Умерла бабушка, выхаркнув на грудь в оборках сгусток крови. Родителей не было дома, вот что было самое-то, – никто не мог подсоветовать... Он не понял, что она умирает. Она просто дышала, – в своей комнате с затхлым запахом, на своей кровати, с которой не вставала много дней (ей меняли белье), – она часто-часто дышала.

– Ба! Бабушка! – он звал ее, испуганный. – Да бабушка! Хватит тебе... Ты что, – и ему казалось, что она... то есть, не казалось, но он вел себя так, будто она нарочно не откликается, ему было так мало лет, всего десять, а она вздумала вести себя так непонятно, дышать так страшно; он был растерян и злился, тряся ее за плечо:

– Ба-буш-ка!

Не добившись, он ушел из комнаты, и ходил теперь по квартире кругами, думая. Он был совсем один. У них не было телефона, чтобы позвонить маме или в «скорую». Из всех, кого он знал, телефон был у бабки на первом этаже – страшной бабки, больной неизлечимой слоновостью, рыхлостью, из-за которой она почти не вставала, а день и ночь смотрела в окно на них, бегающих, играющих и совсем не задумывающихся о своем легконогом счастье. Они дразнили ее – подтягиваясь, приближали лица к стеклу, делали рожи и дразнили, кричали непотреб (это самые смелые), а потом снова прыгали в классики или убивали друг друга на войне. Она беззвучно-беззубо ругалась на них сквозь стекло и скрещивала четыре негнущихся пальца в решетку – "тюрьма".

И вот только у этой бабки (он знал) есть телефон.

Он ходил по комнатам и думал: неужели? Он бы пошел к ней, наверное, но только в крайнем случае, настолько крайнем, что даже неизвестно, в чем он может быть, этот случай, в чем его крайность. У него был (на всякий случай) номер маминой работы.

– Бабушка! – он снова заглянул в комнату и прислушался. Что бы ему хотелось услышать… но только не это страшное дыхание загнанного животного. Оно было в комнате, оно никуда не исчезло. – Ну бабушка же! – взмолился он.

…Это все, все это было уже после последнего возможного. После того, как она стала забывать выключать конфорки, надевала навыворот вещи и замкнулась – живя погруженной в себя и своего бога, которого носила в черной книжечке. Он помнил эту книжку столько, сколько бабушку и себя. В ней было много загадочного и притягательного, особенно про Страшный Суд.

Обычно он подходил, клал голову бабушке на колени, она давала ему в рот круглую пыльную конфету из кармана, и он спрашивал про Страшный Суд.

– Да... будет такое время, – отвечала она привычно, моргала и чуть задумывалась. – Будет словно такой котлован, куда будут помещены все грешники – геенна огненная. Его зальют серой и подожгут, и он будет гореть вечно.

– Ве-ечно, ба? – он обмирал внутренне, он никогда не мог себе представить вечности и хоть на миг осознать слово "никогда", и от этого все было страшно и непоправимо, но он спрашивал снова и снова: а вдруг наконец получится понять? – в тот момент, когда она, чувствующая его суть, его произносит...

– Да. Вечно. А праведники вечно будут жить на небе. Сказано, будет так, что один возьмется на небо, а один будет гореть в геенне огненной, – говорила она торжественно, с чуть заметным осуждением всего мира, который не живет по черной книжечке, и с тайным самодовольством, удовлетворением своим положением. – Вот из нас с тобой, Сережа, один возьмется на небо, а один останется.

Он никогда не спрашивал, кто пойдет на небо, а кто останется здесь, кто праведник, а кто грешник, – он смутно догадывался и не хотел точно знать. Он уходил с раздутой от конфеты щекой и представлял себе ужасного огненного волка (он ведь никогда не видел гиену)...

Потом это тяжелое забывалось, и он снова жил, и ничего не омрачало жизни. И в такие светлые моменты он подходил, и клал голову, и спрашивал, его словно толкало:

– Бабушка, ну расскажи про Страшный Суд!

