Рассказывают, что когда один из тех четырех царей-Иванов, которого потом стали называть одним именем – Иван Грозный, после ливонского посрамления был в наших местах, старики преподнесли, поклонились ему книгой. Вслух прочел непонятное: «На Корочуна Владимирского солнце от Руси отклонилось…» Захлопнул книгу, словно испугался, и велел сжечь. Уехал в смятении…

Всяк, пожив здесь, становился интуитивным язычником, для которого, как раздраженно писал архиепископ новгородский спустя 550 лет после введения христианства на Руси: «суть мольбища – лес, камни, реки, болота, озера, холмы – всякой твари поклоняются яко богу и чтут…» Эх, не понял архиепископ, либо лукавил. Не покланялись, а черпали с этого. Найди свое дерево – прижмись к нему спиной, либо обхвати позади себя руками, прочувствуй тем, с чего растешь, без которого сдуешься – прочувствуй, как соки жизни текут вверх от твоей земли, которая до поры отпустила тебя погулять по свету, но придет время, опять возьмет к себе в родное лоно. Почувствуй жизнь дерева, озера, слейся с мудростью камня и достанет тебе от этого здоровое, и заберут они от тебя худое - больное. Так что, не иначе как лукавил архиепископ, не покланялись божественному, а роднились с ним, не молили, не выпрашивали, а черпали взаймы, до времени, пока все вернешь, пока ляжешь, и сам будешь отдавать, но чтили – это верно. И казалось, что никогда не вычерпаешь и всегда вернешь. Но пришли иные хозяева на мир, поманили денежкой – своим новым-старым богом. И пошли под корень те леса, которые топора не знали, и вдоль рек-вен взялись срезать, отчего они мелели, и сами реки резать… стало загаживаться все и вся, но пуще души…

Иные времена словно повторяются. Сколько того ига было? Триста лет? Не успели отдохнуть, вот и новое свою сотню лет отсчитало...

В Южной части Псковской губернии, что вплотную к Белой Руси, там, где деревья помирают еще и от старости, да от гуляющих здесь раз в двадцать лет смерчей, в середине леса, который хвостом обтекает пока узенькая речушка, скорее ручей, но уже отмеченный на картах громким названием: «река Великая», меж заросших крупными соснами холмов и косогоров, среди множества самых разных лесных озер впечаталось глубокое холодное озеро, вдавленное будто огромной стопой шального бога… Должно быть, отсюда все легенды.

В староверских деревнях, что издревна платили двойной налог «за веру» - платили по всякому, а чаще своей кровью - ратниками, сохранились тетрадки о «вечных». Наряду с такими известными, как Вечный Жид (в этих местах и его встречали), веровали и в Вечного Скомороха (у соседей с новгородчины он загостился до того, что в родню влез), а также и собственного Анику-Воина. Опять же многие клятвенно уверяли, что знавали последнего не только по известным, очень популярным здесь притчам, но и встречались. Если все рассказы вместе собрать, получается некий свод повествований, которые можно выставить в хронологическом порядке. Иными местами тексты словно повторяются, спорны – ждут своих исследователей. Опять же, некоторые притчи велики – не мужские притчи, а «многословицы» - что-то вроде плача, когда идет малый рядный женский плач до воя. Многочисленные подражания периода расцвета лубочных (народных) картинок и «скабрезцы».

Но известно, что только мужики того рода, что назывались промеж своих «Вязовские Кровушки» (что до времен новейших жили за Малой Пятчихой) хвалились, что есть у них тексты от самого Аники-Воина, и в них уже не то, что о нем говорено, а то, что он сам о себе сказал.

«АНИКА-ВОИН»

Про каждую старую войну новые сказки сочиняют. Про ту, что есть, что сейчас идет, сказок нет, и не удумаешь. Близко слишком, чтоб врать красиво. Нет в войнах красоты.

ХХХ

Если, как в сказке, дорога натрое делится, то знай – дело дрянь. Хоть и был в то время босячня босячней, но сподобился. Догадался до самого темного сыр-бора в голове, где и леший ноги сломит, что лучше на перепутке остаться, у проходялых людей о дорогах спрашивать.

