Всё чаще ему снился дом. Густая трава, идущая волнами к его ногам, и тени облаков на холмах. Небесные тени на земных холмах. Тени неба на холмах земли. Тогда это были просто тени, но сейчас, вспоминая их, он думал, что они были самым загадочным, что он видел в жизни. Тень отбрасывало дерево. Тень отбрасывала кошка. И бабушка отбрасывала тень. И мама. И он. И телеграфный столб. Но всё это были земные предметы и люди, плотно привязанные гравитацией к тверди, вросшие в планету невидимыми корнями. Облака же были созданиями небесными, неосязаемыми. Но и они отбрасывали тени на далёкие, зелёные холмы. Вполне земные тени. Он устало тёр виски, и привычно думал: "Господи, что за ерунду я несу? Почему это у облаков не должно быть тени? Конечно же, у них есть тень. Это закон физики. Или... или биологии. В общем, мы проходили это в школе". Эта мысль была одной из его "заготовок". Удобных сентенций на все случаи жизни, вроде автозаполнения на мобильном телефоне. Он закрывался "заготовками", как щитом, когда несвойственные ему переживания и чувства начинали смущать душу: совершенно детское, щемящее чувство безвозвратности при виде одинокого, улетающего в холодное, бесприютное небо шарика, например, или те же нездешние, воздушные тени... Там, где он жил теперь, холмов не было. Зато была река, текущая прямо через город, зеркальные небоскрёбы (высота которых, впрочем, не превышала двенадцати этажей), высокие дома, и люди. Много людей. Людей, которых не было там, в детстве, когда он стоял, в старой, отцовской футболке, доходившей до колен, и смотрел, чувствуя, как вот-вот сползут шорты с растянутой резинкой, как катит к нему прибоем шепчущая трава. Ему нравился город, в котором он жил уже много лет. Ему нравились деловитые толпы в метро, их энергия и своеобразная стремительность, нравилось отражение синего неба, мигом перекрашивающего небоскрёбы из нейтрально-серого в голубой, нравилось бельё, сушащееся на балконах, дети, собаки, старушки… даже машины с безвкусной аэрографией и размалёванные "субкультурные" подростки. Ему нравилась энергия, пульс жизни, мягкими толчками бьющийся под кожей бытия. Такой уж он был человек. Человек города. И это несмотря на то, что он вырос в большом, пустом доме на берегу сухого, шуршащего моря трав. На самом деле, дом был небольшой, но мальчику в отцовской футболке казался огромным и полным секретов. Единственными людьми были мать и бабушка. И отец. Отцовский велосипед, отцовская футболка, рубашки, фотографии, ящик с инструментами, барометр на кожаной подкладке, свисающий со стены, всё это хранило неуловимый отцовский дух. Дух спокойного, аккуратного, весёлого и доброго человека. Отец был дома, несмотря на то, что его голубые глаза, слегка уставшие, с редкими красными прожилками, его сильные руки и непослушные волосы навсегда остались на дне шуршащего моря. Случалось, мать, забывшись, окликала его, или её маленький сын, сидя один в комнате вдруг чувствовал спиной взгляд в нерешительности застывшего на пороге призрака. Так они и жили вчетвером у моря: Он, мать, отец, и бабушка. Бабушка, как и все воспоминания детства, была словно отгорожена мутным стеклом. Он помнил, как она гнала грязных, пятнистых коров по залитой молодым солнцем дороге, помнил, как пронзительным голосом с какими-то индейскими интонациями кричала: "Гаййя!", пытаясь отпугнуть зависшего над птичьим двором ястреба... и всё. Да, пожалуй, всё. Об остальном ему рассказали потом, во время длинной череды переездов, съёмных квартир, каких-то непонятных взрослых людей, учёбы... Вот он первоклассник с букетом жёлтых кленовых листьев, выглядящий по-дурацки в костюмчике с галстуком-бабочкой, просто школьник, школьник, школьник... Студент, ведущий специалист... Его память теперь напоминала комок слипшихся леденцов в коробке. Иногда он пытался разлепить маленькие, разные по вкусу и цвету леденцы, но терпел неудачу, потому, что заниматься этим долго, не было времени и желания. Если же время и желание было, он