Но из этой затеи ничего не вышло – в основном потому, что, если верить Алисе , Китти ни за что не желала поднять как следует лапки. Тогда в наказание Алиса поднесла ее к Зеркалу над камином – пусть видит, какой у нее хмурый вид. (с)
|
На лестнице шумели, Льву Францевичу были слышны чьи-то торопливые щебетания и медлительный говор экономки, что-то глухо упало, зашелестело, экономка отпустила вязкое басовитое замечание вошедшей, а Лев Францевич уже оборачивался, чтобы встретить гостью, вихрем влетающую в его кабинет. Алиса, двадцатидвухлетняя дочь институтского товарища, всеми обожаемого балагура Сашеньки – его и сейчас предпочитали называть Сашенькой даже собственные студентки, Алисе с лихвой досталось отцовского обаяния, которое перекрывала всю ее болезненность, нервность и умение говорить собеседнику самые неприятные для него вещи во время приливов отвратительного настроения, которые, как Лев Францевич справедливо считал, Алиса унаследовала от матери. Впрочем, взглянув на девушку сейчас, невозможно было даже представить ее в дурном расположении духа, она искрилась как елочная гирлянда и шуму от нее было примерно столько же, как от новогодней шутихи, Алиса пересекла кабинет, звонко поцеловала покрытую седеющей щетиной щеку врача и завела: - Вот видите, дядя Лева, никуда вам от меня не скрыться, ах, да когда же вы прогоните свою ворчливую экономку и женитесь на мне, папа, я уверена, будет не против, я, ведь, не даром таскаюсь к вам на приёмы столько лет как верная собачонка, поглядите-ка, как подросла ваша любимая пациентка… Девушка выпалила скороговоркой ставшее уже традиционным приветствие, и завершила его кокетливым поворотом вокруг оси, позволяющим собеседнику хорошенько оценить сделанное предложение. - Подросла-а, – добродушно протянул врач, - и похорошела, как я погляжу. - …и похорошела, - договорила Алиса, на миг теряя улыбку и обретая какой-то излом в осанке, но тут же взяла себя в руки и спокойно опустилась на край письменного стола, на котором покоились аккуратными стопками какие-то бумаги. - Ну, здравствуй-здравствуй, Лиса, - проговорил Лев Францевич, снял очки, машинально пожевал покрытую тонкой резиной дужку и потер указательным пальцем переносицу, - рассказывай, какие черти тебя принесли, и не надо говорить, что ты просто соскучилась по старику. - Черти и принесли, - рассмеялась девушка, - погодите, дайте дух переведу. - Что-то ты, Лиса, совсем выбиваешься из роли, - ты должна была ответить, мол, да какой же я старик, - сквозь легкий тон собеседника девушка явственно услышала тревогу, и тревога эта словно сигнал гонга, заставила Алису моментально обрести серьезность. - Дядя Лева, давайте вы попросите у Лидии Павловны чаю для нас, а я все вам расскажу, - тихо начала она и тут же, не дожидаясь уже никакого чая, сбившись, выстрелила: – я нашла свою половину, дядя Лева! - И ты пришла просить моего благословения, не так ли, юная обманщица? – с облегчением перебил Лев Францевич и осекся, остановленный гневным, полыхнувшим, словно язык пламени, взглядом. - Нет, не благословения. Помощи просить. (Совсем тихо.) - Или требовать. - Не перебивайте меня, пожалуйста, мне нелегко рассказать всё это связно, несмотря на то, что часть истории вы уже знаете. (Предупредительно строгий взгляд). *** Лев Францевич – немолодой уже мужчина, с извечными клетчатыми жилетами поверх отглаженных рубашек, был Бог и царь на этаже отделения нейрохирургии небезызвестной в городе и за его пределами клиники, которую мог бы и возглавить, если бы его интересовало хоть что-нибудь еще, кроме собственных пациентов. Впрочем, сами пациенты его, разумеется, тоже мало заботили, интересны были врачу лишь те проблемы, из-за которых тот или иной пациент попадал под его опеку. Семьи у Льва Францевича не было, был только многочисленный штат, обширная переписка с теми коллегами, медицинские достижения которых можно было хоть сколько-нибудь уважать, неопределенного возраста экономка и несколько приятелей, чудом уцелевших в этом статусе со времен бурного студенчества. Клиника располагалась в