Когда мы все-таки вернулись в реальность и привели себя в порядок, Дима сообщил, что у него в городе встреча и у меня есть выбор: либо дождаться его в номере, либо отправиться гулять. Я, конечно, выбрала второе. Он уже выходил, и тут я вспомнила о кредитке:

- Спасибо, мне даже не пришлось ею воспользоваться, возьми!

- Послушай, Света, - он уселся на кресло и заставил меня сесть напротив, - я хочу, чтобы эта карточка осталась у тебя. И ты не думала больше о том, есть у тебя деньги или нет – они там просто всегда будут, предоставь это мне. И я хочу, чтобы это не обсуждалось. Конечно, ты можешь ее просто не взять из-за своей вредности и упрямства, но это меня, наверное, обидит, - он на секунду задумался, - нет, точно обидит. Все я пошел. Увидимся.

И он ушел. Я забралась на кресло с ногами, закурила сигарету и стала думать. Конечно, мое финансовое положение не было плачевным, но и процветающим его назвать тоже было сложно. Совершать какие-то покупки для души я могу нечасто, поскольку всякие там текущие платежи: телефоны-садики-продукты-квартплата – съедали львиную часть нашей с мужем зарплаты, так уж вышло, что его доходы стабильностью не отличались. И потом, я всегда была уверена, что будь у меня возможность в период очередных разногласий, куда-то съехать вместе с дочками, я бы это уже не раз сделала. Но этого «куда-то» не было. Все-таки, женщины, в этом плане зачастую совершенно беззащитны: если мы и смогли бы прожить на мою зарплату достаточно терпимо, то на квартиру собственную накопить не сумели бы никогда. А сам он не уйдет, поскольку никогда не воспринимает серьезно мои высказывания, типа «Как ты мне надоел!» и даже «Я тебя, наверное, уже не люблю» - они его не пугают. Потому, что он, дескать, любит, и дети должны расти в семье. Впрочем, если говорить о чувствах, я и сама никогда не смогла бы сказать с уверенностью, что не люблю его, просто эта какая-то иная история любви, в прошлом даже полная страстей, а в настоящем – достаточно спокойная, не лишенная светлых эмоций, которые, к сожалению, стремительно тают, когда мой муж начинает вести себя, как кошка , а точнее – кот, который гуляет сам по себе, аргументируя это тем, что мужчина не должен сидеть дома и прочими глупостями. Живем мы с переменным успехом: от холодной войны до теплого перемирия. Хотя в последнее время, войны опять затянулись, и нынешнее наше прощание перед отпуском оставляло желать лучшего. Но по большому счету, мне кажется, ему всегда жилось со мной удобно: если, что где не решалось – в итоге я справлялась самостоятельно, и, по-моему, он вполне спокойно, всегда мог позволить себе устраниться от проблем, зная, что я все равно найду выход из любой ситуации. Весьма удобная позиция.

А заниматься накопительством (возвращаясь к размышлениям о финансовом положении) я, к сожалению, не умею. Вот так и живу. В общем, кредитка Димкина меня здорово искушала… И потом, я подумала, что никто никогда обо мне просто так не заботился: чтобы как в том мультике по Винни-Пуха: «…. дарю тебе этот замечательный горшочек безвозмездно, то есть, даром!». И решила я такой подарок принять.