У каждого своя правда, и всяк ее в себе держит, пока не сдохнет она там. Как спрашивать, когда делиться не хотят? Только в ухо, да в рыло. Два раза в морду бить, да не убить, кем надо быть? На этом деле и возраст во мне заматерел. Дурной был, обидчивый. Как обида – да не пойми на что - упокойники. На грудях танцуешь в три ноги.

Один проходялый смотрел-смотрел восторгался, нахваливал, свою правду сунул - сторговал. Князем сказался, княжьего насулил, но цену назвал дешевую:

- Делай, что хош, но до времени!

- А после?

- Пропадай, либо исправляй!

На том и уговорились. Пошли отрезаться доли с напуском – жри всяк по себе!

Врагов себе определил – жить много легче стало. Раньше вспылишь, убьешь, потом тошно. После каждого нового словно объевшись – два дня соловым ходишь. Привычки еще не было. С тем в рать подался.

ХХХ

Хоть и говорят, что гром божий не так страшен, как ратные барабаны, усомнился. В иные времена только страх душу и держит, без него, точно помер бы…

Бывает, что только шкура в штурм идет, а душа в то время не знамо где – отлетела с испугу. Делаешь свое дело, словно лунь – глаза широки, будто тоже не свои, нет тебя вовсе, одна оболочка работу исполняет. Головы вдрызг, что арбузы спелые. Тела навалом, карабкаешься. Первая рана, что не по душе, не по личной правде, а по приказу, легкая была, но страшна видом, вот наорался-то! – не с боли, с испугу. Непривычно. А со второй молчал – всего-то дырочка, где вошло… Но с того, что не вышло – худо приключилось. Как ковырялись, доставали, не помню, но лекарь сказал, что одной ногой был уж «там». Жалко, в беспамятстве был, не разглядел – какое оно… Всякое болтают, не верю никому.

ХХХ

Умирать, это точно знаю, с лица начинают. Первым делом оно мертвеет, как пистоль видит и глаза над ним. Глаза не обманывают – из глаз в глаза знание перетекает, ведомо становится, что стрельнут сейчас. И, чтоб ни говорил, ни врал в тот момент, уж не слышат – смерть в глазах. Мало кто может лицо удержать. Раньше судьбу в кулаке держишь, теперь на кончике пальца она. Жизнь – воробушек, шевельнул, спорхнет… Новому радовался. Каждый свежей войне. Новая война – все заново. Иные раны. Уже и не копье всаживал, штыки. Переучиваться под подобное мало, всегда найдется то, что приспособить можно, старое. Руки умные, сами по себе, без подсказки орудуют, и банником отбивался, и квачиком. Война, что дом стала – роднее родного. Скоро ли за дверь выставит, не думалось. Война характеру впору пришлась. На всякую беду, как и на радость, раньше водкой лечился, теперь войной. Умом понимаешь, что плохо, а душа вразнос.

ХХХ

Взялся сердце свое, страх пережигать за дело правое. Потом гляжу, а правых то дел не осталось. Может, и не было их вовсе? Того, кто к убийству командовал, на тот свет вперед себя не пустишь, не прикроешься, чтобы первым спросил – правильно ли? Много разных думок передумал, прежде чем свыкся. Больше рыхлости в мыслях не допускал. Мысль должна быть острой, подобно стреле, а тело обгонять мысль. Растил в себе зубы по всему телу. Что тогда, что теперь, что во все времена, на небо глядеть не первой важности занятье. Козырял дуракам, но себе на уме, какой приказ исполнять, так по-своему. Бывали дни нескладные. Ох, побаламутили…

ХХХ

Только воевать не скушно, остальное все маята. Если бы не войны, не знаю, что бы и делал – от всего отпал. Придешь в село, где рекрутов набирают, поспрашиваешь тех да этих, потом скажешься племянником, что в младых годах в лес ушел и там безвестно сгинул – они, верят не верят, но рады, потому как на долю их не в претензиях, а, напротив, готов подменить. Отдохнешь, помолодеешь, в три ноги отпляшешь на проводах. А как еще, когда телу тесно, а душе широко? Где был за столом, на лавку вскочишь – и давай во все! А, бывает, во все четыре – но такое редко, такое за жизнь могу на пальцах разложить. Все горюют, а тебе веселье. Что-что, а пуговицы на мундире чистить научился, и паклевый парик содержать белее белого, волосина к волосине, и голос, в какой момент не спроси, всегда бодрый, и усы – всем усам усы, не вислые.

