… эссе – это уникальный и неизменный облик, который принимает внутренняя жизнь человека в какой-то решающей мысли.

Роберт Музиль «Человек без свойств»

Трудно сохранить себя в ситуации полного отсутствия геометрии. Моя комната, например, делается расплывчатой, похожей на саму себя еще в проекте: четыре угла на белом листе, собственно, четыре точки, не соединяемые линиями, разливающиеся на все четыре стороны, т.е., как выясняется, направление все же мы имеем. Назовем «это» для пущего счастья всеотносительности словом Лето, состоящим из двух-трех на сей раз очевидных мелочей и всегдашнего ощущения некой продуваемой и просвечиваемой насквозь полости, звучащей обычным набором уменьшающихся к концу июля эффектов (потому что детей развозят на другие менее сумрачные планеты). Странные вещи тогда припоминаются. Я вообще никогда не особенно предприимчивый (а в этой жизни все более или менее – предприниматели) все-таки решаюсь на ряд безнадежных нежных предприятий, и то, что у всех других заканчивается, у меня начинается. Понимаю спортсменов – они пытаются полюбить землю, отталкиваясь от нее. Непонятны зимние виды спорта. Куда устремляются спортсмены зимой? Мне мерещатся темно-серые пространства, где мы могли бы быть с тобой. Возможно, я просто неудавшийся прыгун с трамплина, лыжник, приземлившийся в лето под тихие аплодисменты листвы. Все мы привычно называем с чужих слов. Говорим: пошел дождь. Но куда он пошел и зачем? Почему в данном случае глагол не связан с направлением движения? Потому что, стучит по клавиатуре дождь, когда я – я повсюду. Я заполняю собой все. То же самое случается с нашими чувствами. Они, хотя и локально, но затопляют местность. Некоторые люди, впрочем, исключают человечинку существования. Это – если капнет и некто обычно так произносит: будет дождь,- кидая вверх: ливанет! А другой некто: а в Сочи наверняка Солнце! Вот такой-то вот человек, подобно чеховскому доктору с его, перенесенной аж в Африку метафизикой, вот такие вот, занимающиеся или посадкой лесов или рождением детей (от отчаяния, что ли) люди исключают собой физику существования, оставляя одну механику, чокнутого Архимеда, обороняющего Сиракузы от истории. Ну, хорошо: рождение детей и доктор из «Дяди Вани», которого навряд ли кинешься перечитывать – совершенно разные вещи. Тем более не при чем разоблачающая откровенно голых людей порнография. А в Африке сейчас жарища! Джип несется по пыльной саване. Куда? В неразгаданном направлении. Нашего проводника зовут Эрнест. Твои египетские, длинные пустынные глаза, карие производят на него впечатление, как и сочетание плавной вытянутой фигуры противным животным изяществом, напоминая, видимо, ему какую-то одну из многочисленных его женщин или кошек. И тогда он в непонятной, одними только экзотическими видами объяснимой связи, взглядывая на тебя и полоснув, как кости араба в смуглом песке: «Агарь!». История тоже, кстати, увязанная с. Как это часто наблюдается вблизи, двусмысленного происхождения. Приходит в голову, что пополняется запасец человеческого мучения, не потому что страдать полезно, а потому что таков потерянный хоровод вещей. И счастливые люди его обходят. Нарушает – даже хорошая погода. Весь первый месяц этого необыкновенного для меня лета оказался темным и холодным. Если тебе доведется когда-нибудь прочесть понаписанное (что весьма и очень сомнительно), ты должна узнать кое-что и про погоду. Она мнительно настраивается в лад с настроением наблюдателя. Ладно, погода – это запрыгивающая в глаза пантера. Жизнь состоит из придвижений. А я пробую, навестись на резкость, чтобы что-то да уловить. В этом состоит обаяние картин на библейские сюжеты, в том, то останавливаешься перед ними. Как пастух, увидев в яслях младенца. Мне всегда казалось, что не только что в кинематографе неважен сюжет, но и на письме страсть загонять все в некую последовательность близка к элементарному порно. Как сказал мне на днях мой друг: секс – это любовь. Болтаясь в Нете, я выяснил, что «слагаемые» надо бы переставить местами. Вот насколько велика тяга среднего человека к игре словами. На форумах сидят в основном люди, которым нечем заняться, кроме как пересыпать алфавит из пустого в порожнее. Письменность овладевает ими как бес! Этот своеобразный крестовый поход против воплощенных в конкретных формах и телах духов зла. Отведя взгляд в сторону, воспринимаешь нужного иногда ближнего нежно как желанно дальнего. Становится легко и протяженно, как если бы ты мог нарисовать себя и тут же стереть. Что-то около того. В конце концов, никому не нужны мысли, их хватает у всякого, кто не совсем обделен фантазией. А необходим ободряющий голос. Твой голос меня всегда разочаровывал. Слишком живой. Я не слышу, не чувствую тебя, перестаю понимать. Голос, как у тебя, требует постоянного контакта с ним, проникновения, изучения чудесных вибраций, интонации, мелодии, остановок и длительных пауз. Больше ведь я говорил, а ты все молчала. Мне и в голову не приходила созвучная твоему голосу мысль: да просто тебе нечего сказать. Так многозначительно или, вернее, абсолютно бессмысленно было твое молчание. И я вслушивался в него, не надеясь даже уловить дыхание, какие-нибудь другие акустические стереотипы: столь велико оказывалось твое отсутствие на том конце провода, настолько неважными становились раскрашенные в доброжелательный или гнетуще холодный колер звуки, насколько я терялся, ища способ прервать твое умолчание. И внезапно ты снисходила как некий добрый вестник, паря, маяча над мраком в углу картины, благовествуя. «Ну что ж... Давай прощаться»,- отрывался мой бедный голос и уносился в просторы окончательного безмолвия.