старом, бывшем в начале века еще промышленным ,здании, внутри и снаружи затянутом в сверхсовременную обертку, купленную ценой грантов, которые выбивал главврач клиники, в том числе и благодаря достижениям местных нейрохирургов. Променад от собственного дома, находившегося в двух кварталах от клиники, до третьего этажа, на котором располагалась его вотчина – единственное занятие за день, не отданное работе целиком и полностью, которое позволяло себе медицинское светило. На заре своей врачебной карьеры, Лев Францевич, которого и тогда уже звал по имени-отчеству весь сестринский персонал, обладал поистине львиных размеров тщеславием , он с удовольствием воспринимал частые появления собственного имени в городской, медицинской и околомедицинской прессе. После нескольких таких статей, опубликованных еще пару десятков лет назад, в клинику хлынул поток пациентов, привлеченных именем и славой непревзойденного специалиста профессора Л.Ф.Карпатского. *** - Итак, я влюбилась, - Алиса сщурилась и как-то неприятно выдавила из себя это признание. Мы встретились два месяца назад на благотворительном концерте в вашей же клинике, помните, я приехала к вам на осмотр, и кто-то, уже и не помню кто, да вот разве что Лора, уговорил меня остаться на вечер. Да, точно это была Лорка, уж очень ей не хотелось в одиночестве фотографировать всю творившуюся там скучайшую феерию. Вы, конечно, смылись под благовидным предлогом к себе домой, так что мне пришлось полвечера умирать от зевоты, да ловить иногда Лоркины выразительные взгляды, мы с ней сбежали, как только это стало возможным, прихватив бутылку шампанского с фуршетного стола. - Ой, да не смотрите вы на меня так, дядя Лева, вы же сами сто раз мне говорили, что я давно перестала быть вашей пациенткой и приезжаю на осмотры исключительно из кокетства и сумасбродства, что может сделать одна несчастная бутылка шампанского с двумя крепкими девицами? Не сестрам же было его оставлять, – девушка отвлеклась, раскраснелась, затем шумно набрала воздуха и продолжила: - В общем, уговорили мы ту бутылку, да Лорка полезла пленки проявлять, мы сперва пьяно хохотали над рожами медсестричек, которые уставились на того певца, как его… Элвин, Эльбин.., ай, к черту … потом Лорка обратила мое внимание на одну фотографию. *** В узкой темной комнатушке, похоже, в ванной комнате, под светом, едва прорывающимся сквозь густой красный фильтр, смеются две девчонки, вырывая друг у друга еще не просохшие от реагента фотографии. - А вот тут, вот тут, ты только погляди, какая пара, какие взгляды, м-м – одна из девиц размахивает снимком, от девицы несет алкоголем, веселой ночью и ментоловыми сигаретами. Вторая выхватывает фотографию и, обнаружив себя на снимке, раздраженно, будто мгновенно протрезвев, выговаривает второй: - Дура ты, Лорка, какая, к черту, пара, мы же даже смотрим в разные стороны. Девушка порывается смять снимок, но Лорка успевает выдернуть его из рук подруги и, кинув хитрый взгляд, жестом фокусника разрывает фотографию точно посередине, а затем складывает половины снимка так, чтобы изображенные на нем люди оказались лицом друг к другу. - Ну, а теперь что ты скажешь? – Лорка пьяно икает – да такую сладкую парочку впору помещать на открытки ко Дню Святого Валентина. Алиса с удивлением смотрит на сложенные вместе обрывки. Ее лицо и лицо сидевшего рядом юноши обращены друг к другу, взгляды очень похожи и полны какого-то всепоглощающего внимания, словно кроме объекта, на который они обращены, не существует ничего в целом мире. Крупный план не дает ей вспомнить сразу, но девушка вспоминает. - Зачем ты обрезала коляску? Я вспомнила, этот человек сидел рядом в инвалидном кресле, и я иногда натыкалась взглядом на его спину. Надо было обойтись без крупных планов и оставить его в коляске, это было бы еще более трогательно и сладко, - бросила Алиса со смесью раздражения и интереса в голосе и выскользнула из комнатки, так и не выпустив, впрочем, частей фотографии. - Что бы ты понимала, вообще, у вас даже выражение лиц одно на двоих, как в зеркале - буркнула