По заснеженной улице спешил куда-то задумчивый мальчик. Короткие темные волосы были приласканы белым цветом, а низ строгих брюк аккуратно ложился на влажные ботинки. Чуть ниже груди плащ был слегка распахнут, и было видно, как изящная ручка в тонкой перчатке держит на сгибе локтя один из не так давно опубликованных трудов Зигмунда Фрейда. Темная кожа переплета гармонично сочеталась с бледными, отдающими голубым запястьями, которые были видны из-за коротких перчаток, и нежно-розовым румянцем впалых щек. Мальчику явно стоило есть больше.

Светлое небо, улыбаясь своей неповторимой улыбкой расплывчатых сиреневых губ, внимало мыслям мальчика. Его судорожным желаниям и мечтам. Оно бы уж точно никому не открыло этих тайн, разве что ветру, а тот бы точно спел это всем людям на земле. Но, к сожалению или счастью, почти никто не понимает его песен. И мальчику не о чем было волноваться.

Поэтому он просто быстро шел, будучи мыслями где-то в своей волшебной стране. Иногда, в разговорах, он смеялся и называл ее Миор. От сочетания слов «missdeutend» и «Orkan» . Его всегда так забавляли непонятные многим сочетания слов. Людям обычно лень задумываться над чем-то, что не представляет практической пользы.

Так вот, юный любитель Фрейда и волшебных миров подставлял голову ветерку и уже лицезрел цель своего короткого пути. Небольшой, но уютно обустроенный дом начальника полиции, а по совместительству отца нашего мальчика. Сейчас было такое время, что только если начальник полиции мог иметь подобный, называемый шикарным, дом. Все остальные лишь преследовали цель сохранить хоть какое-то имущество, моля этого самого начальника об отсрочке платежей и закрытии глаз на некоторые аферы.

Но мальчику в это чудесное утро было совершенно все равно, чем занимался его отец. Ему просто и весьма по-детски не хотелось переходить через порог и менять светлое, чистое, окутанное голубоватой дымкой утро на горячие внутренности дома. Там его бы ждали очередные вопросы, причитания матери по поводу его отвлеченности на уроках, крики отца о пропущенных занятиях ради покупки дурацкой книги. Нет уж, в этом доме для мальчика было мало хорошего.

Но делать было нечего – пришлось достать из кармана ключ, повернуть его в замке и толкнуть деревянную дверь. Мальчику удалось даже пройти внутрь незамеченным, тихо снять плащ и положить книгу на низенький столик, пытаясь быстро расшнуровать ботинки. Он уже почти вздохнул с облегчением и собрался подняться в свою комнату…

- Фридрих. Вот и ты, гадкий мальчишка, - от въедливого в уши голоса отца за спиной мальчику оставалось только негромко вздохнуть и закусить губу.

Он резко повернулся:

- Да, отец. Я пришел.

- И позволь спросить, откуда же вы пришли, молодой человек? Кажется, ваши занятия в школе еще идут, - мужчина неприятно прищурился. Он был невысокого роста, тоже худощавый, красивый и темноволосый, как и сын, но вот этот вечный прищур и мерзкая полуулыбка портили все впечатление. От них он сразу становился образцом сухого презрения.

Мальчик только успел открыть рот, но его отец уже углядел книгу на столике:

- Ах, я и сам догадаюсь. Ты опять сбежал с уроков в магазин, чтобы купить очередную развратную книжку? Где ты только деньги берешь, юный изменник?

Фридрих весь покраснел, но посмотрел мужчине против него прямо в глаза:

- Во-первых, отец, это не «развратная книжка», а последний труд доктора Фрейда. Во-вторых, я сам вправе заработать немного денег на книгу после уроков. И в-третьих, я считаю, что некоторые вещи будут поважнее пустых занятий.

- Да, я и забыл, что у меня совсем взрослый сын, который сам вправе решать, что ему делать и что для него лучше. Мне даже интересно, что для тебя может быть важнее школы, но я не собираюсь простаивать здесь с детскими разговорами, - весь бледный, он подошел, подхватил книгу со столика, брезгливо оглядел название и швырнул ее в дальний угол. – Ну ничего. Скоро все эти затеи с книжками прекратятся.

- О чем ты, отец? – теперь уже Фридрих слегка побледнел, полнясь гнева.

- О том, что ты со следующей недели учишься в закрытой школе для юношей.

- Что?!

- Ты не ослышался, молодой человек. На следующей неделе ты отправляешься в школу, где из тебя сделают настоящего мужчину. И там не будет этих дурацких книжек, уж поверь. Если только несколько трудов по античной философии и пара томиков классической поэзии для ознакомления. Но это все, что ты увидишь за несколько лет. Может быть, оттуда ты вернешься безо всяких глупых фантазий. И я приму тебя как родного сына.

- Если бы ты принял мои фантазии, то всем нам было бы намного легче, - тихо пробормотал Фридрих.

Отец его уже развернулся, но тут спросил:

- Ты что-то сказал?

- Нет, отец, ничего. Тебе, верно, послышалось.

- Ну ладно. Тогда отправляйся в свою комнату и начинай собирать вещи.

Фридрих яростно бросился к книге, чей переплет уже слегка потрепался о паркет. Подняв лицо, он увидел плакавшую на пороге гостиной мать, которая, без сомнения, слышала весь разговор. Она протянула к нему руки. Но Фридрих не собирался выслушивать уговоры и бесконечные заверения в том, что его отец прав, что все делается для его же блага, а он потом поймет ценность отцовских поучений и наказаний. Поэтому он прижал к себе труд доктора Фрейда, даже не накинул плащ и выбежал на улицу.

Он бежал без особой цели, а ветер охлаждал его горевшие от гнева и ярости щеки.

Куда можно было пойти? Теперь, когда мальчик немного успокоился, ему предстояло подумать, что будет происходить в его жизни дальше. А мысли, надо заметить, в голову проникали самые неутешительные. По крайней мере, ничем радостным закрытая школа не рисовалась. Ограниченное общество, в котором ценится грубая сила более тонкого разума, в котором желания юного Фридриха к познанию наверняка воспримут как безумные отклонения. Нет уж, лучше сойти с ума или покончить жизнь самоубийством, чем воспитываться в подобной клетке. А еще лучше сбежать куда подальше. Записаться в добровольные отряды, а потом дезертировать где-нибудь на границе с Данией. Подобные совершенно детские мысли грели душу Фридриха, пока ноги его сами шли к маленькому убежищу радостного детства.

Где-то там, далеко за домами, прятался крошечный островок чистого снега и замерзшей травы. Закутанное в белый плащ деревце склонялось над этим мирком и нежно перебирало пальцами ветвей крохотные снежинки. Здесь прятался Фридрих с самого детства от несправедливо нанесенных обид. Он забирался на тянувшиеся к нему ветви и замирал в недвижности, сливаясь с душой ветра и молча слушая его песни. Оставалось только заснуть и не замерзнуть. Тогда ласковые холодные или злобные окровавленные порывы усмиряли нервный гнев и целовали детские пальчики.

Вот и сейчас Фридрих залез наверх, не стряхнув ни одного комочка снега, и уселся в маленьком белом царстве, сжав плечи. Мысли его, как и должно было, таяли медленно, но все же таяли. Разумеется, сначала он чуть не расплавлял кожу ветра своими горячими словами и злостно-яростными слезами, но позже дружеская рука последнего сумела осторожно утереть их и подтолкнуть мальчика к состоянию определенного транса. Он и спал, и не спал, и видел жаркие, лихорадочные лица, слышал сумасшедший, обжигавший холодом шепот, чувствовал горевшие от болезни пальцы, прикасавшиеся к его нежным запястьям с пульсирующими голубыми венками.

Резко он очнулся и негромко вскрикнул. Спрыгнул вниз, чтобы не упасть и не удариться, потому что не смог удержать равновесие. Оставил неровные следы. Затем с печалью втянул жаждущий запах ветра и в последний раз наклонился к белесой земле. Он начертал замерзшим пальцем на снегу: «Прощайте, мои милые Кай и Герда. Меня ждут далекие снега и ледяные объятия Королевы. Но не ищите моих следов в ночи. Я не вернусь за вами». Начертал и пошел прочь, не оборачиваясь. А буквы медленно заметало снегом.

Вернувшись домой, Фридрих поднялся к себе и начал судорожно собирать вещи. Он хотел успеть уйти, пока никто не заметил его. Но вот, когда все уже было почти закончено, за его спиной с громким скрежетом повернулся ключ. Мальчику осталось лишь устало и обиженно сесть на постель в отчаянии. Его отец слишком хорошо знал характер своего сына.

По прошествии нескольких дней худая фигура юноши переступила порог «Закрытой школы для гордых юношей имени какого-то там…». По крайней мере, примерно такие слова Фридрих запомнил из долгой беседы с директором. Тот не проявил к нему особой заинтересованности, только слегка морщился при безразличных репликах и взглядах юноши. Но чуть злостно пообещал исправить эту безразличность. Хотя, сказать по правде, Фридриху было глубоко плевать на все эти заверения. Отец обещал «выбить из него дурь» уже несколько лет, но так ничего и не смог поделать. Его сын по-прежнему читал книги, писал стихи и лелеял мечту стать великим поэтом. И не собирался отступиться.

А пока только высота тяжелых и презрительных стен заставляла его немного беспокоиться за несколько следующих лет. Но Фридрих крепко сжал ремень сумки и чуть неловко шагнул вперед, чувствуя себя странновато в строгой форме, бежевой, как песок.

- Хей, братец, - окликнул его до невозможности хриплый, почти шипевший голос, и тяжелая рука его обладателя прошлась по плечу юноши. – Цепочкой одной мы повязаны. Меня звать Юстас. А ты кто будешь и откуда?

Фридрих медленно обернулся и имел случай лицезреть здорового парня в неформенной шляпе, черных брюках и красном пиджаке. Наглая его рожа с болезненным румянцем ухмылялась и дышала терпким запахом выпитого пива прямо в лицо хрупкому юноше. Но он лишь улыбнулся краем губ, сочтя, что стоит завязывать знакомства:

- Я Фридрих. Меня сюда отправил отец за отвратительное поведение.

- А моему отцу плевать на меня, - Юстас слегка поморщился. – Так что везунчик ты. Я здесь из интерната для трудных и бедных. Какой-то дядюшка, которого я знать не знал, заплатил за мое пребывание здесь. Выйду – отблагодарю его, - и он ухмыльнулся недобро, слегка толкнул Фридриха и пошел внутрь, демонстрируя сим, что знакомство закончено и приличия соблюдены.

Вздохнув, Фридрих последовал за ним.

Пройдя по строгим белесым коридорам, юноша в аккуратной форме приоткрыл дверь своей нынешней комнаты, которую ему в скором времени придется делить с…

- Герр Либкнехт! Кажется, это вы, - по коридору к нему спешил крохотный мальчишка, на котором школьная форма выглядела, словно мешковина на фарфоровой куколке. – Здравствуйте. Кхм… Меня зовут Вольфганг Имгоф, хотя это вряд ли заинтересует вас. Я… хм… буду иметь честь разделить с вами комнату… - и его детские щечки запылали от смущения.

- О… - Фридрих даже слегка растерялся. Он никак не ожидал такого внимания и, тем более, столь уважительного отношения. – К чему же столь официально? Мы все-таки теперь будем долго жить вместе, да и я мальчишка не многим старше вас, - и он широко улыбнулся.

- О нет, герр Либкнехт, - мальчик был неимоверно серьезен. – И не спрашивайте, откуда я вас знаю. Я расскажу все сам. Я… нечаянно услышал разговор вашего отца с директором. Оно говорил, что вы грезите о якобы пустой славе великого поэта, и из вас это нужно выбить всеми силами. Но, знаете ли, хотя я и не скажу этого вслух, но я очень люблю стихи. И мне бы хотелось почитать вас…

- А почему же вы не посмеете заявить вслух о своих увлечениях? – Фридрих попытался уйти от не совсем приятной для него темы.