ХХХ

Серости шинельной старался избежать, бушлату, либо бурке, другая цена. Первое дело к пластунам прибиться – попасть, они самые вольные. В охотники за языками. Как Наполеона уморозили, так новое дело нашлось, скрытое. Вроде как - нет нас вовсе. Даже на бумагах нет. Мне это очень сподручно было. Стал спецом по хитрым делам. Простых времен не бывает, всегда времена особые. Которые стираются в памяти, которые нет. Много следу оставил. Там был, где солнце вровень, а человек, к столбу подвязанный, в тот час тени не дает… Теплынь. Лови комфорту.

ХХХ

Честь в те времена была делом либо господским, либо девичьим. Наше? Только чтобы стыдобы не было, сраму. Только мертвым отпущено срамиться бессрамно. Это сейчас, во времена новейшие, со всех, как бы, отпущено – уж ничто срамным не считается – можно сказать, что умерли все. Души все больше узкие пошли, так в щелочку и норовят, и мысли шкурные. Раньше на беду миром наваливались, теперь всяк сам по себе, и под себя, все схитрить хочет, вывернуться. Нет больше мирских. И попы не поповские. Все не то…

ХХХ

Не все мир, как не всё и войны. Жизнь любишь за грех. То брюхо просит домашней еды, то, что под брюхом, настроем руководит – далеко заводит. Застолье любил, разговоры умные. Но вот странность, от чего, хоть с каких косточек разговор начнешь - хотя с Бога самого! - концу все одно на баб перетектет? Разбитные речи, соленые… Не умный станет разговор, срамной, жутко влекущий. Как контузит в очередь, где, перво-наперво, чуешь, что все вразнос пошло – ни рук, ни ног в кучу не собрать, нутро дрожит мелкой дрожью. А еще бывает, голосу нету, либо заикание, и будто под воду уши опущены – невнятно все слышат, без подробностей. Так и попал. Сладка и дрожит, что мармелад. Мне такое любо. Так и подсел на сладкое. В жизни дуростей хватало, за каждую медаль не дают, а надо бы - легче б было полных дурней отличать. Вскарабкалась на самые плечи, угнездилась там - тащу… По первому разу все сладко, и по второму, а потом способился оглядываться. И замысливаться стал, а настолько ли оно сладко, чтобы жизнь на то положить? Много в миру таких возчиков – уж и приросло к ним, не содрать. Иные еле тащатся, а те, что на них, живехоньки и понукают… В соображение вошел - сбросил. На первого же с телячьими глазами, что так на мою ношу уставился – ворона во рту задумала зимовать. Кабы раньше, по первопутку, я б ему то дупло - кулак бы ободрал, но расчистил. Но уж не тот, не теленок, рога затвердели – никакой мягкости не осталось в организме – сбросил ему ношу, а тот и счастлив.

ХХХ

В круг попал, словно в карусель, не выбраться, не соскочить… Ученики появились, подражатели. То ж самое слово с них взял.

- Гуляй, голытьба! Делай, что хошь! Но до времени…

Расползлося… По жизни, мне и им равность - выбор невелик - либо мурашом рабочим, либо оводом. Оводом сейчас даже сподручнее, если оно под характер. Да и хозяйская рука, будто спьяну, и хотела бы прихлопнуть, но не поспевает, больше по себе лупит - по телу, да по мурашам. Но и оводов не стало, выродились. Тут как? – Либо мураш, либо овод. Мураши неба не видят, всю жизнь носом в землю, в достаток свой, пока туда их и не закопают. Раньше еще можно, теперь редко овода встретишь, все слепни, а они, хоть и летают, но слепо, неба не видят, не различают. И судьба и мечты у них мурашьи – закопаться в достаток.