ей вслед подруга. *** - Я поехала к себе и не могла уснуть до утра, а днем, как проснулась, явилась в клинику. Собеседник, с лица которого уже минуты три как сползла снисходительная улыбка, опустился в кресло выражая всем своим видом глубокую отрешенность, гостья, напротив, стала по кабинету туда-сюда и продолжая еще менее связно: - Сашу я нашла почти сразу, на вашем этаже – как ноги привели, он удивился, сперва понять не мог, чего я от него хочу, кто я такая, зачем вообще ворвалась в его палату, но я уговорила его и сестру, вы же знаете, какой я могу быть милой, и вывезла его в зимний сад, сама, чтобы поговорить без свидетелей, чтобы хотя бы самой понять, что мне от него нужно. Персонал его хватился к вечеру, когда пришло время процедур, а мы даже не заметили, сколько проговорили – ничего не замечали. У него лицо такое, знаете, трогательное. И приятное, - последние слова Алиса выговорила с нажимом и подняла глаза на профессора. - И взгляд – он на меня смотрит, словно на самое дорогое сокровище на планете, но не алчно, нет, а так, словно вот сейчас обрел что-то, на что давно потерял всякую надежду. Я стала приезжать каждый день. - Но как?.. – собеседник смотрел удивленно, но Алиса не дала ему закончить. - А вы бы и не заметили, общеизвестный факт, что вы не замечаете ничего вокруг, кроме того, что вам кажется необычным или сложным или каким-то еще, так какое вам могло быть дело до того, что творится с вашим бывшим пациентом – договорила девушка с нотками горечи в голосе, но тут же встрепенулась, глаза ее, карие с чуть воспаленными белками, уставились куда-то за стену, она продолжила: - Дядя Лева, вам случалось приходить домой полностью опустошенным, вымотанным не усталостью, не чем-то внешним, а, кажется, уже самим существованием, словно отрезали ноги и теперь приходится скакать на культях, а все взгляды только на тебя, тебя как лазером прожигает, и тебе наплевать на взгляды эти, и всегда было наплевать, а тут как кожу сдирают, а ты дергаешься, словно позвоночник стал гигантским вертелом, и тебе только и остается, что вертеться и подставлять пламени бочок пожирнее, чтоб он красиво подрумянивался. Ты идешь куда-то, а внутри гулко как в пустом колодце, можно камни бросать, да те дна не достигают, никогда не достигают дна. Приходишь домой и натыкаешься на все предметы в доме, все углы, все дверные проемы, мечешься по квартире, словно внезапно ослеп, бьешься локтями, коленями и ничего не понимаешь. Вы никогда не поднимались с постели с ощущением, что за ночь мир повело какой-то патиной и белесостью, словно вы смотрите на него из-под грязного полиэтиленового пакета, и никто не вернет вам ни красок ни воздуха – пища невкусна, жажда неутоляема, вся посуда в доме с трещинами, внутри не осталось ни одного подлинного чувства и кажется, что у тебя это отняли, насильно отобрали, что все вокруг способны ощутить радость жизни, кто угодно может, но не ты. Сон, единственное, на что еще есть надежда, но каждой ночью ты обманут и каждую ночь только тупое забытье, погружаться в которое так же безрадостно, как и просыпаться. И вот всё это, вся эта тягостная пытка прекратилась одним мигом, окружающая меня пустота отступила перед взглядом измученного человека в инвалидном кресле, мне как будто себя вернули, пелена спала. Всё таким … - Алиса перевела дыхание и пожала плечами, - всё таким глупым кажется, когда я это пытаюсь вслух сформулировать, странно, что вы меня еще не прервали. В голосе ее зазвучали колокольцы, девушка порхнула куда-то за спину Льва Францевича и обняла его, перевесившись через спинку кресла, обвив шею прохладными руками. - В общем, я не вижу без Саши своей дальнейшей жизни и хочу чтобы вы, как старый друг папы, выступили посредником между нами и выпросили для нас с Сашей папино благословение, раз уж сам он об этом и слышать не хочет. Алиса не могла видеть выражения Льва Францевича, впрочем, как и он не мог сейчас заметить в лице девушки нервное нетерпение, просвечивающее сквозь ласку, с которой к нему обращалась его любимица. *** Девочка-девочка, почему