- Потому что я боюсь. Здесь все боятся, уж я-то знаю. И вы будете бояться. Но пока вы еще не стали таким грязным и трусливым, как все мы, я бы посмотрел на вас.

Фридрих вздрогнул – мальчишка оказался при рассмотрении значительно старше, чем могло показаться вначале. И этот страх, который излучали все его поры, угнетал юного владельца запястьев с пульсирующими голубым пламенем венками. Поэтому Фридрих Либкнехт быстро вошел в комнату, не оборачиваясь. Жизнь здесь обещала быть долгой. И перед ней стоило выспаться в одиночестве.

Огромный желтоватый рассвет прокрался в комнату мальчиков незамеченным. Свысока оглядел постель Вольфганга и его искаженное во сне испугом лицо, отвернулся и плавно подошел к спавшему Фридриху, подбирая тяжелые складки выцветшего за долгие тысячи лет плаща. Наклонился к самому лицу мальчика и вгляделся в упрямое выражение трепетного лица. Погладил пальцами высокий открытый лоб, провел по темным прядям волос, поцеловал отсвечивавший голубым висок. Тихо прошептал чужим и постанывающим голосом: «Тяжело придется тебе, мальчик. Ты захотел многого. А получить это не так просто, как бы хотелось тебе… и мне…» Строгий рассвет хотел было поправить тонкое белое одеяло, но заметил дрогнувшие веки. И это было знаком тому, что пора отправляться дальше, освещать остальной мир. Спустя пару секунд солнечные лучи резко и отрешенно поползли дальше по стенам и снежным полям, не останавливаясь ни на мгновение.

Юный герр Либкнехт с нервной легкостью открыл глаза. Словно почувствовав что-то, заглянул в окно. Но, увидев только слепящее и ко всему безразличное солнце, по-детски пожал плечами и спустил ноги с кровати. Нащупал ботинки и попытался согреться в них. Все-таки здесь было прохладно. Поэтому стоило быстрее натянуть на себя школьную форму и постараться не смерзнуться в одну большую ледышку до завтрака.

Завтрак, надо заметить, не отличался заботой и приятностью во вкусе. Слава богу, не подгоревшая каша, да аккуратный кусочек хлеба. И чуточку масла. Зато мягкая пища в грубой тарелке была горячей, а Фридриху именно этого и не хватало. Замерзший желудок с радостью принимал куски еды, и мальчик изнутри насыщался теплом.

Потом последовала небольшая речь директора заведения для некоторых новых учеников, которую Фридрих с радостью запивал из стакана. Потому что всухую она отказывалась проникать в мозг. Хотя и это не помогло: он все равно ничего не запомнил.

А уже после классически-нудной речи мальчиков отпустили на занятия. Посмотрев расписание для своего класса, юный герр Либкнехт понял, что сначала ему придется ознакомиться со здешним курсом химии. И вел его, если мальчик правильно прочитал фамилию, некий герр Зигель. Ах, если бы знать, каков он, это Зигель. А то еще окажется тем противным лысым старикашкой, которого Фридрих встретил в коридоре по дороге в столовую. Тот посмотрел на него таким пренебрежительным взглядом, будто именно он, темноволосый мальчик, был причиной всех бед этого старика на протяжении всей жизни. А с химией у Фридриха всегда было не особенно хорошо. Поэтому он сильно возжелал, чтобы преподаватель этого предмета был поприятней.

У двери в аудиторию он встретил Юстаса. Тот с усердием отковыривал щепку от стены с явной преступной целью. От хорошего настроения Фридрих рассмеялся. Но Юстас повернулся с таким мрачным выражением лица, что веселое настроение вмиг пропало.

- Доброго утра, Юстас. Что-то случилось?

- Иди, куда шел, Фридрих. Мне некогда. Я тут хочу поразвлечься. Подшутить над новым учителем.

- Так у тебя тоже здесь занятия?

- О, черт, мне еще придется с тобой учиться, - картинно протянул Юстас. – Ладно, иди давай. Мне тут еще кое-что надо сделать.

- Ладно, - пожал плечами Фридрих и прошел в дверной проем, помахивая книгой.

А Юстас с негромким бормотанием принялся за прежнюю работу.

Учитель немного опаздывал, на удивление учеников. Но пока у Фридриха была возможность познакомиться с мальчиком, который сидел рядом. А то было как-то неловко сидеть на краю ряда в молчании, когда все переговаривались, а этот мальчик тоже молчал.

- Здравствуй, - негромко проговорил Фридрих. – Я только вчера приехал и никого не знаю. Не расскажешь мне, как здесь?

- Отчего не рассказать? – мальчик повернулся к нему бледным вытянутым лицом с покрасневшими и припухшими глазами. – Меня зовут Лоуэлль Краузе. Не обращай внимания на мой вид: у меня это с детства, - и он смущенно улыбнулся, чем сразу завоевал доверие Фридриха. – Здесь обычная закрытая школа, ничего такого особенного, кроме разве что…

Но тут дверь хлопнула, оборвав все разговоры. В аудиторию, чуть пошатываясь, вошел странного вида господин. Обернувшись, Фридрих успел заметить, что Юстас уже сидит с усмехающимся видом в верхних рядах. И тогда вновь переключил внимание на странного господина, потому что назвать его учителем было сложно.

Пепельный блондин с растрепанными волосами, шатаясь, подошел к учительскому столу и уронил на него портфель. Поднял мутные, темные и покрытые словно ядовитым туманом глаза на немую аудиторию. Костюм его был в совершенно непотребном состоянии: рубашка выбилась из брюк, мятый пиджак соскальзывал с грубых и острых плеч. Но голос его неожиданно оказался тихим и очень четким:

- Добрый день, юноши. Я знаю, что среди вас есть новенькие. Поэтому представлюсь. Меня по всем записям зовут герр Зигель, но я предпочитаю имя Энджи. Хотя разумеется, я надеюсь, что не услышу подобного обращения в учебное время…

Сверху раздался хриплый смех. Голова Энджи дернулась, как кукольная. Глаза из холодного стекла впились в профиль Юстаса, искривившийся от смеха.

- Позвольте, что вы нашли смешного в этом, сударь? – голос его стал более терпким и внимательным. – И назовите ваше имя.

Юстас насмешливо протянул:

- Меня-то зовут Юстас Вебер. Ничего такого в моем имени нет. А вот почему вас зовут Энджи? Не из-за того ли, что вы употребляете много кокаина?

По аудитории не прошло ни единого смешка поддержки: все знали Энджи несколько лучше, чем новенький Юстас. А тот медленно прошелся до ступеней и плавно поднялся по ним. Подошел к мальчику вплотную и растянул тонкие губы в злой улыбке:

- Да, я употребляю достаточно кокаина. А вот вы, молодой человек, не смеете нарушать дисциплину на моих занятиях, - и он с размаху прошелся своей немаленькой ладонью по лицу Юстаса.

Тот вскочил, пылая от удара и гнева:

- Да как вы…

- Вот так, - спокойно ответил герр Зигель. – Привыкай. Я не люблю наглецов.

Юстас возмущенно поднял кулак в воздух, собираясь ответить, но Энджи неспешно протянул руку к поясу и аккуратно вытащил почти одними ногтями острый нож:

- Не советую нарываться, милый. Я не создаю правил для вас, я лишь требую уважения. Пусть даже не теми методами, которые приняты в этом гнилом обществе.

Юный Вебер сделал вид, что успокоился. Только щеки его по-прежнему сверкали алым. Злые шутки были забыты. По крайней мере, на сегодня.

- Ну что же, я думаю, больше вопросов не возникнет. Надеюсь, что и второй мальчик запомнил это урок, - и он резко повернулся прямо к Фридриху.

Тот весь вспыхнул от неожиданного смущения, но все же кивнул.

- Вот и отлично, - и герр Зигель неприятно ухмыльнулся. – Тогда начнем занятия…

И его лакированные ботинки простучали по ступеням.

Особенного в этот день больше ничего не произошло. Если, правда, не считать внезапно возникшую взаимность между Фридрихом и тем мальчиком, Лоуэллем. Они познакомились ближе на одном из перерывов и неплохо пообщались. Фридрих надеялся, что нашел здесь первого друга, потому что отношения с Юстасом вовсе не нравились ему. Выяснилось, что Лоуэлль – скрипач. Он безумно любит игру на скрипке и отдает этому всю душу. Конечно же, с кем он мог сойтись еще, кроме как с поэтом. И их объединяло не только творчество, но и определенная скука по пониманию среди этого грубоватого общества. И с мыслью о том, что здесь все может быть не столь плохо, Фридрих уснул…

Следующее утро опалило его веки холодом. Ледяное дыхание на щеках вывело юного Либкнехта из себя, и ему пришлось свернуться еще более маленьким комочком, спасаясь от ленивых поползновений мерзлого солнца.

Но оно не успокаивалось, и пришлось сползти расплывчатой массой с постели. Сегодня Фридриху предстояло познакомиться с учителем литературы. И он ждал этого с легким нетерпением. В общем и целом, почти все преподаватели, которых он успел узнать, были довольно сносны, пусть и излишне грубоваты. Но уж в преподавателе высокого искусства юный Либкнехт планировал узреть нечто особенное. Он жаждал признания, поправок, понимающих слов, и поэтому с радостью поспешил туда, где собрался впервые прочитать свои стихи.

Дверь в нужную аудиторию открывалась не без помощи того самого, упомянутого не так давно лысого старикашки, и Фридрих сначала замер, а потом тихо застонал сквозь зубы. Меньше всего ему хотелось, чтобы это господин преподавал у них литературные изыскания. Шаркая ботинками, Либкнехт вошел в аудиторию и медленно дошагал до своего места. Кивнул подошедшему Лоуэллю. Успел проклясть всех известных ему богов, даже самых древних и давно умерших. Успел процитировать про себя Ницше. И возненавидеть темные глубокие глаза человека, который раскладывал бумаги на столе и временами откровенно пялился прямо на него, будто у Фридриха на лице была написана какая-нибудь гадость. Тогда мальчик намеренно отвернулся и поддержал не значивший ровным счетом ничего разговор с приятелем. Больше заняться было нечем.

Но с первым же ударом часов старик как будто сорвался. Резко, отрывисто и неслышно скрежеща строгим механизмом внутренностей он вышел чуть вперед:

- Добрый день, мальчики, - это невольное «мальчики» покоробило Фридриха в сравнении с обращением всех остальных учителей «юноши». – Для новеньких представлюсь: герр Мюллер. Начнем занятия.

Про себя Либкнехт мстительно подумал: «Какая же еще могла быть фамилия у такого заурядного обывательского ублюдка?» И тут же испугался этой чужой, резкой и отвратительной мысли. Загнал ее в самый дальний угол, где в ближайшем будущем собирался расстрелять. Но пока неплохо было бы послушать курс о том, что интересовало его почти с самого детства.

Уже через несколько минут Фридрих готов был откровенно смеяться. Герр Мюллер объяснял все медленно, доходчиво, но все это обычно проходили еще в совсем маленьком возрасте, когда только поступали в школу. А глядя на непонимающие лица мальчиков, сидевших вокруг, юный Либкнехт вовсе не выдержал и улыбнулся. Что и стало его ошибкой. Тотчас же развернулась сухая фигура Мюллера:

- Вы улыбаетесь, молодой человек? Расскажите тогда всем нам о причине этакой широкой улыбки.

Фридрих медленно встал:

- Прошу прощения, герр Мюллер, но разве вы сами не видите, что ваша программа до невозможности смешна. Это же рассчитано на маленьких детей, а не на таких больших мальчиков, как мы.

- А мне, между прочим, интересно! – раздался голос Юстаса с задних рядов. – Заявишь мне в лицо еще раз, что я маленький глупый мальчик, Либкнехт?

В этот раз Мюллер будто и не отреагировал на нарушение дисциплины, лишь Лоуэлль тяжело вздохнул и покачал головой.

