Каким чутьем меня занесло в этот вечерний звон на берег Волги? Уже темнота начала размазывать границы хат, плетней и деревьев. Только вода, не подаваясь тьме, светилась, отражая, еще светлое небо и смутно освещала полоску берега с развалившимися на нем китовыми тушами перевернутых лодок. Даже плывущие темными блинами льдины вносили посильную лепту, помогали перевернутому небу, пуская светлые лучики кристаллами сколов.
А на берегу суета, не по времени многолюдно. Копешками видятся кучки дров у лодок, у которых, уже, то там, то там начинаю заниматься костры.
Начинается праздник.
Из каких глубин язычества пришел этот обычай? Почему после ледохода так радостно, всем скопом, люди выходят на берег Волги, чтобы проконопатить и просмолить лодки, рассохшиеся и потрескавшиеся за долгую зиму? Почему это делают ночью, при свете костров, в видимую неудобь тьмы?
Может быть, это древнее желание не выпячивать свою радость? Не показывать своего счастья, чтобы не спугнуть, от наступившей Весны, от вечного обновления Мира, от ожидания рождения Любви? Может быть это желание, перед спуском лодок нАводу, показать великому Перуну всю красоту своих детищ, всю силу своих стараний в подготовке наступившего обновления?
Кто знает? Эта тайна мне не ведома.
Стучат конопатки по гулкому брюху лодок. Гулко разносит эхо их дробь, по уже черной воде, вызывая легкую рябь на лунной дорожке. Разогретая, до вспыхивания, смола кипит в чанах над кострами. Проворные квачи снуют от чана к лодкам и, шипя, чадя дымом и паром, промазывают, уже проконопаченные, щели. Это сейчас в век пластмасс и люминия люди лишены этого труда, но и лишены той всеобщей радости, того таинства сплочения человеческого рода.
Я притаился под, еще голой, черемухой, на притулившейся к плетню лавочке и никем не видимый, с открытым ртом и горящими глазами впитываю в себя восторженную новизну, густой дух всеобщего братства. Куда мне в эту кипень! Куда мне, четырех-пятилетниму, участвовать в этом всеобщем празднике? Ведь в случае моего обнаружения меня тут же, вместе с подзатыльником отправят домой, в темную, душную, оккупированную клопами землянку. Нет! Мне отсюда все видно.
Уже стихли конопатки, уже реже шипят квачи, уже появились на обновленных днищах лодок огромные четверти с припрятанной брагой и сушеная вобла.
Уже парни с девками прыгают через свободные от чанов костры, уже слышны песни и видны хороводы и черными пеньками сидят на плавниках возле лодок старики и, подперев бадичками седые бороды, ведут не слышные мне разговоры.
Уже холодок пробирается под мой плюшевый капюшон, седоватые космы тумана плывут над водой и не стало вдруг тьмы, уже ясно видно фигуры людей.
Вот оглядываясь, подходя к людям, при этом, размахивая руками и вытирая косынкой лицо, появилась из сумрака моя бабушка.
- Бабаня! Бабаня, смотри, смотри лодки уже посмолили!
- Ах, стервец, да ты чо, всю ночь здесь был?
Бабушка вытирает косынкой бегущие слезы, берет меня за руку.
- Не плачь, не плачь, бабаня. Знаешь, как красиво было?
- Ото, отец тебе покажет, красиво. Все зенки проглядели. Всю ночь все пробегали.
Это верно. Ох, ввалил мне папаня за погружение в тайну. Сильно ввалил. Но я на него не в обиде. Это я сейчас понимаю, как зашлось его любящее сердце за пропавшее чадо. |
Библиотека // Объявления