Когда он вырос? – всего-то года два-три... – а она состарилась. Он стал умнее ее, и почти не разговаривал с ней. От нее теперь были одни хлопоты (говорила мама подругам) – невыключенные конфорки, испорченные стиркой вещи, незапертые двери. Раньше (он помнит) бабушка и мама могли часами вести войну, стреляя из разных комнат хлесткими одиночными и очередями. Теперь, когда мама бессильно ругала бабушку, та лишь смущенно махала рукой и вдруг смеялась полубезумным гоготом, глядя добрыми голубыми глазами.

…"Кха-кха-кха", – звуки из комнаты стали такими страшными, что он закрыл дверь плотно и стал надевать ботинки – он решился. Он замкнул дверь на ключ и сбежал на первый этаж.

Дотянувшись до звонка, длинно позвонил. Долго не открывали.

– Хто там? – наконец, спросила из-за двери бабка.

– Это я... – он не знал, как назваться. – Мы с пятого этажа. У меня бабушке плохо, она болеет. Я... Мне скорую вызвать надо. Мне маме надо.

Она открыла, встав в проходе всем своим огромным телом, которое было все из перетяжек, как вареная колбаса, и стала смотреть на него из черного платка. Он бы давно убежал в обычных обстоятельствах, но сейчас он укрепился – ему некуда было бежать – и смотрел на нее снизу вверх: она была высока. Она смотрела на него в упор, тщательно, изучающе, и пережевывала десны. Его бабушка тоже жевала десны.

– Я с пятого этажа, у меня бабушка, – бормотал он отчаянно. – У нее сердце. Мне "скорую"... Мне маму...

– Пожалст, – прошамкала она наконец и тяжело отступила от двери. Он вошел в полумрак и густой запах, чувствуя спиной ее присутствие.

Номер «скорой» простой – 03. Когда ответили, он старательно назвал адрес. «Ожидайте» – упала трубка. Поколебавшись, он еще набрал телефон маминой работы, косясь на бабку, смотревшую ему в спину; но там были короткие гудки, и он не рискнул набирать снова и ушел, боком, сказав «спасибо». Бабка долго не закрывала дверь, проверяя, правда ли он пойдет на пятый, а потом хлопнула дверью громко, как из пистолета. Наверное, она не узнала его, подумал он с облегчением. Он так хорошо, неузнаваемо строил ей рожи.

"Скорая" приехала быстро.

– Вон там, – открыв, он показал двум врачам на комнату. – Это моя бабушка.

– Отец-мать дома? – строго на ходу спросил огромный усатый врач в развевающемся халате. Врачиха с чемоданчиком прошла молча, обдав его запахом больницы.

– Нет. Он... Она скоро придет. Она утром, – сказал он. – До утра. Мама.

Они встали в пороге комнаты и оттуда посмотрели на бабушку, заслонив проем. "Кха-кха", – слышал он, дышала бабушка. – "Кха-кха-кха".

– И давно так? – спросила женщина не подходя к бабушке, как будто могла заразиться.

– Я не знаю, – он совсем потерял счет времени. Когда он впервые подошел к ней, было светло, а сейчас было совсем темно, но зимой свет и темнота сменяются быстро.

– Ну что ж, крепись, – они переглянулись и повернулись к нему. Он храбро переводил взгляд с одного на другого. Врачей он не боялся и бабушкиного дыхания при них тоже.

– Как тебя зовут? – сказал врач. Он назвался.

– Сереж, ты жди маму, а как придет, пускай она нам позвонит… если что. Хорошо? – сказала врачиха. Он кивнул.

– Вот молодец. Солдат, – сказал усатый здоровяк. Наверное, он был военный доктор, раз сразу разгадал Серегу.

Они ушли, оставив на полу блестящие следы: большие – его, и маленькие – ее. И едва различимый запах лекарств.

Он выглянул в окно кухни – белая машина «скорой» медленно по белому разворачивалась во дворе. Он навел чаю с сахаром и захрумкал баранкой, морща лоб.

Когда он снова вошел (он уже внутренне успокоился), она уже не дышала страшно. А на груди, на оборках ее ночнушки, напротив раскрытого рта, был сгусток крови.

– Бабушка, – сказал он и тронул ее плечо. – Эй, бабушка. Ба!