- Я повторю все слова, которые хоть раз позволил себе сказать, - проговорил Фридрих, не оборачиваясь. – Но не сейчас.

- Хм, не отвлекайтесь, дурной мальчишка, - голос Мюллера тут же заскрипел. – Лучше объясните мне, как вы смеете рассуждать о программе для обучения. Да кто вы такой?

- Я поэт. И уж я понимаю в искусстве слова, - гордо ответил Фридрих, хотя голос его вновь стал немножечко чужим.

- Поэт? – насмешливо протянул Мюллер. – Хм, позабавили вы меня. Но все же… я дам вам шанс доказать это. Прочтите что-нибудь из своих стихов, может быть вы действительно… гений, - и он хрипловато засмеялся, вызвав подобный смех и у многих подобострастных учеников.

- Я не запоминаю своих стихов. Их слишком много, - не смутившись, ответил Фридрих, еще больше распахнув глаза. – Но, если вы позволите, завтра же я прочитаю вам мои творения.

- О, разумеется, я позволю вам написать за ночь какую-нибудь дрянь, - Мюллер скучающе отвернулся. – А пока не смейте больше нарушать дисциплину, иначе это может сильно обернуться против вас самих. Продолжим, мальчики.

Фридрих сел на место с горевшими щеками. Его успокоил хоть немного только сочувствующий взгляд Лоуэлля. Но теперь он определенно не мог дождаться завтрашнего дня, чтобы доказать свое мастерство.

Но, к его огромному сожалению, на следующий день не планировалось урока герра Мюллера. И пришлось ждать почти неделю, ибо в школе, ориентированной на точные науки, не хватало и минуты лишней на чтение книг. Всю эту неделю Фридрих пролистывал старые тетради и писал новые творения, выбирая то, которое должно быть самым прекрасным. В конце концов он решился взять одно из них, вырвав грубо листок, испещренный мелким витым почерком. И наступила ночь.

И уже после зеленоватого утра, когда в свои права вступило зимнее солнце, Фридриха постигло еще одно разочарование. Мюллер совершенно не помнил об обещании прослушать стихотворение. И лишь после напоминания вздрогнул, искривил в усмешке старческие губы и издевательски попросил тишины в аудитории. После чего попросил Фридриха выйти и прочесть свои «без сомнения, нелепые строки», изо всех сил стараясь смутить мальчика.

И тот вышел вперед. Встал, болезненно выгнув спину. Сцепил бледные пальцы и начал читать. Сперва тихо, придавая тончайшую интонацию своим мыслям, потом все скорее и скорее, подняв лицо, почти крича и забыв про всяческие темпы, он плевал резкие слова всем в лица, его худые локти изредка дергались, а глубокие звуки вырывались из горла вместе со стонами. И, когда он замолчал, все его лицо было красным, а дыхание все еще рвалось истерией из груди.

Но… в ответ этому выпаду дерзкой юности… Мюллер брезгливо скрестил руки и прищурился:

- Хм, бедный мальчик. Вы, верно, думаете, что то, что вы соизволили прочитать, называется стихами? Что вы как бы будущий Шиллер или кто-то не менее великий. Конечно, ваша юность служит вам легким оправданием, но… - и он отвратительно рассмеялся. – Не смейте больше никогда даже заикаться при мне больше, что вы поэт. Это так же смешно, как если бы я заявил, что к власти придет Гитлер.

Из аудитории послышались откровенно-грубые смешки. И вскоре все, тихо или громко, но смеялись в чувстве иллюзорного превосходства. А Фридрих стоял среди них, упрямо сглатывая слезы и стараясь не слушать то, что оглушило его. И поэтому он даже не сразу сначала расслышал негромкие, но заслонившие все насмешки слова:

- Профессор, вы же сами знаете, что это неправда. Вы же отлично знаете, что говорите абсурд, - со своего места гневно поднялся Лоуэлль. – И стихи Фридриха очень хороши.

- Это всего лишь говорит о том, что у вас не менее дурной вкус, - почти рявкнул Мюллер. – Сядьте немедленно, Краузе. Вы получаете не самую лучшую оценку за сегодняшний урок, - он вдруг весь излился злостью. – Все сядьте и замолчите! Хватит! Начнем занятие! И никаких больше графоманов. Осточертело…

И он нервно схватил бумаги со стола.

Из аудитории Фридрих вышел, чуть дрожа. Он еще не мог оправиться от унижения. Щеки с полупрозрачным пушком сияли точно алый бархат, а карее пламя глаз было застлано туманом сомнения. Он проклинал себя, называл про себя бездарностью, не смея даже приоткрыть еще детские губы. Пальцы его комкали листок, а синий холод венок пульсировал в истерике. Горячие пальцы схватили его за запястье и обожгли нестерпимой болью где-то внутри.

- Отстань! Не трогай меня! Не преодолевай брезгливость! – закричал мальчик в отчаянии.

- Прекрати! Ты же слышал, что я говорил. И ты сам знаешь, что пишешь великолепно. Я никогда бы не смог выразить в своей скрипке то, что удалось тебе в этих стихах. И я восхищаюсь твоим талантом. Поэтому не дай задурить себе голову этому лжецу, - тон Лоуэлля был тих и спокоен. – И отдай, в конце концов, мне этот листок. Ты порвешь его сейчас, а потом мир лишится прекрасного творения.

Он улыбнулся и мягко высвободил бумагу из пальцев друга.

- Верну его тебе, когда ты успокоишься. А пока пойдем. И забудь обо всем, ты ведь вправду выше всех этих глупых и лживых слов.

Но эти слова оказались лишь каплей бальзама, которая только разожгла новую стыдливую боль. День был испорчен. Как и многие будущие дни.

Сосредоточиться на уроке истории никак не получалось. Интересная тема не находила отклика в голове мальчика, поэтому он шептал на память стихи Корбьера, пытаясь успокоиться. Да к тому же учитель, просто повернутый на идее НСДАП, не располагал к приязни.

«И что они здесь все бросаются в крайности: или нет Гитлеру, или слава до гробовой доски», - думал про себя Фридрих, записывая кое-что из своих мыслей в тетрадь. – «Сомневаюсь, что его самого это так интересует. Но зачем бы тогда все это давление на народ, эти собрания, гордые слова? Не понимаю, неужели он не мог выбрать другого пути? Хотя что это я? Мне бы подняться хотя бы до его высоты, а я ведь так… пустышка. Неважно. Но все равно, многие так ратуют за его приход к власти, а хоть кто-нибудь из них помнит, что Гитлер прекрасно рисовал. Интересно, рисует ли он до сих пор? Или тот отказ сделал ему слишком больно? Слишком…».

Фридрих поморщился. Он предпочел вырвать с кровью тот кусок воспоминаний. Не хотелось бросать искусство только из-за одного гневного отзыва. Он не хотел быть как…

- Что это у нас тут? – учитель подкрался очень тихо, и Фридрих успел проклясть стечение обстоятельств и собственную злость. Ему стоило быть более внимательным, несмотря на обиду и чуть ослабевшую боль в сердце.

Герр Крюгер, преподаватель истории, осторожно взял пальцами тетрадь и внимательно прочитал записи. Изменился в лице и бросил тетрадь на стол, будто это был раскаленный кусок дамасской стали, который скоро можно будет назвать мечом.

- Да как вы?.. Да как вы смеете сомневаться в личности Гитлера?! В нашей правоте?! Вы, глупый мальчишка!

- Да какая вам разница? – устало спросил мальчик в ответ на вспышку преподавателя. – Я думаю, пишу то, что думаю: вам этого не достаточно? Причем здесь Гитлер?

- Ты еще ничего не понимаешь. Но он придет к власти. И я докажу тебе, что ты не смеешь сомневаться в этом! Не смеешь!.. – и он развернулся, отправившись обратно на свое место.

«У всех нас есть определенное место. Если кто-то не идет на него, он девиантен. Его поведение девиантно. Он мерзок всем. Почему я? Потому что я этого хочу», - Фридрих завернул свои мысли в бордовую бумагу и не вложил записки с именем адресата.

Выйдя из аудитории и направившись к безлюдной площадке перед одним из окон, он услышал за спиной шипящий оклик:

- Хей, Либкнехт, поди-ка сюда, поговорить надо.

Обернувшись, Фридрих холодно окинул взглядом Юстаса и его новую компанию. Подошел и замер в ожидании первой реплики.

Резкий удар в живот застал его врасплох.

- Что?.. – он хотел спросить, но грубый неформенный башмак опять причинил жуткую боль чуть ниже солнечного сплетения. Фридрих налетел спиной на угол стены и краем глаза успел заметить, как дернулась рука Юстаса. Успел увернуться, что вызвало еще более сильную боль внутри.

- Что происходит?! – закричал он, уклоняясь в сторону от жестких кулаков.

- А то! Ты слишком много умничаешь, Либкнехт. Чуть что, так у тебя свое мнение! А это позволено только мне, усек?! – и метким ударом он разбил Фридриху бровь.

- Оставь его. Ты не прав, - вперед вышел Лоуэлль. Голос его не изменился, только чуть-чуть дрожал от ненависти.

- Ха, кто выступил! – ухмыльнулся Юстас. – А не боишься, что твоему больному сердечку придется бо-бо?

- Нет. Ты не прав. И я готов ответить за свои слова, пусть даже мне и придется применить силу, что отвратительно мне.

- Ребята, подержите этого, - брезгливо бросил Юстас через плечо. Глаза его загорелись от предвкушения схватки. Молчаливые здоровяки повалили Фридриха и крепко схватили его за руки и ноги, зажали рот и развернули лицом к действию.

Лоуэлль резко отошел в сторону, пропустив первый удар, и с размаху оставил алый след Юстасу ребром ладони. Тот вскрикнул от боли и развернулся в намерении нанести еще один удар. Но Лоуэлль опять уклонился, ответив Юстасу неприятной затрещиной. Так продолжалось некоторое время. Юстас уже лишился пары зубов и все его лицо было изуродовано ссадинами и кровоподтеками. Но тут Лоуэлль просчитался на одну секунду. И резкий удар в грудь заставил его пошатнуться. Все лицо скрипача побледнело. Он пытался вдохнуть, царапая ногтями рубашку. Потом глаза его закатились, и он упал на плитку, разбив висок. Теперь уже Юстас повернулся к Фридриху, тяжело дыша.

Наклонился к самому его лицу и еще раз ударил в саднящий живот. Кивнул своим «сопровождающим», чтобы те убрали руки с лица Либкнехта.

- Ну что, видел, что будет с тем, кто идет против меня?

- Что ты с ним сделал? – прошептал измотанный Фридрих. Пытаясь вырваться, он чуть не сломал себе запястья, и теперь тяжело дышал.

- Ничего такого, жить будет. Но, поверь, ему сейчас очень больно. Знаешь ли, у твоего друга больное сердце. Ему не стоило так громко говорить об этом, когда я случайно проходил мимо. Ведь теперь я знаю, что с ним делать, - и он мерзко засмеялся, приподнял голову и отправил кулак в столкновение с лицом Либкнехта.

- Урод! – выкрикнул Фридрих, до невыносимой боли резко потянулся вперед и укусил Юстаса за нос. Ему так хотелось ответить хоть чем-то.

Тот застыл в недоумении с окровавленным носом, затем взмахнул вновь своей рукой и обрушил сильнейший удар в солнечное сплетение Фридриха. Тот чуть не задохнулся от боли, и только потом смутно услышал крики, звуки ударов и почувствовал жаркий запах крови.

Не теряя сознания, он почувствовал, как кто-то подхватил его хрупкое тело и поставил. Вокруг нарастал шум, а перед глазами мальчика плыло озлобленное выражение лица Энджи. И вот тогда он отключился.

Потолок маленькой комнаты, который можно видеть здоровыми глазами, горячий глинтвейн, который вливают в твое горло – что может быть прекрасней? Только вот… где же Лоуэлль? Фридрих вскочил на диване, о чем сразу же пожалел. Пока еще было больно.

