.

- И в чудо верит каждый второй.

- Да, пожалуй…

Марку становилось все гаже. Хотелось опровергнуть, закричать, но что? Что можно сказать в ответ на строгую логику? Пусть даже и обидно до слез.

- А что ты скажешь обо мне, Марк?

- Вы прекрасны, - в голосе юноши появилась некая горячность. – Вы проводите со мной время, разговариваете со мной, считаетесь с моим мнением. Вы… верите в меня.

- Хм… Ты действительно так думаешь? Твоя фраза напоминает какую-то затертую пошлость из дешевого романа…

Марк остановился, и его обида брызнула алым на лед:

- Тогда какого черта вы спрашиваете меня обо всем этом?!

Писатель спокойно обернулся:

- Ты забыл? Я пишу твой образ, пишу о тебе книгу. Мне важно знать некоторые мелочи.

От этого спокойствия Марку захотелось сесть и монотонно завыть. Он приблизился к писателю вплотную и почти закричал сотню обвинительных слов, как заметил маленькую блестящую снежинку на губе этого самоуверенно-спокойного господина. И это настолько умилило юного художника, что ему захотелось поцеловать своего спутника. Он слегка дернулся вперед, но писатель ловким пируэтом отъехал в сторону, и Марк, не удержавшись, ударился лицом о лед. Какие-то мальчишки громко засмеялись и стали показывать пальцами, а гадкий господин стоял рядом и надменно улыбался.

Сердце Марка не сдержалось. Он заплакал от обиды и невыносимых чувств. Писатель оказался рядом и протянул ему руку. Дальше они катались в молчании.

Уже было совсем поздно, когда двое покинули каток. Хотя лицо Марка еще и было слегка красным, он уже готов был простить обиду. И собирался сказать об этом. Но…

- Ох, меня уже ждут, – улыбнулся писатель и указал на стоявший неподалеку экипаж. – До встречи, мой милый мальчик. Я как-нибудь еще зайду к тебе. И, да, ты спрашивал мое имя. Я долго придумывал для тебя что-нибудь нежное и наивное. Поэтому можешь звать меня Жене.

И он быстрым шагом направился к дилижансу. Дверца приоткрылась, и оттуда высунулась уже знакомая фигурка в теплой шубке. Она расцеловалась с писателем и отодвинулась, чтобы тот сел в экипаж. Увидев полную счастья улыбку ненавистного до болезненной оскомины господина, Марк не смог смотреть больше. Он развернулся и побежал, ударяясь о воздух и разбивая в кровь кулаки о свое же тело…

Дом, лестница, каморка, ящик, картина. Грязноватая палитра, полная подсохших красок. Одна из старых кистей в дрожащих руках. Идеальный шедевр еще не был закончен. Но теперь пришло время. И рука мальчика, сына набожных крестьян, ярого атеиста внесла разрушение в строгий мир. Уравновесила строгую композицию созидания.

В центре гармонии заката, цветов и виноградных лоз, песка и неба, небольших домов, в которых никогда не будут жить люди, и чарующего света рождалась бесконечная музыка невидимого хора. Рождались изгибы надменного ветра.

Каждым движением кисти ветер становился все полнее. Истеричные глаза, гордо выпрямленная спина и в то же время насмешливо заломленные руки. Вся трагичность и весь громкий смех, что мог вместить в себя ветер… Художник больше не думал о том, какие подобрать цвета. Он больше не боялся. Сердце его болело так сильно, что уже не было сил бояться. И он был готов загубить свой шедевр, потому что он знал, что не будет другого шанса его написать.

Художник больше не боялся. Он плакал, но это лишь придавало сил. Или высасывало последние из самой души? Но неважно. Последние движения. Он облачил ветер в темный длинный плащ. И отбросил кисти. Сил не было вовсе. Он молча смотрел на совершенный шедевр, а тот безразлично взирал на своего создателя и готов был смять весь его мир в своей невесомой ладони в один миг.

Тогда Марк зарыдал в голос, чувствуя это отчуждение. Ненависть его создания к нему самому. Неужели он был так гадок, что не мог даже создать любви и счастия? Только безразличие и надменность взирали на него. Ланде лег на пол, вцепившись ногтями в дерево пола. Его глаза то останавливались, то прикрывались, но не находили ничего перед собой. Его сердце билось так гулко, что могло бы упасть тяжелым грузом далеко вниз, к самому центру земли, проломив пол и все, что под ним. И ничего не болело. Только хотелось выть и звать. Тогда жесткими пальцами он взял карандаш, который валялся на полу рядом – видно, выпал из коробки, и начертал на слепом и немом дереве: «Жене». Без пафоса и надежды. Он просто загадал желание. Улыбнулся и закрыл глаза. Пусть будет, что будет.