Гуляла я с удовольствием, всегда любила незнакомые большие города, где можно было идти, куда глаза глядят, изучать окрестности, где сталкивались, переплетались, проникают друг в друга исторические эпохи. Подобные ощущения, помнится, возникли у меня в Питере, когда я впервые попала в этот чудный город. Старинные здания, храмы, соборы, будто бы возникшие из небытия, испытывающие стыд от современных элементов своего декора: неоновых вывесок, рекламных щитов, аляповыми заплатками, намертво прилипшими к их вековым стенам. Иногда мне начинало казаться, будто все эти горделивые дома и дворцы не перестают удивляться, откуда на улицах их города появились люди в странных одеждах. И почему по величавому Невскому не стучат копыта лошадей, запряженных в кареты и повозки, а мчатся некие железные колесницы, отчего в дождливый воздух града Питера вплетаются пронзительные бензиновые выхлопы…. Я приехала тогда в Питер, только потому, что Дима много рассказывал мне об этом городе, о своей сестре Валентине, о ее необыкновенном муже Рустаме, нелепо погибшем в какой-то пьяной драке. Он был замечательным художником, он был необыкновенным человеком, с уходом из жизни которого, осиротела вся многочисленная семья Димки. Он оставил на этой земле сына – мальчика Никиту, бедную Валюшу, которая жила сама не своя от постигшего ее внезапного горя. Они с мужем не просто любили друг друга, они не были единым целым, а жить без своей половинки кажется так бессмысленно. Уж я-то это знала абсолютно точно, но я, живя без Димки, все-таки знала, что он ходит где-то на другом краю земли, и могла верить в вероятность встречи. Это, пусть мало, но утешало. А Валя не ушла вслед за Рустамом, наверное, только потому, что нельзя было оставить на ней в одиночестве девочку Сашу, ее с Рустамом дочку. Она и сама мне об этом говорила, когда мы познакомились. Димка до нашего расставания столько мне рассказывал о ней, и о Рустаме, что я, не будучи знакома с ними, уже любила их заочно, и казалось, знала всю свою жизнь о том, какие они. Я никогда не видела Валюшу, но приехав в Питер, решила встретиться с ней и меня, конечно же, пугал тот факт, что я отправляюсь к совершенно незнакомому человеку, и главное, не знаю зачем, но ничего поделать с этим желанием встретиться, я не могла. Я вообще за период нашей с Димкой любви-разлуки сделала множество сумасшедших и нетипичных для обычного люда поступков – на несколько жизней вперед бы хватило. В Питер я приехала в отпуск, забронировала гостиницу, и только устроившись, сразу отправилась на встречу с городом. Незнакомым, но изначально – родным. Я бродила по его улицам с раннего утра и до поздней ночи, ковыляя еле-еле ближе к полуночи, по сияющему огнями Невскому к Московскому вокзалу на площади которого и красовался мой отель. Я ничего не боялась, когда одна гуляла ночью по чужому городу, мне было 19 лет, а в этом возрасте совсем не задумываешься о рискованности ночных прогулок в одиночестве. Кое-как добравшись по длинным пустынным коридорам гостиницы до своего номера, я закрыв за собой дверь, падала на пол, долго и мучительно освобождала натруженные ноги от ботинок, включала телевизор и радио одновременно, набирала полную ванну воды, и, прихватив с собой пиво и «Идиота» Достоевского (уж не знаю, почему в книжной лавке аэропорта я прихватила именно эту классическую нетленку) и начинала наслаждаться жизнью: читать по монотонный рокот достижений цивилизации, растворяясь в теплой воде, не ощущая ни собственного тела, ни осознания своего места в пространстве. А потом, добравшись до кровати, мгновенно засыпала и ночью, уже во сне опять бродила и бродила по Питеру. Впрочем, я отвлеклась. Вернемся к Вале. У меня был ее адрес, какое-то время Димка жил в Питере и я писала ему на этот адрес. Я как-то совершенно легко добралась на другой конец города и без труда отыскала нужный мне дом, и позвонили в нужную квартиру. Открыла Валя, я сразу ее узнала, хотя никогда не видела даже на фотографии, но было что-то неуловимое в ее лице от Димки, несмотря на то, что отцы у них были разные. Не придумав ничего более умного, я сообщила, что зовут меня Света, та самая Света, с которой встречался ее младший брат. Удивительно, но она так обрадовалась мне, обняла и повела по лабиринтам коридоров громадной питерской коммуналки, где у них с Саной (так Сашу звали в семье) была одна просторная комната. Сколько же мы говорили тогда с ней о Димке, о Рустаме! И не было стыдно говорить о своих чувствах, радостях и бедах. Вообще ни от чего не было стыдно, несмотря на то, что, на тот момент Димка меня уже давно и надолго оставил. Она много мне о нем рассказывала, о том, каким он был в детстве, о его мыслях и мечтах. Говорила о том, что вся их семья удивлялась и радовалась тому, что он встретил меня, и что очень дорожил мною. И о том, что никто не может понять, почему он расстался со мной. И он ничего не захотел никому объяснять. Было больно, было трудно, слышать и слушать это, но в тоже время зачастую, я ощущала себя счастливой, потому что ТАК говорить о Димке я не могла ни с кем….