- Все в порядке, - негромко проговорил Энджи, наливая темный напиток в бокал.

Лоуэлль сидел в кресле, поджав под себя ноги, весь бледный и изредка вздрагивавший, но здоровый. Фридрих вздрогнул и снова упал в подушки.

- Я рад, что с тобой все хорошо, - Лоуэлль подошел ближе и нежно взял руку Фридриха в свою. - Я чуть не сошел с ума от твоей улыбки. Ты висел на руках у Энджи и так улыбался, будто твой рот заполонили рубины. Кровь струилась, а ты ухмылялся с безумным превосходством и язвительной насмешкой. Мне было страшно… Надеюсь, что больше не увижу такой улыбки у тебя. Но мне пора уже. Энджи хотел что-то сказать тебе. Буду ждать, когда ты вернешься.

И он вышел, улыбнувшись в ответ на кивок растрепанного герра Зигеля.

- Теперь расскажи мне, отчего это произошло? Твоя улыбка, которой так испугался Лоуэлль, кое о чем поведала мне, но не о многом, - тот вцепился в мальчика взглядом.

И Фридрих рассказал ему все, сжимая губы от неприятных воспоминаний. Заметив грусть в глазах мальчика, Энджи будто потянул ленту его мыслей, складывая все в больной узор своим отнюдь не простым умом. Затем отхлебнул из бокала и печально улыбнулся:

– Принимаю и понимаю. Весь мир и только одно сердце. Это благородный путь, знаешь ли…

Энджи поднялся и пристально посмотрел на Фридриха.

- Я очень надеюсь увидеть вас на своем уроке, герр Либкнехт, в ближайшую среду, - он чуть помолчал. – И, надеюсь, что ты, Фридрих, зайдешь ко мне после уроков. Мне… иногда не хватает собеседника. Я слишком много думаю и слишком мало говорю.

Увидев, как трудно даются Энджи эти слова, Фридрих через боль улыбнулся:

- Конечно, я приду.

- Вот и отлично… А теперь пошел отсюда! Немедленно! Не желаю видеть!.. – кажется, герр Зигель вновь зашелся в наркотической истерике.

Юный Либкнехт тепло засмеялся про себя и негромко прикрыл дверь. А за ней что-то с проклятиями разбилось…

Все тело еще неприятно болело при каждом движении, и Фридрих едва смог встать с кровати, где провел бессонную ночь. С соседней постели на него мрачно взирал Вольфганг, тот мальчик, который жил в одной комнате с Либкнехтом. Заметив этот взгляд, Фридрих отвернулся. Он даже не хотел представлять, как его лицо сейчас выглядит со стороны. Единственное, чего ему хотелось, так это сесть где-нибудь в тишине вместе с Лоуэллем и просто молчать. Кто еще, кроме лучшего друга, может единым молчанием успокоить боль в ранах и сердце, ответить благодарностью на честь и гордость. Но сосредоточиться на этих благородных в каком-то отношении мыслях в процессе натягивания школьной формы Фридриху помешал не только взгляд, но и неприятный голос Вольфганга:

- Ну что? Вы поняли, герр Либкнехт, к чему может привести отсутствие природного страха? Зачем вы пытаетесь что-то доказать, ведь из-за вас страдает и ваш друг. А вы упрямо пытаетесь пойти против той силы, которая сметет вас в миг, если вы будете представлять хоть малейшую опасность.

- Эх, Вольфганг Имгоф, - вздохнул Фридрих, не расположенный к вежливости. – Да как ты тогда представляешь себе жизнь поэта? Молча точить камень веками? У меня нет на это времени, увы.

- Но… Фридрих Либкнехт, ты ведь не поэт, - его собеседник тоже решил пренебречь некоторыми нормами.

- Почему? – Фридрих горько усмехнулся. – Потому что так сказал герр Мюллер?

- Да, он не может ошибаться, ты же понимаешь.

- Боже, когда же вы научитесь мыслить сам, вне зависимости от тех, кто старше, выше по званию или просто умнее выглядит?

- Это не должно быть свойственно таким слабым людям, как мы с тобой, - просто ответил Вольфганг, что вызвало бурю обиды в душе Фридриха.

- Ты можешь считать себя слабым и простым сколько угодно! А я не желаю. И не говори, что мне однажды придется это принять. Никогда! Я есть поэт. И я властен над миром. Над своей судьбой. А ты… Мне противно даже слушать твои жалкие оправдания, - больше Фридрих не был в силах сдерживаться.

Вольфганг лишь покачал головой и хотел еще что-то сказать, но юный и гордый Либкнехт уже выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Его сердце билось вдвое чаще, а душа пылала нелюбовью ко всему этому проклятому месту.

Горевшие щеки натолкнулись на относительно моральную преграду в виде Энджи. Тяжелые и терпко пахнувшие плечи создавали определенный блок для разгоряченного юного ума, а шелестевший подобно дорогому бархату голос слегка отрезвил мальчика. Он плавно поднял большие, пропитанные вновь чем-то чуждым для тонкого ума юноши глаза и заглянул будто в самую душу герра Зигеля. Тому почудилось, что Фридрих пронзил его глаза тончайшим и ядовитейшим кинжалом, в момент ослепив. Но он даже не изменился в лице, а лишь строго-насмешливо поинтересовался, отправив свой страх на исправительные работы в самые глубины разума:

- И куда же мы так спешим, герр Либкнехт? Так, что даже не замечаем пресвятого лика собственного учителя.

- Прошу прощения, герр Зигель, за то, что чуть не сбил вас. Я очень спешил. Теперь позвольте мне идти, - и самый голос Либкнехта стал чужим, губы его сжались в гневе.

- Ну, во-первых, сбить меня было бы для вас весьма проблематично, юноша, с вашим-то весом. А во-вторых, никуда вы не спешили. И спешить сегодня уже не будете. Пройдемте ко мне, я освобождаю вас от занятий на сегодня, - и он в безразличии отвернулся.

- Да никуда я с вами не пойду! – вспыхнул Фридрих.

- Еще как пойдете, молодой человек, - лицо Энджи вновь оказалось совсем близко к наглым глазам Либкнехта, обжигая его алые щеки жарким дыханием. – Я сказал вам, и вы пойдете! Иначе вам придется познакомиться с моим ножом куда ближе. А я, уж поверьте, знаю толк в извращениях и пытках.

И он схватил онемевшего Фридриха на руку и потащил за собой. Проходил повороты, резко и больно дергая запястье юноши. У того еще надолго оставалось ощущение кошмарного сна, когда эти жилистые руки словно пытались оторвать его ладонь на память.

Энджи втолкнул мальчика в свою комнату с такой силой, что тот упал в кресло, чертовски больно ударившись ногами.

- Мальчишка, ты ужасно разозлил меня, - он выдернул свой нож из-за пояса и приблизился своими глазами с огромными зрачками к замершему в безмолвной невинной красоте Фридриху. – Боже, мне хочется отрезать тебе все твои густые волосы, - и он запустил руку в темные пряди, до боли дернув их. – Мне хочется рассечь твое прекрасное юное лицо. Боже…

Энджи вдруг замер, отбросил нож в угол комнаты и отвернулся. Резко и пронзительно закричал и нервно упал. Плечи его истерично дергались, а ладони прикасались к искаженному опьянением лицу. Не так скоро успокоился герр Зигель, а Фридрих пока медленно приходил в себя в кресле, ощущая постепенно саднящую боль и легкое волнение от произошедшего.

Когда незримые слезы перестали обагрять душу Энджи, он медленно поднялся и сел в кресло напротив Фридриха. Дрожавшими пальцами взял со столика сигарету, зажег спичку и закурил. Лицо его медленно становилось единым целым с дымом – такое же изможденное, темное от мыслей и одинокое. Силы все больше оставляли его, вводя в определенный транс давно безразличное ко всему тело.

- Ты давно решил стать поэтом? – неожиданно спросил он.

- Эмм… Я никогда не думал об этом. Оно само родилось во мне и потребовало быть, - растерянно ответил Фридрих.

- Понятно, - отчужденно проговорил Энджи и вновь ненадолго замолчал. – А ты когда-нибудь спал с женщиной?

Фридрих окончательно смутился:

- Нет… Я даже не думал об этом… А почему вы спросили?

- Обращайся ко мне на «ты», - и Энджи выпустил струйку дыма через тонкие губы. – Знаешь, это совершенно правильно. В женщинах нет ничего хорошего – одни только мысли о тщетном и материальном. И, к тому же, они презирают мужчин, что бы не говорили. У меня никогда не хватало терпения жить с тем, кто презирает меня или восхищается мной, произнося ложь в глаза. Даже ради удовольствий я не способен это терпеть. Может быть, где-то и живут прекрасные дамы, способные разделить свой глубокий мир, но мне не встречались такие. Поэтому я убил свою жену много лет назад.

Фридриха повергло в шок такое «пустячное» замечание:

- Но, как же…

- По глупости и молодости женился. Потом я просто рассердился на нее. И случайно вскрыл ей живот. Хотя не стоит думать, что только женщины вызывают во мне такой гнев. Мужчины бывают не менее отвратительны. Но неважно. Друзьям не стоит бояться – я придерживаюсь определенных законов чести. А мы ведь друзья?

- Я… не знаю, - осмелился, вздохнув, ответить Фридрих.

- И правильно, - согласился Энджи совершенно спокойно. – Ты не так хорошо знаешь меня, а я – тебя. Нам стоит познакомиться лучше. Поэтому перенесем этот разговор о дружбе. Кстати, не хочешь абсента?

- Я никогда не пил… и не хочу, - не совсем твердо сказал Фридрих.

- Не будешь – я отрежу твои маленькие пальчики на правой руке по одному. Посмотрим, как ты будешь писать свои стихи. Мы ведь еще не друзья, - и Энджи подмигнул ему с недоброй улыбкой.

- Хорошо, - обреченно вздохнул Фридрих. – Давайте выпьем.

Энджи быстро встал и подошел к шкафчику, достав оттуда темную бутыль и пару небольших бокалов.

- Нам нужно о многом поговорить, маленький Фридрих.

Третья бутылка абсента была наполовину пуста. Фридрих вальяжно развалился в кресле, закинув одну ногу в ботинке на подлокотник. Он еще не знал, что эта привычка останется у него на долгие годы. Как и любовь к полосатым брюкам, пример которых можно было лицезреть на Энджи в данный момент. За окном темная бумага ночи осторожно закутывала голубевший в темноте фарфор человеческих мыслей.

- Хм… Так о чем ты меня спрашивал до этого бокала? – и Энджи хрипловато засмеялся.

- Я… я не помню, - Фридрих совсем опьянел, но изобразил смущенную улыбку. – Хотя нет… Я спрашивал тебя о чувственности.

- О да, это не самая моя любимая тема, но все же… Так уж и быть, мне придется рассказать тебе о ней, - и они оба засмеялись пьяным смехом сумасшедших. – Чувственность свойственна только юности. Все это пошло, когда зрелый человек говорит, что он чувственен. Он лжет. Потому что разум уже значит для него много больше, чем сердце. А без сердца все органы чувств всего лишь сообщают нужную информацию, не насыщая жаждущих влечений. И все эти заявления о возможности растянуть юные порывы еще более мерзки, чем люди, которые верят в эту пустую иллюзию.

- Но ведь ты… Энджи, ты ведь уже взрослый? Тогда как ты можешь рассуждать о чувственности? – голос Фридриха чуть смешивался и путался между словами.

- Я… я надеюсь, - голос Энджи слегка дрогнул. – Что я еще достаточно молод, чтобы говорить о себе в таком ключе. Да что там – к черту – я уверен в этом! – и он вскочил, расплескав немного из бокала.

- Я вижу это в каждом твоем жесте, Энджи. Тебе не о чем беспокоиться, - спокойно возразил (или согласился) Фридрих, заставив друга сесть обратно.