Он не подумал, что она умерла, не думал, что она вообще может умереть: он ведь уже вызвал «скорую», и врачи приезжали, и сказали, чтобы мама утром им позвонила, – значит, умереть она никак не могла, поэтому-то он и вошел сюда такой успокоенный.

Но она ведь не дышит, – он постепенно осознавал это, – она не дышит. Совсем. Никак.

Он тупо сел-упал на стул, раскачиваясь, думая, смотря на ее оборки, на темнеющее там. Что-то насвистывал машинально. Как теперь? «Скорую» уже, раз умерла, нельзя... Что же делать? Что же ему делать, одному, всю ночь, до мамы?

Прозвенел звонок. Длинно, напористо…

Он бросился – врачи забыли что-то! Он так обрадовался, летя к двери. Как хорошо!

Но на пороге стояли не врачи, а Комбат и Циля. Они пришли... зачем же они пришли, соображал он, отставая... они уже разделись и прошли в его комнату, блестя мокрыми с мороза носами, а он не мог вспомнить, что они ему сказали, и что он им, и как он их вообще пустил на порог – ведь там, в комнате, лежит... И что за обычные слова из него, и что за смех...

– Ты че ржешь, как ненормальный? – спросил Циля, тыкая кнопки джойстика. (Сереге недавно купили игровую приставку). А, они пришли к нему поиграть: "Серый, можно у тебя затусить?" – вот что они ему сказали. А он им сказал... – Серж, ты че там? Э!

Комбат ничего не спросил, только покосился умно, как обычно, и с любопытством; а он не ответил, он не мог, он почти катался по полу, его едва не рвало от смеха. Вот сейчас будет – сказать им! И он сказал:

– Пацаны, – сказал он, давясь смехом, кашляя, хватая воздух, – пацаны. У меня бабушка умерла. Там, в той комнате. Только что.

...И как резко они обернулись, расширив глаза. И как резко он перестал смеяться.

– Она тяжелая, – сказал Циля.

– Сам ты тяжелая, – прикрикнул он тихо, зло. Хотя его смущало предложение Комбата. – Это с первого этажа тяжелая, помнишь? Вся как свинья. Моя бабушка легкая, худая. Ты просто трус.

– У нее кровь, – сказал Циля неохотно.

– Справимся, – сказал Комбат. И ободряюще посмотрел на трусившего Цилю. – Нас трое мужиков. Отвечаю.

Но когда они подошли к кровати, осторожно, боязливо, его снова взяло сомнение.

– А точно надо? – спросил он Комбата.

Бабушка лежала, запрокинув голову с открытым ртом, вся выгнувшись, будто до боли, до нутряного крика хотела вырваться из неудобной кровати, из своего неудобного дряхлого тела... Но все же она лежала в своей кровати, в своей комнате, где прожила всю жизнь. А там, на балконе, в мерзлоте...

– Смотри сам, – пожал плечами Комбат. – У вас есть в комнате термометр? Тут жарко. Тут, наверное, плюс двадцать. Когда твоя мама придет, тут такой духан будет, потом вам ничем не вывести... Тело при температуре начинает разлагаться. Ей же лучше будет, – сказал Комбат просто.

Но он сомневался.

Циля подошел к двери балкона и, встав на цыпочки – недомерок – сорвав примерзший засов, распахнул балконную дверь, вторую... Они холодно звякнули друг о друга. Потянуло морозом, свежестью и чистотой. "А холодно тут, пацаны", – съежился Циля, войдя. И он решился.

– Надо стулья, – сказал он хмуро.

– Тут лавка, – сказал Циля, окинув балкон хозяйским взглядом.

– Надо стулья, – зло сказал он. – Она так там упадет.

Комбат посмотрел на него сочувственно, понимающе, по-мужски.

Бабушка, его худая, тонкая, вся из одних костей бабушка, оказалась тяжелой – даже для троих детей. Он поднял ее за плечи, Цыля поддерживал за талию и бедра, Комбат тащил за ноги. Три, четыре – оторвали. Труднее всего будет занести на балкон: тело уже начало деревенеть, – недостаточно, чтобы было удобно его нести, но достаточно, чтобы не гнуться там, в узком проеме, где им было нужно.