ты носишь за пазухой столько беды? Человек в кресле потер ладонью колючую щеку и попытался хоть как-то взять себя в руки под напором чувств, охватывающих его разум стремительно, словно верховой пожар охватывает иссушенные солнцем кроны деревьев. Ты всегда была жизнелюбива, боролась за жизнь, словно звереныш, оказавшийся в чужой стае, ты и полна той жизни, которую с таким трудом отвоевывала у природы, пожелавшей сыграть с тобою злую шутку; ты такая целая, такая цельная, после проведенной много лет назад успешной операции и ежегодных осмотров, казалось, ты всё-таки победила природу, болезнь отступила, вот ты смеешься, взбегаешь на третий этаж с легкостью танцовщицы, а майское солнце совсем скоро сотрет с твоего лица последние следы болезненности. Кто же знал, с какой болью ты приходишь ко мне на приём, добрая моя девочка Кто же знал, для того чувства, рождения которого мы с Сашенькой ждали как панацеи, ты изберешь человека, не способного принести тебе счастье, который… *** Карпатский, наконец, заговорил, обеспокоенно и даже не пытаясь скрыть свое беспокойство за обычным отеческим тоном, скрашенным легкой игривостью, которая всегда сопровождала его беседы с Алиса: - Вот что, душа моя, я, конечно, попробую поговорить с Сашенькой, но чудес не обещаю, как ты и сама понимаешь, я не буду слишком стараться убедить старого друга в том, что раз уж если его единственная дочь вознамерилась связать свою судьбу с инвалидом, навсегда прикованным к коляске, которого не знает и трех месяцев, то это правильное решение. Лев Францевич встретился взглядом со своей гостьей и осекся. Алиса обрушилась на него как проснувшийся вулкан, врач отчетливо почувствовал запах серы, как-то осел в кресле и как будто стал меньше ростом: - Старый мерзкий отвратительный лицемер! Я всё гадала, что же вы мне скажете, как будете уворачиваться, но такой низости не ожидала! Связать себя с инвалидом, ах, бедная Лисонька, что же она будет с ним делать, дай я вам еще хоть полминуты, вы бы сказали с кладбищенской точностью, сколько ему осталось. Девушка побледнела, пальцы вцепились в столешницу, кажется, только благодаря этой слабенькой опоре она еще не упала прямо на кабинетный ковер от избытка эмоций. - Я всё представляла, что вы мне скажете, как вы будете меня отговаривать…а вы! Алиса не нашла больше слов, судорожно вдохнула, гримаса гнева, почти до неузнаваемости переменившая ее лицо, внезапно схлынула и девушка опустилась в кресло, всем своим видом изображая готовность просидеть тут хоть до второго пришествия в ожидании объяснений, она сидела спокойная и отрешенная и только кончики пальцев тихо молотили по подлокотникам. Ее собеседник сидел, опустив голову на руки, и молчал. *** Первые недели нашего знакомства я ходила погруженная в непроницаемый туман счастья. Я нашла; у меня как будто раскрылись легкие, как у младенца, делающего первый в своей жизни выдох; я кричала, каждая клетка моего сознания кричала от счастья, просто оттого, что я существую. Мы всё делали вместе, мы узнавали друг друга, хотя, казалось, что всегда знали, Саша рассказывал мне о своем детстве в соседнем городе, о матери, которая его вырастила, о своих привязанностях, о разных мелочах, которые вряд ли покажутся важными кому-либо, кроме влюбленных. Мы были как две части полуулыбки, я как будто раньше знала всего только две-три ноты, а тут мне открыли октаву, и я видела, чувствовала, что с ним творится то же самое, мы чертовски похожи и его лицо я читала как книгу. Каким правильным и естественным мне казалось то, что с нами происходит. Все мои университетские влюбленности, все Сашины прежние увлечения казались блеклыми, меркли, словно на блюдо со стекляшками положили настоящий рубин. Мы решили никогда не расставаться, но тут Саше стало хуже. Когда пару недель назад я утром вошла в его палату, Саша встретил меня сумрачный, с тоской, залегшей темными кругами у глаз, его лихорадило, странно, - и эта мысль тогда поразила меня сильнее всего - непостижимо, но мы почему-то за все время знакомства никогда не говорили о его