Кусаем тело…

ХХХ

Что ни война, все больше городских – повывели корень мужицкий. Иной раз думаешь – а не специально ль породу низводят? Люди ль? Нелюди? К каждому слову жалобятся… Изжалобили, стал на всяком, даже самом ерундовом деле, страху ихнему забор ставить. Под то – шутишь ли? – вторую моровую залили под шкуру, схлопотал за дурь новую. Угораздило же… Уже и понимаешь, что с третьего разу мужицкому корню полный кырдык будет, а ясно - следующей дури не избежать, характер такой. Загрустил, есть с чего. Не время ли? Те, кого опекал, свысока поглядывают – опять свои дела ворочают – портки сухие. Где прятались? Все поверх ползут, да с упреками. Мало крови сдал? Новой жертвы требуют. В учителя выучились, в правители.

ХХХ

Душа боле малого шума не терпит, подавай непременно вселенский – за слепотой глуха стала. Чем дальше, тем глуше становится. Бомбы удумали. Человек под ними, что сопля. Прибытку на войне не составишь (окромя ран), для прибытку надо сесть с теми, кто войны затевает. Хотя, много шушеры и промеж снует, с войны кормится, но против тех, да этих, много мельче. Все преуспели. Народу перемолотили – сказать бы на сто лет вперед, но соврешь. Теперь не насытятся – доход большой. Как большая, так непременно номерная (малые уж никто и не подсчитывает). Последние две, хоть и в разно время случились, но, словно друг перед дружкой изгалялись - как бы это пошире растектись, развалиться во все свое блядство. Эх! Люди не те, да и войны не те. Что окопы больше гадюками не вьются, об том не жалею, за две ходки накушался вдосталь. Теперь, как раньше, тот дольше живет, у кого ноги крепкие, не ленится, лежек не устраивает, не обживается нигде. Прежние времена возвращаются, только войны все трусливее – не глаза в глаза. Подворотные войны стали, собьются в кодлу, обговорят все – «что кому в достаток» - и скопом на одиночного - не такого, как они…

ХХХ

Мыслью камень в гору не закатишь. А под гору – чего бы не попробовать? Не пойдет под мысль, пойдет под крепкое словцо. Не хочет под словцо, так пинком, сдобренным от задней мысли… Так под гору камнем и покатился. Как бы высоко кто не сидел, замечаешь: рыло судейское, совесть лакейская. Глаза без души слепы, уши без сердца – глухи. Калека на все места - настоящий чиновник. Обмельчало все. А покойников все больше. Уже морить научились и без войны. Мелкие уже и не упомню. Афганская у меня, кажись, уже вторая была? Вроде те же мутные горы. Скучно. Много где бывал – ходялый – верст не считал. Глаз замылился. Как контрачить взялся, вовсе врага видеть перестал. И раньше врага в человеке разглядеть не мог, ну, разве что, он явно убить тебя пытается. Так не без причины же, могу ли я на то сердиться? Убивать стал не серчая, походя. Против кого велено, против того и геройствуешь. А как тут не геройствовать, если полный чужак на той земле? Такое мое разумение.

ХХХ

И в князья повадились холопьи души, не те, так другие. Ни свет, ни полусвет, явление. Каждый новый соколом на воронье место садится.

Знамо. Кусок во все мутные времена лакомый. Особо в такие дурные, прикормленные, когда шкурой собственной за палаческие дела ответа не держат. Не зальешь им горячего... Пойти, что ли, в вожаки над палачами? Смотрю – никто не вожак, отстрел идет на вожаков, что за флажки прыгают.

Многие пытают, друг дружку грызут. Может, оно так и надо?

ХХХ

Смотрю, дело заклинилось. Слепней расплодилось - у-ту! - уж и самого норовят куснуть, кровь родимую. Не признают родительское, совсем обслепили.

Непотребство. Последние времена.