- Просто… пойми, Фридрих, я боюсь… - Энджи опустил голову. – Я боюсь потерять эту чувственность, это максималистское восприятие. Поэтому я здесь. Такие, как ты и Лоуэлль, не дают мне забыть о моем возрасте. И мне легче сохранять юность, отрицая покой. Я надеюсь, что смогу развить в вас то, что вижу…

- Ты уже смог больше, чем даже мне хотелось бы, - прошептал Фридрих, зажмурившись.

- Я верю. И поэтому живу. Я надеюсь скоро умереть, не позволив своему телу и разуму погибнуть в разложении и старости. И сейчас отдаюсь удовольствиям. Но мне хочется оставить кое-что… в твоей душе, в чьей-то еще. Я знаю… Ты напишешь. Ты не забудешь.

- Никогда.

- Но неважно… Сейчас уже поздно, да и наш разговор остановился ровно на границе сладостного любопытства. Поэтому доброй ночи, мой юный собеседник. Пусть тебе снятся чувственные, но не омраченные пошлостью бытия сны.

- Доброй ночи, Энджи, - тихо проговорил Фридрих.

Он встал из кресла, и, пошатываясь, добрел до двери. Там силы оставили бедняжку, не бравшего в рот до этого алкоголя, кроме глинтвейна. Чертыхаясь, Энджи поднял детское тело и уложил в кресло. Набросил сверху плед, пробормотал какое-то ругательство, разделся до рубашки и упал в свою постель, мгновенно отдавшись в плен Морфею.

Приоткрыв глаза, Фридрих увидел малознакомый потолок. Спустя пару секунд пришло ощущение тошноты и головной боли. Не хотелось даже шевелиться, лишь надеяться, что эта боль плавно покинет тело, не затронув чувств. Но краем глаза он не мог не заметить Энджи, который в одной рубашке варил кофе. И от этого зрелища стало чуть легче, потому что теперь он был не один в этой боли.

- О черт, что со мной? – негромко пробормотал Фридрих.

- Доброе утро, мальчик. Хотя к чему приличия после вчерашнего разговора? Тогда мы не стеснялись в выражениях. Но все же я не предупредил тебя о некой детали: это похмелье. И это бывает весьма неприятно. Но ты привыкнешь.

- Зачем к этому привыкать? Боже… - Фридрих повернул голову, отчего виски застонали и чуть не переломились.

- А у тебя не будет другого выхода. Хочешь кофе? – Энджи поставил чашку на столик рядом с креслом.

- О да, - Фридрих потянулся пальцами. – Но нет сил даже пошевелиться.

- Понимаю, но даже не надейся, что подам тебе чашку и буду поить, - слегка раздраженно проворчал Энджи.

- Даже немного жаль, - улыбнулся Фридрих и медленно сел, боясь распрямить затекшее тело из-за тошноты и боли.

- Это прозвучало несколько пошло, - Энджи нахмурился. – Я не люблю подобного, ты знаешь.

- Каждый мерит чужие фразы по мере своей души, - невозмутимо ответил Фридрих, отхлебывая горячий темный напиток.

- Черт, проклятый мальчишка! – герр Зигель рассмеялся. – Ты берешь мое оружие с подставки и используешь против меня.

- Ты сам учишь меня этому, - и Фридрих снова заулыбался.

- О да… И самое страшное в том, что я не боюсь однажды пожалеть об этом. Но, кстати, раз уж ты заговорил об учебе. Тебе пора на занятия. Только умойся для начала. И иди. Я не собираюсь освобождать для тебя еще и второй день.

- Хорошо, герр Зигель, - насмешливо ответил Либкнехт и медленно встал.

Когда он вышел из комнаты странноватого преподавателя химии, то только слегка непонимающе окинул невыносимо брезгливым взглядом замерших и вмиг начавших перешептываться учеников. С некоторых пор он был значительно выше этого.

День задался удачно. Хотя голова еще немного болела, но занятия казались не такими уж скучными, новость об еще одном прорыве НСДАП не задела самолюбивого упрямства, а только вызвала обычную радостную улыбку, да и весь мир казался много цветастее и ласковее. Хотя, быть может, все это было вызвано лишь очередным неплохо написанным творением, которым Фридрих, невзирая на некоторые оскорбления, гордился.

Но вот поговорить с Лоуэллем никак не удавалось. Хотя хотелось рассказать ему о новых мыслях, посетивших чаепитие в его голове с неожиданным и весьма болезненным для висков визитом. Поэтому пришлось подождать обеда, и тогда мальчики завернули в бумагу немного прожаренного мяса, прихватили хлеба и отправились в так называемый зимний сад. На самом деле цветами и прочими растениями там даже и не пахло, но помещение было отведено именно под сад и везде значилось так. А, значит, там можно было посидеть, пусть даже и на полу, пусть и в полном одиночестве, но мальчикам только это и было нужно для разговора и небольшого сеанса игры. Не зря же Лоуэлль захватил с собой скрипку.

Сев на полу, скрестив ноги, Фридрих внимательно слушал слегка смущенную игру своего друга и неподдельно восхищался его умением. Эмоциональность и чувствительность каждой музыкальной ноты вызывали в его душе волнение и множество полутонов тяжелых эмоций. Он чувствовал все то, что испытывал Лоуэлль, в своем, иноязычно-творческом, но не менее сильном восприятии. И поэтому, когда тот закончил играть, когда изможденное лицо с синевой под будто заплаканными глазами изменилось, вновь приобретя спокойное выражение и спрятав одухотворенность, Фридрих даже не хотел ничего говорить. Тогда Лоуэлль, опустив глаза, начал первым:

- Я не уверен, что ты понял то, что я хотел сказать. Но я знаю, что ты понял больше, чем мог бы понять хоть кто-то.

- Спасибо за твое доверие. Я надеюсь, что ты прав.

- Тебе спасибо за это понимание. Тяжело творить, никому не открываясь. Нам ведь обоим хочется признания…

- Да, милый друг. Но расскажи мне еще о том, что ты только что сыграл. Ты знаешь, я ведь люблю слушать твои истории, - и Фридрих закусил кусочек хлеба, откинувшись на спину, и закрыл глаза.

- Я думаю, ты понимаешь много больше, чем можешь сказать мне. Но что же, ты спросил и тем вынудил меня открыть тебе… Эта музыка о любви. Но не о той пошлой любви, коей полнятся песни на сотнях пластинок. Хотя…. Как давно я не видел пластинок. Я бы согласился послушать, наверное, даже те дешевые песенки, лишь бы чувствовать шорох патефона… Слышать, что он еще жив и негромко дышит. Но я отвлекся. Эта история расскажет пытливому уму о чувственности…

- О той, которая присуща только юности? – насмешливо перебил Фридрих.

- Откуда ты это знаешь? – Лоуэлль нервно закусил губу, благодаря все силы, что Фридрих не видит этого.

- Ах да… Я же не говорил тебе. Вчера мы с Энджи так забавно поболтали о многом. И значительно выпили… Черт, мне даже самому страшно, - и Либкнехт засмеялся. – Но мне понравилось быть бездумно-взрослым.

- Ах, Энджи. Ну конечно, кто еще мог рассказать тебе подобную глупость, - Лоуэлль вздохнул и отвернулся. – И вообще, с чего ты взял, что из этого выйдет что-то хорошее?

- Да ладно тебе, - Фридрих перевернулся на живот. – Что ты так серьезно ко всему относишься? Быть немного безумным очень забавно. Да и Энджи не такой уж и плохой друг… приятель.

- Друг… Да, я понимаю, - Лоуэлль нахмурился. – Но все равно не могу сказать, что не беспокоюсь.

- Милый Лоуэлль, все будет хорошо, - Фридрих приподнялся и заглянул в глаза друга. – Ты же знаешь меня, я не позволю себе сгнить в море вредных привычек.

- Да, пожалуй, ты прав. Я слишком серьезно все воспринял. Не стоило. Просто… будь осторожен со своим разумом. Ты даже не знаешь, куда могут завести его дорожки из праха ангелов.

- Я обещаю.

- Ладно, забудь. Не стоит быть таким занудным, - на лице Лоуэлля появилась картинная улыбка. – Пойдем уже, у нас сейчас занятия.

И он резко поднялся и зашагал к выходу. Фридрих, слегка замешкавшись, отправился за ним.

Предпоследней лекцией, не то по закону логики, не то просто назло, был урок химии. И худой пепельный блондин с растрепанными волосами, отчужденно кивнув аудитории, открыл книгу с намерением кое-что зачитать из той увлекательной истории, которую не положено проходить на занятиях. Фридрих уткнулся в тетрадь, не смея не улыбнуться при виде синяков под глазами учителя. Теперь он с уверенностью мог назвать их истинную причину, ибо каждый день лицо Энджи характеризовалось именно ими. Краем глаза лишь он заметил, как посерьезнел и отстранился в напряжении Лоуэлль при виде его улыбки. Но предпочел не обращать на это внимание, чтобы не нарваться на очередной всплеск беспокойства.

- Юноши, я попрошу вас записать кое-какие составы… И некоторые формулы веществ, - судя по всему, Энджи передумал баловать учеников чем-нибудь интересным. – Постойте, я куда-то дел свои бумаги с записями. Черт, придется вам запоминать так, в моем вольном пересказе, - и он иронически усмехнулся, потому что любое его слово мало чем отличалось от такого же слова на том же месте в книге. – Итак…

- Герр Зигель, а не эти ли бумаги вы ищете? – Юстас после всех разборок выглядел слегка помятым, но жажда мести его за нанесенную в свое время обиду еще сильнее разгорелась после того меткого удара, которым перед погружением в небытие наградил его Энджи в памятный день драки.

Герр Зигель медленно поднял томный взгляд и постарался не вздрогнуть, заметив в кривых пальцах Юстаса небольшой бумажный пакетик из его запасов. Так же медленно встал и, крадучись, прошел к месту хитрого мальчика. Шипевший голос резанул по его ушам:

- Ну что, герр Зигель, не ожидали такого, да? Теперь вам придется поубавить свой пыл. Иначе мне придется рассказать кое-кому о ваших развлечениях. И еще о том, кто… - он сделал небольшую паузу. – Кто и зачем был этой ночью в вашей комнате.

По аудитории прошелся гул взбудораженного шепота.

- Конечно, я понимаю вашу тоску по определенным удовольствиям, но, боюсь, не все оценят ее значимость в процессе обучения «гордых юношей», - и он криво улыбнулся.

Бледный, как снег в лунном свете, Энджи резко протянул свою жилистую руку в попытке схватить пакетик, но Юстас с громким смехом дернул его ближе к себе:

- Не надейтесь, что все будет так просто, герр Зигель. Если вы захотите получить это, - и он потряс бумажным пакетиком, затем положив руку на стол. – То вам придется извиниться за нанесенные мне оскорбления. Начать можете с того, что вылижете до блеска мои ботинки, - и он нагло ухмыльнулся в своем превосходстве.

Остальные мальчики переглядывались и в растерянном изумлении взирали на происходящее.

- Ну что же, Юстас Вебер, ты сам выбрал то, что должно, - Энджи наконец-то разлепил свои тонкие и сухие губы в сдерживаемом гневе.

А дальше… никто даже не успел заметить, как это произошло. Одна секунда – и тишина, полнейшая тишина, еще миг – и истеричный вопль Юстаса пронзил плоть помещения.

Его рука, та, пальцы которой еще судорожно сжимали пакетик с кокаином, была проткнута насквозь длинным и безупречно острым ножом. Темная, пахнувшая железом и водкой кровь невесомо лилась на стол. Энджи молча вытащил бумажный сверточек из пальцев Юстаса, лишь внутренним зрением отмечая его страх и онемевший, открытый от боли рот. Затем без всякой аккуратности выдернул свой нож, сделав юноше еще больнее, отчего тот вновь пронзительно закричал. Вытер лезвие о рубашку.