Метра четыре пронесли кое-как. Шатаясь, бестолково и непочтительно, – ночнушка задралась почти до пояса... Он вспомнил, как недавно пришлось вытаскивать бабушку из горячей ванной – она там чуть не утонула. Когда он влетел на мамин крик, в ванной плавал пар. "Знаешь же, что не сможешь вылезти, так зачем же", – думал он зло, вместе с мамой поднимая хватающую воздух бабушку за мокрые скользкие руки. Наверное, он делал ей больно, железно вцепившись в эти хрупкие руки, и от этого злился (да вдруг еще эта тонкая рука оторвется, думал с отвращением), а еще от того, что не хотел видеть низ ее тела, с которого стекала вода, – старательно отводил глаза, и все-таки краем увидел – когда, напрягшись изо всех сил (мама тоже почем свет ругалась на бабушку), они высоко поднимали ее, чтобы протащить распаренные лиловые ноги над бортиком ванной... – так высоко, как люди поднимали изможденного Христа на иконе в ее комнате...

– Табуретку, – просипел он Циле, чувствуя, как плечи в ночнушке выскальзывают, рвутся из рук. – Табуретку мне под нее... быстро.

– Сейчас-сейчас, еще чуть-чуть, – сказал Циля, которому досталась самая легкая часть. – Мы лучше одним махом...

– Табуретку говорю, дуррак! Я ее сейчас уроню! Аыыы…

– А, вот, щас... – Циля, извернувшись, подтолкнул табуретку; Серега выпустил, со стуком уронил на нее бабушкины плечи, успев слепо поддержать рукой закачавшуюся голову на тонкой складчато-черепашьей шее. Он когда-то давно обнимал эту шею, висел на ней, есть фотография; а сейчас пожалел – зачем они это все?

Он нагнулся и одернул ночнушку на худых ногах. Он не очень любил бабушку – или любил где-то глубоко, не отдавая отчета, – но теперь он отчаянно думал – зачем они с ней все это?..

– Да дав-вай ты скорее... А говоришь, легкая, – сказал Циля, отдуваясь. – Легкая…

Он бешено сжал кулак. Но Циле просто было тяжело, он понял и снова осторожно схватил бабушку за плечи, надув щеки.

– Три-четыре, – сказал Комбат, бледный от напряжения.

Он теперь двинулся чуть боком и внезапно нашел удобный угол, удобные движения для тела, и пошло ловчее. Рядом пыхтели Циля и Комбат.

Завернули за угол, еще за угол, к балкону – дзынь! – въехал плечом в балконную дверь; еще немного, ну еще чуть-чуть, пожалуйста, бабушка... Милая, родная… Год назад у него была первая ностальгия: он вспомнил, как бабушка (он едва умел разговаривать), кормила его моченым печеньем; он вспомнил вкус этого печенья, уютное и почти незримое бабушкино присутствие, заключавшее в себе весь мир, и, девятилетний, взгрустнул. "Это ностальгия", – сказала мама усмехаясь. – Только не рановато ли?.."

...Передышки просил Комбат. Еле удалось установить табуретку в самом пороге и уложить, установить на нее бабушкину деревянную спину. Таким образом, сейчас отдыхали и Цыля, и Комбат, и немного он сам, Серега. Выдохнули, переглянулись, чуть улыбнулись, взъерошенные макушки.

– Покурим? – сказал кто-то одышливо, и это почему-то уже не было оскорбительно (он почувствовал), – это было по-мужски, по-солдатски цинично. Иначе, он читал, можно надорвать дух. Плыли перед глазами оранжевые пузыри… Они несли убитого Вано. «Покурим?» Курили или нет, не помнит (вообще многого не помнит, контузия), хотя у Комбата с собой было, но, конечно, нет, это было бы слишком, это было бы уже чересчур, да и тяжело было бы держать на весу, плюс автоматы, полная выкладка.

– Три-четыре! – сказал Комбат.

– Родные, давай, – фальцетом поднажал Циля.

Взялись, ударом ноги опрокинули табуретку, подальше с дороги...

Неверный, корявый шаг на балкон (чуть не упал), и его спина уперлась, въехала в бортик балкона. Изо рта повалил пар.

Оказывается, падал снег. На балконе, за балконом, падал снег. Ныли и отваливались руки, плечи.