Вообще-то мы лишены очертаний. Нам хотелось бы быть ангелами, обладать чудесными меняющими очертания в зависимости от настроения телами. Вот из-за чего погибает человек. От пустых мечтаний.

Я бы хотел, чтобы ты хотя бы знала, каких трудов мне стоило не обращать внимания на вид в окне, на всех этих мамочек с колясками, как будто задавшихся целью демонстрировать счастье материнства у меня под окнами!

Мы, вроде бы живущие ощущениями (пускай я и отвечаю только за свои собственные, но они верны), зачем-то придумываем всякие не то чтобы ненужные, но неважные в этом контексте мысли. Кому от этого легче? Кому легче оттого, что был, скажем, Кант? Даже ему самому вряд ли было легче от этого. Но если взглянуть на все несколько более печальным, печатным взором, заполоненным буковками, то Кант все-таки нужен для того, чтобы вызывать в нормальных людях изумление, граничащее с неблагодарностью жующих жизнь, а не смакующих ее. Словно всех обманули, один Кант исхитрился это не заметить. Кому не по сердцу подобное простодушие? Как бы и мне перекантоваться этим летом,- озабоченно и напряженно размышлял я уже ранней весной. И вот теперь уже и осень.

Кого-то ужасает, когда ему говорят о душевной пустоте, невзысканности, так, что можно подумать, что он просто обласкан богами. А в глазах у самого чуть ли не слезы, так хочется излить кому-нибудь душу, да вот подходящий ли ты для этого драгоценного содержимого сосуд? И он весь – как невысказанная жалоба. Не может быть ничего хуже. Тот, кому так и не доверились, принимается страстно завидовать тому, кто перегружен обычным течением жизни, уносящим вдаль его растерянный взгляд.

Как все истерзаны, как всех жаль! Да, на этом ты еще не раз попадешься.

Кажется, эту часть жизни я провожу в какой-то гостинице. Повсюду незнакомые мне люди, но выглядят они крайне никак, сверх того, что обычно в подобных случаях – доброжелательно. Сосед снизу скоро начнет надрывно кашлять, что будет означать, что и к нам завернула зима. Иногда хочется закрыть глаза, иногда желание не открывать их пересиливает. На радость соседям я буду вставать посреди ночи, и пускать воду в ванной, греясь, оповещая весь мир о своем отсутствии. «Страсти – это горестные состояния, чреватые множеством зол».- Умничал Кант. Помнишь как ты ответно «доверилась» мне: «Жизнь прекрасна!» Ужасные вещи может сотворить с человеком банальность, высказанная в постели.

Я заметил – не только изображение, но и звук рассеивается за завесой зависимости от тягуче-медленной стремительности расставания с. Пугаются голоса, тают моментальные снимки. Все случающееся фиксируется в виде фото. И всегда в руках «мыльница» и не более того… Совершенствование техники и в этом смысле. Очень просто, хотелось бы вывести стойкую породу этого явления, то есть нашу собственную - под корень, как говорят, когда разумеют более совершенную с цифровым или любым другим вызывающим уважение к самому себе новым качеством. Отсюда можно сделать далеко идущие выводы в любом малоподходящем направлении. Благо бы они (выводы) ходили сами.