- Вебер, сходите в медпункт. Вам это не повредит сейчас. Там скажете, что пролили кислоту. Или порезались осколком стекла. Это не так важно. И больше не совершайте таких ошибок, я не буду вечно прощать их.

Энджи так ужасающе медленно спустился вниз, прошел к своему столу и сел на его край. И только Фридрих и Лоуэлль заметили, какая темная усталость исказила его лицо в этот миг.

Фридрих был обеспокоен. После того, как Энджи ушел из аудитории, опустив голову так, что белесые, отливавшие сталью волосы полностью закрыли потемневшее лицо, мальчик почувствовал ужасающую пустоту внутри. Тяжелая, грязная тоска целовала его плечи, пытаясь прогрызть плоть до самого сердца. И от этого было больно и страшно, до того, что карие глаза мальчика стали слепыми кусочками жженого сахара.

Последний урок Фридрих просидел, будучи не в силах сосредоточиться даже на крайностях простого материала. И дело было не только в Энджи и Юстасе. Не только в том, что запах этой горячей крови въелся в его сознание. А еще и в том, что куда-то запропастился Лоуэлль, что немедленно вызвало неприятную отметку в блокноте учителя. Ему было положено неизменно находиться на занятиях на своем положенном месте. И уходить с него было непозволительной роскошью для мальчика семнадцати лет.

После невыносимо длительной лекции Фридрих вскочил с места, подхватил единым изгибом ладони книги и быстро выбежал из аудитории. Песочной тенью пробежал мальчик в строгом пиджаке по коридорам. Ударился локтем об угол, выронив бумаги в кожаных переплетах. Не заметил. Сорвав юное и страстное дыхание, остановился перед дверью. Одной из дверей. Постучал…

Дверь распахнулась, чуть не ударив юношу по лицу. Тот нерешительно отступил, дав дорогу выбежавшему Лоуэллю, лицо которого исказилось несчастьем, мучая покрасневшие глаза, а на губах застыли капельки обиженной слюны. В испуганном онемении зашел Фридрих внутрь, все еще оборачиваясь. Энджи, сидя в кресле с бокалом темно-красного вина и поджав под себя ноги, лишь вопросил со скрытой печалью и раздраженностью:

- У меня в последнее время появляются определенные подозрения на счет Лоуэлля, что ты об этом думаешь?

- О чем ты? – Фридрих нерешительно замер в дверях.

- Чуть больше часа назад он вломился ко мне почти в истерике, расспрашивал о нашем с тобой разговоре, кричал и злился. Разумеется, я сначала терпел, но мне пришлось дать ему пощечину. Но, кажется, он обиделся. Не знаю, я ничуть не жалею о том, что сделал. Ему бы не помешало выучиться сдержанности.

- Ты не понимаешь, Энджи, нам это сделать в некоторой степени труднее, чем другим мальчикам, - тихо ответил Фридрих, опустив лицо.

- Понимаю, но все равно мне это осточертело, - еще более раздраженно произнес герр Зигель, не соизволив поинтересоваться, что Фридрих имел в виду под словом «мы». – Я очень рад вашим творческим способностям, но куда делись те благородные взгляды и гордые слова? К чему становиться мелочными?

- Знаешь, Энджи, мне кажется, что Лоуэлль просто беспокоится за меня. Конечно, это излишне, но все же он беспокоится… о твоем влиянии на мое здоровье, - и Фридрих слабо усмехнулся.

- А мне вот кажется, что это здесь совсем не при чем. Но мне даже думать об этом не хочется. Право слово, у нас разве нет других тем для разговора? – Энджи попытался скрыть возмущение за всплеском улыбчивости, но у него это не особо хорошо получилось.

- Почему нет? Мы можем поговорить с тобой о насилии, - Либкнехт поднял глаза, в которых читалось твердое желание обсудить эту тему.

- Хорошо, - Энджи стал немногословен и просто кивнул. – Я понял сразу, что мой поступок будет обсужден с тобой. И ты не отступишься, пока не выяснишь моральные аспекты?

- Нет, - Фридрих прошел в комнату, закрыв за собой дверь, и сел во второе кресло, - Не отступлюсь. Но мне интересны не только и не столько детали для моралистов, - он потянулся и взял бутылку вина со столика, отхлебнув из горлышка. – Я хотел спросить о другом. Это ведь было страстно и красиво?

- Что? – Энджи удивленно поперхнулся. – Красиво? Я боюсь разочароваться в твоей наивности, юный Корбьер.

Фридрих снисходительно улыбнулся:

- Я только хочу быть похожим на Корбьера, но разговор не о том. Хотя, я думаю, это сродни искусству. Так вот, когда ты пронзил наглую и самодовольную ладонь своим острым ножом, это было красиво? Когда из нее потекла темная кровь? Когда ты надменно высвободил свой пакетик с неким веществом, что ты чувствовал?

- Хм, мне сложно ответить на твой вопрос, - Энджи откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, задумавшись. – Я боюсь ответить неправильно. Ведь это может навредить тебе, а мне бы хотелось воспитать…

- К черту! – щеки Фридриха покраснели. – Я попросил ответить на мой вопрос.

- Вот таким ты мне мог бы нравиться, если бы я не видел столько ярости, - грустно пробормотал Энджи, отчего-то став таким юным и беспомощным. – Ладно, ты просишь ответить. Это… было красиво. Ощущение того, что выигрываешь шахматную партию с любимым человеком. Будто не можешь позволить себе совершить насмешливую и плюющуюся гордостью победу, но он вынуждает тебя своими ухмылками и недобрыми шутками. И вот это ощущение… когда нож в один миг входит так глубоко в ладонь, оставаясь там… оно сводит с ума. Это ощущение хаотической пьяной власти. Можно смело обменять тот пакетик кокаина на единый такой удар, ибо он сладок и безумно красив. Но и у него есть свои побочные эффекты. Потом становится страшно. Это типично человеческие отростки совести и душевной чувствительности. Я так и не смог избавиться от них до конца. Даже не знаю, жаль мне или нет.

Фридрих перевесил ноги через подлокотник и задумался над сказанным. В молчании Энджи быстро восстановил свое чудесное настроение. Поглядев на крепко зажатую в пальцах мальчика бутылку, потянулся к бару за абсентом. Они посидели еще пару минут, насыщая горло алкоголем, а мысли – чувствительными порогами дум. Потом Фридрих негромко сказал:

- А что, в этом есть своя прелесть. Знаешь, мне хочется творить при воспоминании о твоей истерии. Она вдохновляет своей резкостью и этой треклятой чувственностью. Где все сводится к запаху крови и пронзающему движению. Ничего не может быть символичнее. Да и зачем что-то еще, кроме чувственности? Все остальное лишь мешает своими переплетениями интриг.

- Ты не прав, - тихо, но твердо возразил Энджи.

- Я знаю, - рассмеялся Либкнехт. – Я расставляю приоритеты в том, в чем заведомо неправ.

Чувствовалось, что эти слова были не так уж искренни в отношении их хозяина. Энджи мимолетно глянул в глаза Фридриха и вновь уловил там чужие огоньки. Ему это не понравилось, и он отвернулся:

- Красота насилия весьма относительна. Так же как и красота противления насилию. Ее сложно понять.

- Можно… Все можно понять. И даже принять. Труднее позволить ее тем, чьи поступки касаются лично тебя… - и мальчик ловко провернул в пальцах бутылку, прижав горлышко к губам.

Разговор мелодично переливался из тихих и низких звуков в громкие и высокие. А за окном, хотя было еще вовсе не поздно, темнело декабрьское небо. И холодный ветер печально пытался дотянуться длинными пальцами до слишком высокого неба.

- Завтра к нам приезжают с проверкой.

- Не боишься? - Фридрих с улыбкой изогнул бровь.

- Нет, мои запасы им никогда не найти, все надежно спрятано, а у Юстаса не хватит смелости… нет, смелости как раз хватит, но вот недостанет доказательств и веса в разговоре. А без этого он не посмеет сунуться. Он очень не любит совершать ошибок, - у Энджи на душе было тепло: последний месяц он больше не видел того чужеродного чувства в глазах Фридриха, после того разговора о насилии декабрьским вечером все изменилось.

Да и вообще, сейчас у герра Зигеля было достаточно поводов для хорошего настроения. На дворе стоял морозный и ветреный февраль, отсвечивающий солнцем, внутри плескался жаркий абсент, в теплой комнатушке был приятный собеседник, а обо всем остальном он предпочитал не помнить. По крайней мере, в этот момент.

- Странно. Я думал, ты будешь беспокоиться. Ведь ты не совсем такой учитель, какого они, возможно, ждут.

- А ты разве боишься?

- Нет, но мой сосед по комнате, Вольфганг, всегда напоминает мне о том, что я зря этого не делаю, - и мальчик лукаво улыбнулся, ожидая ответа.

- Бояться стоит как раз тогда, когда ты даешь обществу ровно то, что оно от тебя требует. Весьма неприятно ощущать себя дойной коровой. Я предпочту быть фокусником, который найдет, чем удивить публику, пусть даже и навлечет на себя господский гнев. Потому что не его это господа.

- Хорошее сравнение… - Фридрих задумался. – Но разве этот путь подойдет всем?

- Сомневаюсь, мальчик мой. Но вспомни: кто, если не ты? Если ты задумался над тем, что от тебя ждут, и что ты даешь, не в момент из старости, а тогда, когда тебя обвинят в несовершенстве, ты достиг чуть большего, чем положено мальчику в семнадцать лет, поверь мне. Конечно, это не так ценно порой, чем классическая удовлетворенность требованиям, но ведь нужно пытаться. Смысл далеко не всегда там, куда указывают книги и советы якобы вышестоящих.

- Я думаю, что ты прав, милый Энджи. Но мне все равно пока еще сложно решать.

- Не пока, Фридрих. Тебе всегда будет сложно, я чувствую. Как и мне.

- Я вижу, что опечалил тебя.

- Глупости!- Энджи весело улыбнулся. – Тебе не удается это сделать. Но, пожалуй, тебе не помешает выспаться перед завтрашним днем. Проверка не обязывает тебя быть угодливым, но неплохо бы появиться на занятиях без синяков под глазами, как обычно.

- Да уж, - Либкнехт улыбнулся.

- И еще… Ты не видел в последнее время Лоуэлля? Он уже месяц избегает занятий по химии. Конечно, я принимаю те работы, которые он приносит в мое отсутствие или передает с другими учениками, но не может же это продолжаться вечно.

- В последнее время он отдает больше внимания и тепла своей скрипке, чем всем людям в мире, - Фридрих попытался изобразить грустную улыбку. – Он написал очень много, но не останавливается. Прячется в зимнем саду и играет с утра до вечера.

- Ладно… Иди, Фридрих. Я подумаю над этим.

И юноша покинул комнату под легкое задумчивое посвистывание Энджи.

Со следующего утра самый воздух не предвещал ничего хорошего. Будто все вокруг изменилось и стало подвластно всеобщей тревоге. Конечно, слова и позы почти ни у кого не изменились, но чутко почувствовали определенное беспокойство те, кого тем или иным образом должна была коснуться следующая стремительно бьющая история. Медленно спустил ноги с постели Фридрих, исполнившись смутного беспокойства, которое было похоже на волнение при виде бушующей стихии. Приоткрыл красноватые глаза Лоуэлль, заснувший, лежа на полу в зимнем саду, и вздрогнул от морозца, пробравшего все нутро. Резко дернулся в постели Юстас и, чуть не воя от жуткой тоски, потянулся к припрятанной бутылке водки. Нервно распахнул огромные глаза Энджи, не двигаясь от сковавшего его волнения. Так начиналось утро, о котором никто не смел говорить.

Шум перед зданием школы на уроке истории заставил учеников взволнованно переглянуться, поправить галстуки и начать перешептываться тихо-тихо. Но сегодня учитель, герр Крюгер, не делал им замечания. Он сам лишь скоро расправил галстук, нервно потеребил лацканы пиджака и почти сквозь зубы прикрикнул: «Тихо! Только посмейте вести себя неподобающе!» Фридрих с улыбкой переглянулся с Лоуэллем. Он был весьма рад, что это забавное зрелище ему доведется наблюдать с другом.