Мне кажется, что и она обрела во мне родственную душу, хотя порой мне становилось страшно: от нее веяло такой силой и безысходностью любви к единственному и родному мужчине, который уже никогда не позвонит в дверь, не притащит домой здоровенную морскую раковину, в то время когда семье нечего есть… Не вернется с добычей из Катькиного садика, где торгуют своими картинами питерские художники, и не расскажет, как здорово прошел сегодня день: он продал три картины. Он больше не положит ей голову на плечо, и ей не будет тихо и покойно от этого: так подолгу, переплетясь головами стоят на лугу влюбленные лошади так характеризовал он этот ритуал…. Словом, ничего больше не будет НИКОГДА. Валя рассказывала о том, что долго не могла отпустить его душу от себя, рыдая дни и ночи и как однажды он пришел к ней во сне или наяву и попросил отпустить его наконец: «Перестань плакать, мне плохо от этого там и мучительно, отпусти меня, Валюша». И она отпустила, но все равно жила, будто в тумане. Я приезжала к ним несколько раз и, зная, как Валя любит шоколад, всегда приносила огромную плитку финского «Фазера». Мы с наслаждением пили горячий чай в их необыкновенной комнате, разделенной напополам старинным роялем На прозрачных шторах дремали блестящие цветные бабочки, а на хрупких стеллажах вдоль стен, дышали морем несколько огромных перламутровых раковин, которые не продали даже в самые суровые дни…. А еще там были картины: задумчивые, печальные, одновременно реалистичные и потусторонние картины Рустама, в которых он продолжал жить, будто защищая своих одиноких женщин: взрослую и маленькую, от жестокости мира, бушующего за стеной этой комнаты. Они действительно жили очень тяжело и бедно, но Валя не хотела ехать в Знаменку, она не могла оставить ни Питер, ни Рустама, который все равно оставался рядом. Она где-то работала, получая нищенскую зарплату… Ходила на вокзал встречать украинский поезд и возвращалась с большими сумками, набитыми снедью, отправленной из Знаменки сердобольной мамой. И страшно, маниакально как-то боялась, что что-то случится с Сашкой. Помню, мы как-то поехали с нею вдвоем на могилу Цоя, и когда стало понятно, что мы немного опаздываем и не успеваем вернуться к оговоренному с Валей времени, Сана очень нервничала: «Ты не представляешь, что там сейчас с мамой творится, она, наверное, места себе не находит!». «Но она же знает, что ты не одна, - возразила я, - а значит, все будет нормально». «Все равно, надо побыстрее!»- твердила Саша.

В общем, за тот короткий период нашего знакомства мы очень сроднились, именно это слово на ум приходит. И расставались тяжело. Стояли на многолюдном перроне Витебского вокзала у закопченного поезда, отправляющегося в Знаменку, то говорили о чем-то незначительном, то вдруг замолкали, осознавая, сколь бессмысленны все произносимые сейчас слова, уже заранее печалясь о том, что «вероятность второй нашей встречи равна нулю», а случайные, казалось бы, в жизни друг друга люди. Чужие, и в то же время близкие по каким-то неземным меркам. А потом торопливо целовались и пожимали руки…. И вот нас уже разделяет запыленное стекло вагона, а значит можно позволить себе заплакать: все равно они не увидят уже моих слез… Тяжело было и как-то страшно: такими одинокими и неприкаянными выглядели на опустевшем перроне тонкие силуэты Вали и Саны.

Мы встретились еще раз, спустя пару лет, когда мне снова посчастливилось попасть в Питер и было так же здорово пить чай с шоколадом и говорить обо всем, не боясь, что твои откровения будут истолкованы неверно. Эдакий обоюдный психоанализ на нейтральной территории.