Стук в дверь и топот ног совершенно не потревожили его забытье. Громкое возмущение мужского голоса и полусонное раздражение женского. Какие-то грубые слова, поспешный скрип ступеней. Но ничто не могло заставить Марка открыть глаза. Это было слишком страшно.

Господин в строгом длинном плаще долго стучал тростью в дверь, но Марк хитро не вставал. Он знал, что, если встанет, то сладкий сон закончится. Тогда господин выломал дверь без всякого сомнения, и Ланде подумал, что на щеках у него, видно, появились красные следы от болезни.

Наступила тишина. Марк долго боролся с искушением открыть глаза, но все же не выдержал. Приподнял веки и увидел Жене, который молча стоял на коленях перед картиной.

- Это шедевр, Марк, - ему даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что юноша открыл глаза. – Почему ты не говорил мне о нем раньше?

Марк молчал. Ему опять захотелось заплакать от непонимания.

- Так, я сейчас же забираю тебя к себе. И картину, разумеется. Нельзя оставлять ее здесь.

- Конечно, вы заберете меня лишь из-за картины! А как же та… тот, с кем вы живете? Зачем я вам, ну ответьте же?! – Марк не мог больше думать обо всем этом, казалось, что он просто взорвется от обиды.

- О нет, не думай ни о чем, - писатель сел рядом с Марком на полу. – Я просто забираю тебя. И до самой смерти не покину ни на секунду, обещаю. Ну что, едем?

И Ланде кивнул. Думать больше было не надо. Хотелось просто заботы. И покоя.

Все вертелось так быстро, что он не мог ничего понять. Господин заплатил мадам Манкель, слегка прикрикнул на нее, на кучера, на слуг. Они ехали, шли, где-то рядом несли его лучшую картину. Нет, просто лучшую картину.

В себя Марк пришел лишь на мягкой постели, где лежал уже в чистой рубашке и новых брюках. Рядом улыбался Жене.

- Здравствуй, мой мальчик. Теперь ты дома. Надеюсь, тебе все понравится здесь. Но сейчас тебе нужно поспать.

- А ты? – Марк уже не мог обращаться к Жене формально.

- А мне нужно писать книгу. Время торопит, увы.

- Тогда я пойду с тобой.

- Зачем? Здесь не так удобно, как тебе хочется?

- Нет, - Ланде хитро улыбнулся. – Просто я боюсь, что проснусь, а тебя рядом не окажется.

Жене рассмеялся.

- Тогда идем. У меня в кабинете есть диван, на нем ты сможешь поспать.

Но и на диване Марк не согласился спать. Он свернулся у ног Жене и заявил, что никуда отсюда не уйдет. Писатель рассказывал что-то о выставке картин, на которой они обязательно представят работу Марка, о неоконченных главах, а юного Ланде все сильнее смаривал сон. Он почувствовал лишь легкое прикосновение пальцев Жене к своим волосам и легкий шепот: «Бедный мальчик…»

И Марк погрузился в сон.

Когда он проснулся, то почувствовал под собой жесткую постель. «Наверное, Жене перенес меня сюда, пока я спал», - подумал он. Хотел открыть глаза и потянуться, но его взгляд поймал растрескавшийся потолок, а руки даже и не двинулись. Они были прикованы к постели за запястья, что причинило легкую боль. В испуге Ланде вскрикнул и попытался освободиться, но ничего не вышло. Тогда он стал медленно вспоминать. Ведь он уже видел эти обшарпанные стены, эту простенькую кривую мебель, эту железную дверь. В его голове друг за другом проносились молитвы. Только бы это был сон…

Но ничего не происходило. Тогда он закричал. Так громко, как только мог. Он выкрикивал имя Жене, кричал о своей картине, просил, умолял и плакал. Захлебывался слезами и слюной, дергал прикованные руки и ноги.

Проходивший мимо палаты санитар даже не вздрогнул, лишь молча подумал: «И зачем меня поставили в отделение для буйных? Вот хотя бы этот Ланде. Когда спит – ангел, а как проснется, так тут же начинает нести всякую чушь о картинах и художествах. Правильно, что его приковали и не всегда кормят. А то находятся тут всякие художники». Поворчав еще немного про себя, санитар скрылся за углом.

Нам остались лишь темные прогнивающие стены больницы и плач несчастного Марка Ланде. Я не могу больше этого слышать. Так что мне пора. Хотя… Постойте. Кое-что еще. Не всем везет со снами. И не каждая история приводит нас к осмысленной истине. Но пусть вам сегодня приснятся красивые сны. И пусть вы проснетесь с замирающим сердцем. Доброй ночи, господа…