Лучше с волком родниться, чем с клопами. Злой ли клещ, добрый ли клоп, мне сие без разницы, все одно пиявят. И не товарищи они друг дружке, но ровнять бы их надо промеж ногтей. Но не велено. Большинство с клопами мирятся, хотя и ворчат в дремотном своем состоянии. Это человечье – в тесноту сбиваться. Страху меньше. Страху меньше, но и толку.

ХХХ

Последние купцы сильно необычные – не наши. Больно правильно по-нашему говорят, а так не бывает. Сказал бы – ряженые, но… заслушаешься, прямо музыка. С таким подходцем меня еще не работали. Пусть поживут. Приглядеться надо. Почету от своих не ждешь, почет он от врага. Заметил, что музыку эту с меня же и рисуют, с души, а потом у душу на крюк – сдай под процент? Рассердиться бы на это зеркалье, а лестно. Что елочки из тумана, сначала верхушки – вопросики, потом предложения, а тут бы в корень глянуть, откуда такие, а главнее – про что? И раньше торговали для дел непутевых, но не те, да не так. Новые глубже влезли. Разморило от удобств, от внимания. Внушилось, зазудело, завело – бей свое чужим на ужас!

ХХХ

Тыща лет Правде Русской – правде писаной. А не писаной сорок сороков от того. Может сладится?

Не сладилось. Грек лукавый на правду пошел по-своему – остри уши, да процеживай. К убийству привычный, а тут палаческое дело. Гажье племя повылазило, под корень всех принялось. В сердце Руси глянул, а уже не русское. Кто кого может, тот того и гложет. Сместилось сердце? Где его искать?

ХХХ

Времена друг дружку обгоняют, душ не жалеют, каждое побольше торопиться с собой прибрать. В очеред обобрали: поставили магазины – гуляй голытьба! Пропивай последнее! Подкузьмили, потом и объегорили.

Уторопились новые времена. Словам старым другой замес пошел – след путают. Складно говорят, но нескладно делают; все, что на виду, в карманы. Не так предмет видят, переворачивают – глаза у них гнилые. Чего не коснутся, все не по-людски… Может, видят, но лукавят? С того втройне мерзко. Значит, дальше все зашло, в самую суть. Доучился до самого высшего разума, в соображение впал, что правители мира – суть есть, те торгаши, как проторгуются, сразу войну затевают – срам прикрыть, мошну набить.

ХХХ

Мертвяков перевидал – тыщи – что песок. Все в песок уйдут. Весь песок мертвячий, нет на земле места и с детячью ступню, где б человек не умер. Негде теперь ходить – прах попираешь. Тело – что? Тело можно куда угодно свезть и прикопать. То место свято, где душа отошла. Гвоздями прибита, пока не затопчут. Гвозди ж себе каждый сам кует, пока жив.

Смутное дело предлагают – по характеру моему. Как знать, может я на то дело и подпишусь… К финалу дело катится. К общему финалу. Уж и большой гвоздь откован – один на всех. До времени мир утомился.

ХХХ

Всяк по всякому умен: кто до, кто после. Задний ум силен, но не к месту. Близится, когда в откуп идти, исполнять, справлять – что понаделал. Оглянулся… Мать ее с довеском! Впервые за все спугался разом. Потому, как… мать вспомнил. Русь. Не матерно - по настоящему. И с довеском – с собой, то есть. Столько годочков не вспоминал. На все запрет, а на мысли не положишь... Разумом поплыл, не иначе. Расползлися мысли, не собрать…

…

То, что разумом поплыл, это хорошо. Ново русло надо копать. Можно ли поправить жизнь, правду говоря? Так теперь это дело и понимаю. С юродивого какой спрос? Кому душа его нужна – крученая-перекрученая? Какой вопрос на болезнь?

Покойнее стало на душе. Сообразил, что давно с ума сбрендил – потому такой покойный. А на этой работе иначе нельзя. Беспокойных первых гвоздят.

От автора:

Вот такие у нас побасенки. Про Вечного Жида ничего не скажу, про него все знают. Этот и сейчас властвует… А вот про Скомороха у нас еще говорят, что на Кирдык-Корочуна явится и засмеет всех до смерти…