– Серега, ты приподними, не входим... – сказал Комбат, ухнув.

– Нет, Серега, вверх и на себя!

Он понимал, что вверх и на себя! Он пыхтел и пытался, но у него не получалось. Бабушка, пожалуйста! Родненькая...

– А боком?.. Серег, ты боком, бочком!

– Да не получается так!

– Ты на себя ее и вверх! Ты ее как бы надень!

– Вверх и чуть наружу! За балкон!

– Да не могу я! Не могу!

– Блядь! – тонко выругался Комбат. Они матерились в самых отчаянных случаях. – Ты ляж на край! Серег! Ляж и прогнись туда, а то мы уроним!

– А я тебе как делаю?! Я, блядь, так и делаю!

Обессиленный, несчастный, маленький, он практически лег спиной на край балкона, (бабушкина голова оказалась, упокоилась на его плече, совсем близко), и сзади в него впилось так больно (бортик, колючая проволока), что он стиснул зубы, но:

– Во-во, нормально, да, пошла! – наперебой загалдели они. Снизу, со двора, задрав голову, наверное, могли подумать, что у них здесь веселая игра. – Все, Серый, вбок, теперь на лавку! Давай, Сержочек! Сержонок!

...И вот – сколько же прошло времени? – они подтаскивали ее к лавке и встык к ней стульям, устеленным матрацем, и укладывали, и он, бережно укладывая, чуть не плакал от облегчения, что все это кончается, и от все-таки непочтительности, неправильности этого всего. «Потерпи еще маленько, хорошая моя», шептал он одними губами, так, чтобы они не слышали.

Когда они наконец выбежали с балкона на носочках, ежась от холода, он взял с кровати ее одеяло, вернулся и тщательно укрыл озябшее на темном балконе, отныне и навек озябшее тело, чтобы на него не падал снег.

У бабушки в темноте совсем не было щек, безразлично чернел провал рта.

"Вано", – хрипло скажет он через десять лет, – "Вано"...

У него мутилось в глазах.

– Любил бабушку? – спросил Циля, сочувственно сморщив большой голый лоб.

– Дурак ты, Циля, – сказал Комбат, застегивая пихор. – Кто ж такое спрашивает. Ниче, Серый, ей теперь там хорошо будет. ("Он был настоящим солдатом, Вано"). Там лучше.

И непонятно, где было это «там» – на балконе или дальше, за ним, где было черно, звездно и еще чище и холоднее.

Они пошли к входной двери (приклады били по спинам), и вдруг разбежались по комнатам. Ему слышался приглушенный смех и передергивание затворов.

Выстрел, очередь, четыре, толчок, лягу посплю – не могу больше...

Он зажал бок, лег-упал и отполз за чешскую стенку, сдергивая с плеча АК.

Ах вы, ну ладно, подумал... Вот я сейчас... Вот сейчас поиграем-то, подумал он, сонно закрывая глаза.

...И то ему казалось, что он лежит, закрыв глаза, а то – что они все еще несут ее. За сегодня он так полюбил, так изжалел ее, но это мало, – этого так мало. И вот теперь, за все годы, пока его не было, он несет ее, и те двое рядом. И у всех вытягиваются руки до земли, и болит спина, и болит все, но они трое не выпускают, а несут ее. За все годы, когда бабушка была маленькая, а его еще не было, чтобы любить ее, они несут ее. За все годы, когда она вышла за дедушку Ленина, а его не было, они несут ее. За все годы.

...вот чиркнул, заелозил ключ в замке... а они несут ее...

...так долго и далеко, и у них уже выросли бороды, у трех карликов, и завиваются за плечи... а она такая теперь молодая и красивая, как восьмиклассница, как на той фотографии...

...скрип двери (балконной двери?)... а они несут ее...

...месяцы, зимы и лета, в прохладу пещеры, в зеленые холмы, в небо, куда она хотела.

...шаги по комнате, свежесть, тихие шаги к нему... не будите меня отсюда...

Она всю ночь гладила его по голове теплой рукой, молодая, в белом платке, улыбалась и говорила хорошее.

Под утро, когда пришла мама, он метался в горячке. Она длилась несколько дней. И к лучшему.