Затем он встал у доски с видом строгого охранника какого-нибудь кургана. Хотя, надо заметить, спешить ему было некуда. Гостей быстро проводили в кабинет директора, но они задержались там ненадолго, ибо молодая жена инспектора, приехавшая с ним, немедленно возжелала посмотреть, в каких условиях учатся и живут мальчики. Поэтому у герра Крюгера было еще с десяток минут, чтобы приготовить аудиторию к приходу важных гостей, ибо сначала молодая женщина капризно потребовала посмотреть на занятия в старших классах.

Сухой говор приближался все ближе к дверям аудитории, в которой герр Крюгер покрывался легкой испариной. В конце концов голоса застыли словно навсегда, и вдруг дверь приоткрылась сначала чуть-чуть, а потом и вовсе распахнулась. При виде подобострастно-лицемерного лица учителя, который буквально бросился здороваться с гостями и целовать ручку даме, Фридрих не смог сдержать смешок, за что бы вознагражден гневным взглядом со стороны Крюгера и внимательным взглядом дамы. Надо сказать, что Либкнехту она показалась вовсе некрасивой: слишком полны похоти были ее глаза, но от нечего делать он начал откровенно пялиться и разглядывать вошедших. При виде этого заинтересованного лица на фоне остальных потупившихся и безразлично-надменной физиономии Юстаса преподаватель не смог сдержать красноты щек, а Лоуэлль – улыбки. И эта улыбка порадовала Фридриха так сильно, что он стал разглядывать гостей еще более карикатурно, лишь бы его другу стало лучше.

Дама наклонилась к учителю и что-то спросила, указав глазами на Фридриха. Тот покраснел еще сильнее, но что-то ответил. Она явно успокоилась после этого ответа и отошла за спину мужа, поправляя перчатки. Гости еще немного понаблюдали за занятием и вскоре ушли. Лишь молодая жена инспектора в дверях оглянулась на верхние ряды. Чувствовалось, она уже нашла здесь то, что искала, и далее ее интерес распространяться не будет.

Стоило двери закрыться, а шагам за ней стихнуть, как герр Крюгер буквально взорвался гневом: «Либкнехт! Вы отвратительны! Вы… у меня даже слов нет! Вы получаете отвратительную оценку за поведение! И вот… должны немедленно ответить мне все темы, которые были заданы на… на позапрошлой неделе!»

Фридрих картинно вздохнул, улыбнулся повеселевшему от своеобразного представления Лоуэллю и отправился вниз, на ходу готовя ловкие комбинации слов.

«А вы, Краузе, тоже понесете наказание за свои неуместные улыбки! Останетесь после лекции и займетесь разбором разных материалов».

Спиной Фридрих почувствовал тепло и облегченно вздохнул. Он видел, что Лоуэлль возвращается к жизни после того периода истерии.

Выходя из аудитории, Фридрих махнул рукой Лоуэллю в знак поддержки и одними губами прошептал, что зайдет помочь ему очень скоро, только подождет, пока герр Крюгер сам покинет помещение. Лоуэлль понял и тепло улыбнулся. Поэтому юный Либкнехт вышел в коридор в веселом настроении. Свернул за угол и совершенно неожиданно почувствовал чьи-то острые пальцы, впившиеся ему в плечо. Привыкший ко многому, Фридрих спокойно взглянул на своего «поимщика», но в этот раз не смог скрыть удивления. Прямо перед ним стояла та некрасивая молодая дама, которую уж лично Фридрих точно не сделал бы своей музой. Да что там, он и стихи, посвященные ей, не писал бы. Но, кажется, она об этом даже не догадывалась. Лишь глаза ее вновь пылали похотью и тупым остервенением. Поэтому Фридрих решил ненавязчиво освободиться из крепко сжатых пальцев:

- Доброго дня, фрау. Что вы скажете о том, чтобы ваши чудные пальчики покинули мое плечо? Вы можете ненароком оставить там следы от своих острых ноготков.

Но та лишь глуповато хихикнула и жеманно произнесла:

- Вот уж не думала, что здешние мальчики обучены такому наглому разговору.

Фридрих про себя вздохнул и приготовился к долгому разговору:

- Милая фрау, вы даже не догадываетесь, чему могут быть обучены мальчики в таких заведениях… - но договорить он не успел.

- О, какой ты догадливый, малыш. Именно это мне и хотелось бы узнать, - произнесла она, стараясь придать своему голосу томные интонации.

- О чем вы, фрау? – недоуменно вопросил Фридрих, когда она подтянула его к себе за галстук.

- Все о том же, о чем думали все наши предки, милый, - и она придвинулась еще ближе своими приторно пахнувшими губами.

- Простите, но мне это перестает нравиться, - Фридрих постарался быть твердым с этой весьма нахальной дамой. – И мне бы хотелось, чтобы все-таки соизволили отпустить меня. Мне не хочется быть грубым.

- Ой, какой ты милый! Решил поиграть в недотрогу! – взвизгнула дама и резко и мокро вдруг поцеловала мальчика в губы, белыми ручками пытаясь расстегнуть его рубашку.

От растерянности Фридрих замер на несколько секунд, а потом грубо оттолкнул молодую женщину, забыв о приличиях. Увидел удивление на ее лице и схватил уже своими руками ее тонкие ручки, оставляя синяки. Почувствовал яростный жар на щеках и заорал:

- Не смей никогда больше так делать! Ни-ког-да не смей!

Потом толкнул ее еще сильнее, так, что она ударилась спиной о стену, развернулся и побежал, стараясь не слышать за спиной обиженного плача.

Форменные ботинки громко стучали по коридорам, потом по ступеням. Везде была страшная и пустая тишина, которая била по щекам холодной злостью. Вот только внутри было отнюдь не холодно. Огромный пожар ярости, злости и обиды сжигал все мысли. Только ненависть жила и пела от тоски.

Дверь распахнулась. На улице была ледяная зима. Фридрих бросился в самый дальний угол пришкольной территории, к небольшому прудику. Он даже не чувствовал холода, обжегшего обнаженную грудь в полурасстегнутой рубашке. Только прошелся скорым шагом по снегу и упал на колени рядом со своим ледяным отражением в застывшей на целую вечность воде. Он сидел так, нагнув голову низко-низко, стараясь смирить свою обиду и ярость. Но, когда он понял, что это не получится так просто, потому что к этому всему начали примешиваться еще и брезгливость и отвращение, то разбил лед в отчаянии, порезав себе руки в кровь. Склонился к самой воде, набрал в болевшие ладони розоватой воды и плеснул себе на лицо. Он умывался ледяной, холодной до ужаса водой и пытался уничтожить мерзость, которая липла ко всему его юношескому телу.

Фридрих нескоро закончил умываться, но теперь просто сидел, прижимая к себе окровавленные руки. Сзади раздался шорох снега. Потом тишина, которую нарушил робкий голос:

- Герр Либкнехт, вас вызывает директор. Он просил… приказал прийти немедленно. Кажется, он вне себя от бешенства.

- Спасибо, Вольфганг. Я сейчас приду, - в голосе Фридриха не осталось почти никаких эмоций.

- Я же предупреждал вас, - укоризненно начал Имгоф.

- Что-то еще? – вопрос был сухим и необязательным.

- Нет…

- Тогда иди куда хочешь. Оставь меня. Я сам могу решить… Надеюсь.

Фридрих вошел в кабинет директора, не опустив в почтении головы.

- Добрый… - он посмотрел на окно, за которым слабовато начинало темнеть. – Вечер.

- Не настолько уж он и добрый, юноша, - тихо и неприятно прошептал директор. – По крайней мере, для вас.

Оглядев комнату и заметив в ней, кроме директора, озлобленного инспектора, который едва не бросался на мальчика, его заплаканную жену с выражением оскорбленной невинности на лице и невозмутимого Энджи около окна, Фридрих быстро все понял. Понял, что ему собираются предъявить.

- Так вот, юноша, что вы собираетесь сказать в свое оправдание? – голос директора был въедлив, как пчелиное жужжание.

- Мне не в чем оправдываться, - Фридрих старался быть спокойным.

- Что?! Да как он смеет?! – возмущенный голос инспектора был прерван единым взглядом Энджи.

- Нет уж, извольте объяснить свою попытку изнасилования сей уважаемой дамы! – директор повысил голос. – Я не ждал такого от своих учеников. Слава богу, ей удалось отбиться и убежать.

- Я не имею ничего к этой фрау. Она глубоко неприятна мне, поэтому у меня нет ни малейшего повода склонять ее к каким-либо отношениям. Скорее уж ее необузданная похоть позволила ей чуть не совершить надо мной свой непристойный эксперимент.

- Неправда! Он все врет, любимый! – взвизгнула женщина. – Да вы посмотрите, у него же глаза насильника!

- Позвольте мне увести «обвиняемого» на пару минут. Вы знаете, мои методы творят чудеса. Мы все расскажем вам сейчас же, - вмешался Энджи, заметив все более раздражающегося директора школы.

Не дожидаясь ответа, он буквально вытолкнул несопротивляющегося Фридриха в приемную. И там уже набросился на юношу с допросом:

- Рассказывай живо, кто был зачинщиком? Кто совершил непотребство первым?

- Не первым, а единственным. Точнее, единственной, - упрямо ответил Фридрих.

- Черт бы вас всех побрал! – нервно воскликнул Энджи. – Ты можешь объяснить мне все нормально? Иначе я не смогу защитить тебя, пойми.

- Я не нуждаюсь в защите. Она неправа. Почему обвинять должны меня? За то, что я не «возлюбил» ее против собственной воли? – Фридриху уже осточертели все эти слова, ему хотелось только уйти отсюда и ничего не видеть и не слышать.

Энджи вмиг вспыхнул. Его всего составляла лишь злость. Он выхватил нож в бешенстве, не думая о том, что кто-кто может увидеть его. Вырезал им бессмысленный иероглиф на коже воздуха. Но Фридриху было плевать. Он просто стоял, опустив голову и закрыв глаза. Не защищался от несправедливого нападения. Энджи с воплем ярости отвернулся от этого спокойного и в то же время тонко-чувствующего непротивления ярким пятнам человеческих пороков и полоснул по собственной ладони, где тут же выступила четкая кровавая полоска. Сжал руку изо всех сил и прошептал:

- Пойдем.

Войдя в кабинет, он вновь вернул прежнее выражение лица. Только убрал порезанную руку в карман брюк. Оставил безмолвного от немой истерики Фридриха у дверей. Прошел в центр кабинета и улыбнулся:

- А теперь, господа, позвольте показать вам небольшое представление.

- Какое, к черту?.. – поднялся из своего кресла директор.

- Самое необходимое. Оно откроет вам все тайны этого злостного преступления, - Энджи так обаятельно говорил, что все лица повернулись к нему в ожидании, а заплаканные глаза дамы вновь загорелись пороком.

Завладев общим вниманием, Энджи продолжил, чуть заметно искривив губы:

- Но для начала позвольте попросить вас обоих удалиться на некоторое время за дверь, - он нагло кивнул директору и инспектору. – Когда вы вернетесь, то я покажу вам кое-что.

Словно загипнотизированные, двое мужчин послушно покинули кабинет, подчинившись загадочности и любопытству. Когда дверь за ними закрылась, Энджи повернулся к даме.

- Позвольте сделать следующее заявление: сей воистину неблагородный юноша, - и он указал свободной рукой на Фридриха. – В приемной открыл мне, что вы отвратительнее, чем старая корова, уж простите. И что он ни за что не возлег бы с вами, даже если бы ему предложили воистину королевские награды. Я, откровенно говоря, сомневаюсь и в том, что даже ваш муж может возжелать вас.