болезни, возможно, всё дело в том, что я воспринимала его как самое себя, я вовсе не считала его больным, а клиника мне давно уже казалась чем-то типа мотеля с обходительным персоналом. Мне стало страшно, как никогда еще не было, словно через толщу воды я слушала Сашины доводы о том, как нелепо связывать свою жизнь с калекой, который не может даже с постели встать самостоятельно, тело не слушается его, а этой ночью был приступ, свидетельствующий о том, что все жизненные системы будут отказывать постепенно, как уже отказывают, и скоро всё закончится. Он не сказал, как, но дальше я знала и сама: ты справишься, милый, мы справимся, знаешь, профессор Карпатский – лучший друг моего отца, мы вместе что-нибудь придумаем. Я верила, пока тараторила это, глядя себе под ноги, но тут какая-то сила притянула мой взгляд к Сашиному лицу и мне пришлось заткнуться. В его взгляде были отчаянье, гнев, недоверие, мрачная решимость – эта смесь, как радиационное свечение шла из глубины его глаз, воспаленных, как у измученной голодом и болезнями африканки, в его взгляде был вызов. И я приняла этот вызов, я впервые стремилась победить человека, который мне так дорог. Я смотрела на него и как на глади волшебного зеркала видела все, что происходило с ним за последние годы, я видела, как развивается болезнь, как она опутывает, словно гигантский спрут опутывает жертву своими конечностями, тело моего любимого; видела десяток врачей, как они шевелят губами, качают головами, я видела дальше – как паралич доходит до легких и человек, который много дороже мне, чем я сама, перестает дышать, я смотрела на него и хотела, чтобы он только увидел, сколько во мне сил, решимости, нежности и терпения, сколько во мне уверенности в том, что вместе мы преодолеем что угодно, в том, что спрут окажется под нашим напором жалкой козявкой … Я не знаю, сколько длился наш поединок, сколько времени прошло до того момента, пока Саша не улыбнулся слабо и виновато и не откинулся на подушки. Какие-то датчики пискнули, вокруг завертелись люди, я, поцеловав его в щеку, вышла и покинула клинику. Где я только ни бродила, обшарпанные скамейки, мутные кабаки, улицы, кажется, и вовсе мне незнакомые, люди, толпа, которую я прочесывала как гребень – в бесцельном поиске. В конце концов, в момент прояснения я обнаружила себя в городском архиве, я читала медицинские справочники и энциклопедии, выискивая хоть полслова, касающиеся Сашиного недуга, я перерыла ворох газет за разные годы, чтобы убедиться, убедить себя, что вы, дядя Лева, всемогущи, что вы и есть тот единственный выигрышный лотерейный билет, который есть у нас на двоих , я искала любого подтверждения, чего угодно, что даст мне надежду и силы вновь прийти к Саше, поддерживать его, отвечать улыбкой на его мрачность, лаской на страх. Я боялась вернуться к нему слабой и повторять, как зеркало повторяет движения человека, в него смотрящего, его тоску, я боялась, что мое лицо исказится болью, повторив его лицо. В газете совсем другого города, непонятно как попавшейся мне в руке, в номере двадцатилетней с лишним давности была заметка. *** Лев Францевич казался голограммой, примостившейся за столом, он не шевелился и, наверное, уже не слушал. Ничего теперь, казалось, не имело значения. Алиса перевела дух и продолжила: - Коротенькая заметка, всего несколько строк. Мальчик и девочка. Операция по разделению сиамских близнецов, сросшихся спинами, сложность невелика, вот только как разделить позвоночники? Вероятность, что оба ребенка выживут – 50 процентов, вероятность, что вырастут здоровыми и того меньше. - Имен там не было, но на кой черт мне имена. Я пошла к отцу. *** Постаревший за один вечер мужчина отнял руки от лица: - Мать, твоя мать была против операции, девочка. Мария проплакала всю беременность, а пока вы подрастали, не разговаривала со мной, вообще не говорила, только гладила мальчика по голове. Она винила во всем меня – институтские пьянки, сигареты, дни, когда мы изводили друг друга скандалами – все это могло сказаться на развитии плода, и она возненавидела меня так, что