Если подумать все-таки. Удаляясь, мы получаем, жуткое изображение и неясные, неподотчетные нам голоса. Нам говорят: переживания твои в высокой степени условны, коль скоро они разорваны с их причиной, это всего лишь изувеченные формы сосредоточенного на отрешенной от самой себя проблеме мышления. Реальность иная. Иная реальность, конечно, может вызвать чувство оцепенелой беспомощности у посредственного наблюдателя. Наблюдатель с опытом высоко оценивает самые никудышные снимки и «случайные обрывки фраз». Ты поймешь меня, сопоставив очевидное несходство фотографического снимка с рентгеновским. И там и там речь идет об исследовании, при абсолютной разности целей!

С платформы метро я звоню тебе и слышу удоволенный, ожидающий не моего звонка голос. Ария королевы фей.

Если любовь - сладкая страсть,

То почему она столь мучительна?

Если – горька, то скажи мне,

Когда придет избавление?

Так как я страдаю не без удовольствия,

На что мне жаловаться?

Или я горюю о том, что все напрасно?

Все же боль так приятна и жало так нежно.

Одновременно они и ранят и щекочут мое сердце.

Целая вакханалия сирен умещается в слепую формулу приветствия (шум поезда и щелчок отбоя - для тебя).

Столько сладостных гармоний в голосе, намекающем на тело.

Твои посещения. Ты приходишь в тот раз необыкновенно рано. У нас почти целый день.

Предупредить успеваешь только уже утром, я смотрю кино: ставлю на запись и готовлюсь к твоему приходу. Это отнимает много времени. В фильме парень узнает от самой смерти (довольно милой особы), когда она за ним явится. Сюжет, ну да, оперный. На самом интересном месте – звонок в дверь. Потом я досмотрел: этот олух не стал дожидаться визита светской дамы и покончил с собой за 15 минут до срока. Ты обижена, видя меня, разрывающимся между тобой и картинкой на экране. Картинка – великолепна! Режиссер японец, что твой Хокусай!

А дома тебя ждут муж и сын. И мое совершенное одиночество.

Потом повсюду я буду разыскивать такое особое женское выражение: тревоги и бессилия. Бледное, наспех стертое…

Когда мы стояли с тобой (я, приобняв тебя за талию, неловко прижимая к себе) перед Вермеером (дама в голубом, читающая письмо) ты вдруг обращаешь мое внимание на то, на чем, собственно, в плане идеологии, стоило сосредоточиться, а так... Она ждет… Любопытно, о чем ты думала тогда, но теперь уже не узнаешь. Объяснить тебе: карта, географическая карта на стене за ней и ощущение покоя. Но мне не улыбается выглядеть идиотом в запыленных глазках старушки, оберегающей шедевр. И я что-то сонно и не к месту шепчу о синем у Вермеера. В таких случаях считается, Бог подглядывает, как будто ему больше уж заняться нечем, как только слоняться по выставочным залам, засматривая в души и жалким образом краснея. Весь ужас - оказаться вдруг самому Богом, и вместо того, чтобы решать быстро-быстро свою судьбу (пока есть момент), любоваться оробевшей в зеркальном отражении красавицей-душой. На сносях она. Думает. И по правде говоря, ты, любимая, привлекательнее всякой картины.

Вообще, все эти интеллектуальные походы: кино, выставка… вместо того, чтоб делом заниматься…

Для тебя это, видать, имело смысл.

У меня от этого возникало желание выйти из зала на свежий воздух и этим свежим воздухом пренебречь.

Коварство сердца, когда это близко его касается. Чем ближе касается, тем изощреннее холодная хитрость. Хитрость – подручный ум, нет ничего подлее. Мертвыми мы рождаемся в этот мир, мертвыми уходим. В обстоятельной связи с чем никто не замечает – куда и как. Больше всего хитрят самые изворотливые из нас – те, кто послабее. Самые слабые те, кому дана способность прельщать, а удерживать нечем. «Мы» - это всегда многие «я». «Я» - всегда ничтожно, да еще, если снестись с воспоминаниями детства и юности. Память детства и юности не преследует нас уже – значит с нами все. Относится к воспоминаниям о чем бы то ни было лучше бережно, так, как мы относимся к домашним животным, то есть, безвредно любя их. Можно ли назвать отстреливающихся амурчиков павшими героически?

Теперь уточним каждую из этих «мыслей».