лез в ящик за старыми, чёрно-белыми фотографиями, письмами и открытками... Но леденцы отделялись не полностью, отламывались, и отломанная половинка терялась среди остальных. Удивительно, но он, красивый, энергичный, с годами всё больше и больше похожий на отца, так и не женился. Он всегда считал, что у него всё впереди, что он успеет, что он пока не готов к такому ответственному шагу... да и женщины ему попадались в основном замужние. Не то чтобы он был легкомысленен, наверное, просто чрезмерно осторожен и нерешителен. Себе он всегда говорил, что боится причинить женщине, положившейся на него, боль. Впрочем, одиночество не очень-то его беспокоило: он любил людей скорее в целом, чем по-отдельности, любил круговорот лиц и пестроту тел. Для этого совсем необязательно было жениться, достаточно было просто выйти на улицу. Для всего остального существовала та новая, случайно замужняя женщина с трагичными глазами и неизменной недовязанной салфеточкой, болтающейся на крючке. Салфеточка лежала в её сумке на случай скуки, и маленький белый клубок, твёрдый, как орешек, неизменно из сумки выкатывался. А он неизменно его поднимал и осторожно клал обратно в пахнущую духами глубину, к поблёскивающей помаде и псевдокрокодильему кошельку. Но однажды, чего-то стало не хватать. Чего-то, что не мог исправить ни уличный калейдоскоп, ни чужая жена с вязанием. Всё, чем он жил раньше, уменьшилось до размеров кусочка сыра и колбасного хвостика в абсолютно пустом холодильнике. Может быть, это случилось потому, что в один солнечный день в парке его на мгновение накрыло холодной, ветреной, меняющей всё вокруг тенью облака, а может, потому что ему недавно исполнилось сорок пять. Он чувствовал себя пустой квартирой с одним стулом, ведром, в котором гремит одна картофелина, спортивным залом в ночной школе... но человеком себя чувствовал с трудом. Тогда ему начал всё чаще и чаще сниться тот далёкий дом у моря и, просыпаясь, он пытался с помощью несовершенных человеческих губ, языка и дыхания повторить звук тонких травинок, звук ветра, идущего навстречу маленькому мальчику. Получалось только банальное "фшшшш", словно шипение шепелявой змеи. "Может, бросить всё к чёрту, и смотаться на недельку? В доме хоть приберусь, съезжу к бабке на кладбище... подёргаю траву... Памятник закажу новый... А ключ-то от дома где? В коробке с письмами, что ли... Разворовали там, небось, уж всё, хотя мать вроде оставляла кого-то смотреть, да мало ли, у нас хоть как смотри - всё равно стырят... из чистого спортивного интереса... Хотя как я уеду, проект сдавать надо, у начальника юбилей, и на молодняк этот работу не оставишь, они ж не умеют ничего...": сколько раз его мысли двигались по этому пути, словно белые мыши по лабиринту? Где-то там стоял одинокий дом, могила бабки погружалась всё глубже в море и мало чем уже отличалась от кротового холмика, выделяясь только покосившимся голубым крестом из двух полых трубок... Туда надо было поехать. Просто надо было. Но он не ехал, просто потому, что это было какое-то другое место, незнакомое, неизвестное, совершенно чужое. Другое измерение, фальшивка... Он всем сердцем хотел вернуться на родину. Туда, где нет людей, а есть только море и тени облаков на холмах, и мать, и бабка, и отец, смотрящий ему в спину тяжёлым, любящим взглядом с той стороны порога... Но туда больше не было пути. Маленький, круглый леденец воспоминания поблёскивал поверх мутного, слипшегося комка собратьев, как слеза - ярко, горько и пронзительно. И был он как солнечный зайчик в ясной воде, который не схватить руками, дорожка света на реке, по которой не пройти... И всё, что мог бывший мальчик, которому отцовская футболка давно стала впору – пойти в городской парк, и, остановившись среди короткой, примятой травы, слушать тихое "фшшш", которое не может передать ни неумелый человеческий рот, ни беспомощные, чёрные буквы, и видеть за опущенными веками неземные тени облаков на холмах.
Белгород |
Администрация // Объявления