лицо ее принимало совершенно звериное выражение при одном только моем появлении. Мария оставалась безучастной, пока я созывал консилиумы, на которых лучшие умы решали, возможно ли разделить тебя и брата, она не заговорила даже, когда назначили день операции. Врачи сделали все, что могли, девочка, риск был … да что там теперь говорить, риск был огромен … Сашенька беспомощно развел руками. - Почему он сейчас умирает, а я?.. - Ты всегда была более жизнеспособна, с первой минуты доминировала. Как ты кричала! Как автомобильная сирена. Наверное, правильным было бы разделить вас так, чтобы у обоих были равные шансы, но я не имел права рисковать. Люди рождаются неравными и я выбрал тебя, девочка моя. - ТЫ выбрал? – в глубине Алисиного голоса клокотала нарастающая ярость. Да кто ТЫ такой! Отец говорил устало, - это было сложное решение. Ты быстро поправлялась, мальчик был плох, но стабилен. Мария, словно очнувшись, явилась в клинику ночью, когда я дежурил у ваших кроваток, кляла меня на чем свет стоит, а потом схватила мальчика в охапку и пригрозила, что если я хоть попытаюсь преследовать ее с сыном, то она добьется того, что и дочери я больше не увижу. я пытался ее остановить, просил подождать хотя бы до того времени, как вы окрепнете, тогда Мария закричала, что я всегда был эгоистом и только потому, что всегда хотел дочь, сын наш никогда уже не поправится. Остановить мы ее не смогли, Мария уехала, и до прошлого года я ничего больше не слышал о твоем брате. --- Лев Францевич смотрел на Алису и не знал, что сказать. Девушка удовлетворенно молчала, лицо ее стало спокойным и даже каким-то умиротворенным, таким, будто разом прекратились все ее беды. Она вновь уселась на краешек стола, и, словно задумавшись о чем-то приятном, начала напевать, потом поболтала ножками в воздухе и лукаво глянула на врача, удивленного переменой настроения вечерней гости. - Я ведь не истории вам пришла рассказывать и не душу изливать, дядя Лева. Благословения мне вашего не надобно, а вот помощь нужна. Врач вопросительно посмотрел на девушку. - Я хочу, чтобы вы сшили нас обратно. - ЧТО??? - Я. Хочу. Чтобы. Вы. Сшили. Нас. Обратно. – отчеканила Алиса и выжидающе посмотрела на Льва Францевича. Тот зашелся болезненным, больше напоминающим кашель курильщика, смехом. - Я сплю? Я сошел с ума? Или, может быть, ты сошла с ума, моя девочка? – происходящее показалось Льву Францевичу совершенно нереальным, но Алиса только покачала головой. Она начала говорить спокойно и совершенно серьезно. - Я не шучу, дядя Лева, и не сошла с ума, я всё обдумала и пришла к выводу, что это наш с ним единственный шанс. С тех пор, как нас разделили – все наше дальнейшее существование – одна только мука. Он без меня нежизнеспособен, я без него не чувствую вкуса жизни, по отдельности мы – не целое, мы – живая иллюстрация к мифу о людях, разделенных на половины, ироничная и нелепая, да, но что теперь об этом говорить. Когда-то и искусственное сердце казалось нелепой сказкой, воспринимайте операцию просто как пересадку сердца, взамен утраченного. - Алиса, не говори ерунды, да и если бы в твоих словах была хоть капля истины, какой идиот возьмется за такую операцию? - Вы и возьметесь. – Алиса смотрела победно. Лев Францевич сопротивлялся скорее по инерции, но всё-таки с отработанной иронией предложил: хорошо, девочка, только назови мне пять причин, по которым я это сделаю. - Вы – единственный в этом городе, у кого хватит опыта и таланта провести операцию, - Алиса льстиво улыбнулась. - Вам давно плевать на репутацию и вас не будут терзать муки совести, если что-то вдруг пойдет не так. - За вами должок. – Профессор механически поднял брови. – Ну папа, конечно, вас не выдал, а в газете не было фамилий, но какой же вы должны считать меня дурой, если думаете, что я не догадалась, кто провел ту операцию. - Ну и, наконец, потому, что вам просто скучно и эта авантюра вполне в вашем духе. - Ты назвала только четыре причины, девочка моя. Это потому что вы уже согласились, легкомысленно ответила гостья. |
Библиотека // Объявления