- К чему вы говорите все эти глупости? Мой муж убьет вас за такие оскорбления.

- Подождите немного. Я обязательно приму все вызовы на дуэль, но позже. А пока, - и он подошел вплотную к даме, игриво склонившись над ней, всей пунцовой от гнева и похоти. – Пока у меня будет еще пара вопросов к вам. Я ведь интереснее вашего мужа, не так ли? И, знаете, мне совершенно плевать на вашу слабость к юношам. Я готов обеспечивать вас до конца ваших дней, уж поверьте, денег у меня хватит. Да и я явно считаю вас красивее, чем может оценить этот мужлан. Так что, вы согласны на то, что я заберу вас? И буду лелеять ваши страсти до конца вечности? – голос его перешел на шепот.

Несчастная женщина, которая не смогла противиться обаянию Энджи, начала мешкать с ответом. Ее разум не успевал одновременно строить преграды против нападения герра Зигеля и в то же время пытаться сохранить гордость.

- Я? Я… не знаю. Ваше предложение… - и на ее отчаянно глупом личике засветилась полная растерянность. – Я не знаю… Вы ведь спасете меня от того гадкого насильника, раз мой муж не смог, - и она тупо захихикала, отчего Энджи захотелось громко вздохнуть и побить себя по лбу.

- А если я поцелую вас?

- О, но здесь же тот мальчишка, - бедняжка совершенно запуталась в словах.

- Не волнуйтесь, он еще получит свое. Я сгною его без сомнения. Но вы… О боже, доверьтесь мне. Я все сделаю для вас. Отдам всю свою жизнь и все сбережения. Сейчас вернется ваш супруг, и вы делайте вид, что все происходит, как и раньше. Я обвиню этого мальчишку, все ради спасения вашей чести. А вечером мы будем отдаваться плотским утехам. Только для начала… мне придется попросить у вас одну вещь… - и он картинно смутился.

- Какую же, мой милый? – она нежно провела пальчиками по шее Энджи, вызвав нервную дрожь, которую она приняла за признак играющей страсти.

- Извольте все же поцеловать меня. Этим вы докажете свое согласие на то, чтобы нам быть вместе, - произнося это, он дал пальцами знак Фридриху, чтобы тот открыл дверь.

И, когда дверь бесшумно открылась перед двумя господами, молодая жена инспектора сама бросилась на шею герру Зигелю и постаралась поцеловать его, закинув руки на жилистую шею. Но тот четко отстранился, скрестив обе руки, здоровую и порезанную, за спиной. Все свидетели этой сцены замерли.

Дама так и сидела под совершенно ошеломленными и онемевшими взглядами своего супруга и директора школы. В этот самый миг Энджи, в нужный момент умеющий быть чертовски обаятельным, брезгливо сплюнул на ковер:

- Все вы видели пример полнейшей развращенности. И вы до сих пор верите, что дама, не постеснявшаяся чуть ли не отдать свое тело другому мужчине при собственном муже, может заявлять о попытке изнасилования хрупким юношей? Знаете, мне надоел этот балаган. И еще мне чертовски противно. Простите меня, - он кивнул шокированному инспектору. - Прощайте.

И он вышел из кабинета, а за ним с огромными от удивления глазами поспешил Фридрих.

- Ты сделал это для меня, Энджи?

- Да, а теперь катись отсюда к чертовой матери, - Энджи был явно не расположен к разговору. – Я ненавижу тебя. Из-за твоего упрямства мне пришлось… о господи, как это унизительно, брезгливо и пошло. Да пошли вы все! – выплюнул он, и его нескладная фигура торопливо зашагала по коридору.

А Фридрих так и остался стоять у окна, все еще испытывая брезгливую дрожь, которую он теперь делил с Энджи.

Медленно мальчик обернулся, будучи вне себя от стремительности происходящего. За окном опять танцевал свой вальс ветер. Он был темным и недобрым, но Фридрих не замечал этого. Он видел белеющий снег и тонкую фигурку на нем. Не сразу слепой взгляд смог отличить в этой фигурке улыбавшегося Лоуэлля, который приветственно махал рукой. Слишком дорожил Фридрих теплым состоянием своего друга, чтобы не улыбнуться в ответ. Но улыбка почти вмиг пропала. Он заметил мрачную фигуру, которая могла принадлежать только Юстасу. Она медленно и сдержанно приближалась сзади к Лоуэллю.

Лицо Фридриха исказил испуг, Лоуэлль замети его и обернулся, но не успел ничего противопоставить противнику: Юстас нанес быстрый и жесткий удар по ребрам. Лоуэлля согнуло пополам, и он сполз на снег, такой изможденный. Он слишком ослабел за месяц истерии, чтобы встать и ответить на удар. Поэтому Юстас достал его еще раз, припечатав кулаком по лицу. Худое тело Лоуэлля отшвырнуло назад. Фридрих больше не мог стоять и побежал к лестнице.

Дыхание отсчитывало ступени. Успеть бы. Еще немного. Защитить. Друга. Быстрее.

Толкнув дверь, Фридрих почти выпал наружу. Он проехался все еще кровоточившими ладонями по обледеневшим ступеням, ободрав их еще сильнее. Вскочил, не думая отряхнуть снег с пиджака или запахнуть его. Бежал дальше, по белому снегу, пока не остановился в паре метров от двоих юношей. Тяжелый всплеск и хрип не дали ему продолжить путь. Юстас, который только что повалил Лоуэлля на снег, медленно встал и начал пятиться, будто ослепнув. С пальцев его капали тяжелые капли, на которых хранились отпечатки дерева и музыки. А юный скрипач лежал на спине, отчаянно пытаясь вдохнуть и не понимая, почему его разорванное горло так хрипит при попадании воздуха.

С тихим стуком упал на покрытую снегом мерзлую землю нож. Опорочил нежную чистоту, за что был почти моментально погребен вздохом ветра.

Фридрих тихо подошел к распростертому телу Лоуэлля, осторожно опустился на колени рядом с ним. Он знал, что так было должно. Нежно взял пальцы друга, так же, как тот когда-то держал его руку. Заметил, что ногти пальцев второй ладони царапают землю, забивая под себя снег. Склонился к самому лицу, под тонким носом которого остались белесые крупинки. Прислушался к одному слову, которое по инерции еще выталкивали остатки связок: «Энджи». И все. Больше ничего не было.

Пальцы в последней судороге дернулись, и Лоуэлль остался лежать, таким замершим и холодным. Повинуясь внезапному желанию, Фридрих потянулся губами к разодранному горлу друга и слизнул горячую кровь. Было невкусно. Но мальчику показалось, что ничего не могло быть вкуснее. Его лицо искривила улыбка, жуткая, будто его рот был набит сверкающим рубинами. С тонких губ мальчика стекала темно-алая злость. Фридрих Либкнехт тяжело поднялся и медленно подошел к все еще стоявшему и словно онемевшему Юстасу.

- Ты ведь хотел наказать его? – его голос не выражал ничего.

- Да, - Юстас дрожал.

- За ту потасовку? За его музыку? За то, что он вообще был?

- Да.

- Теперь мне придется наказать тебя.

- Да, - машинально ответил Юстас.

Фридрих наклонился, так медленно, как будто воздух сам поддерживал его в густой боли. Поднял камень, который лежал прямо у их ног. Ласково, почти успокаивающе обнял Юстаса за шею и ударил этим камнем по затылку, не обращая внимания на то, что по руке катились темные, пахнувшие бумагой и чувственностью капли. Он знал, что Энджи бы одобрил этот поступок. Но делал так вовсе не из-за этого.

После похорон Лоуэлля Краузе в школу возвращались ученики и учителя. Отдельно от них шли двое: спокойный, смотревший исподлобья мальчик и его молчаливый сопровождающий с терпкой сигаретой. Фридрих был в какой-то степени рад тому, что все кончилось. И еще он думал о том, что выбежал на улицу именно тогда, когда Юстас Вебер, взрезав ножом горло Лоуэллю, оступился, упал и ударился головой о камень. По крайней мере, это услышали те, кто нашел их там, на снегу. Теперь беднягу отправили в колонию для несовершеннолетних. Хотя почему беднягу? Разве что только потому, что у него остался заметный шрам от того удара и вечная память о том, что произошло.

Энджи шел и меланхолично курил сигарету. Говорить было не о чем.

Вернувшись в свою комнату, Фридрих сел за стол, положив пальцы на клавиши новенькой пишущей машинки – подарка учителя химии герра Зигеля ко дню рождения. Как раз за день до похорон. Тогда шел снег, как и сегодня. Фридрих лениво подумал: «Когда кто-то умирает, во всех дешевых сценках в книжках идет дождь. Или пусть даже снег. Глупо».

Он никогда раньше не писал прозу, но теперь стал неспешно, а затем все быстрее и быстрее набирать текст:

«Они стояли на мосту. Тяжелые железные пластины слегка пошатывались от холодного ветра, а впереди сверкал деловым прожектором Рейхстаг. Свет прожектора временами упирался в самое небо, и тому пришлось чуть распахнуть свои темные одеяния и выглянуть заспанно-возмущенным лицом. И столкновение всего этого гнева и жажды рождало страх в сердцах случайных прохожих.

Тогда человек в плаще и шляпе, само тело которого не отбрасывало тени, повернулся к своему спутнику и негромко сказал…»

Спустя два года, холодным зимним днем, по радио в одной из многочисленных аудиторий передавали о приходе Гитлера к власти. Радио говорило слишком громко, отчего высокий молодой человек, проходивший мимо двери, поморщился и сильнее затянулся тонкой сигаретой. Он шел размеренно, засунув свободную руку в карман брюк в продольную полоску. Темный плащ ниспадал с его плеч. С тех пор, как он уехал, его волосы стали еще больше виться и стали темнее, карие глаза начали вечно ухмыляться чему-то своему, а тонкие губы научились изображать чувства и мысли.

Но вот и нужная дверь. Молодой мужчина потушил сигарету о косяк и постучал костяшками пальцев. Не дожидаясь ответа, вошел внутрь. Пепельный блондин с растрепанными волосами мельком глянул на незваного гостя и хитро улыбнулся.

- Добрый день, герр Зигель, - молодой человек насмешливо кивнул головой.

- Ты изменился. Хотя я и не ждал от тебя другого.

- Жаль. Я хотел удивить тебя, - гость фамильярно скинул плащ и уселся в кресло, перекинув ноги через подлокотник. – Но у меня есть еще кое-что.

И он протянул руку к упавшей одежде, достав из кармана книгу в темном переплете. Кинул ее на стол перед замолчавшим хозяином комнаты.

- Твой роман?

- Да. Он наконец-то увидел свет. Я подумал, что было бы неплохо зайти к тебе и показать его. Ты прочитаешь?

- Конечно. Но все-таки ты сильно изменился, - блондин взял в руки книгу, посмотрел на нее и вдруг резко дернул рукой, схватив гостя за запястье и обнажив его. – От тебя прежнего остались только эти голубоватые венки, которые я когда-то нервно сжимал.

- Хм… Мне они нравятся, - темноволосый мужчина пожал плечами.

- Допустим, - и хозяин комнаты отпер небольшой ящичек стола. Достал оттуда бумажный пакетик, высыпал его содержимое на полированную поверхность и начал методично складывать из них определенный узор.

Молодой человек ухмыльнулся. Его тонкие темные губы налились кровью. Казалось, что он приоткрывает миру краешки драгоценных рубинов, владеть которыми смеет лишь юность.

Закончив с приготовлениями, блондин заметил:

- Ты станешь известным, я знаю. Ты смог больше, чем кто-то ждал от тебя. Но что теперь? Ты вернешься туда, где я узнал тебя? К своим Каю и Герде?

- Нет, - кудрявый брюнет с рубиновой улыбкой и истерично пульсирующими голубыми венками качнул головой, тонкими и длинными пальцами ловко скрутил плотный кусочек бумаги. – Определенно нет. С детством покончено, - пауза и тяжелый вдох. – Навсегда.