Полудохлые лошади с тощими боками и гнойными глазами тяжело плетутся по мокрой дороге. За каждой из них, погружаясь в слякоть иногда до середины колес, катятся телеги, орудия, санитарные повозки, продовольственные фургоны. Иногда, взметая грязные брызги, проносятся грузовики с гаубицами на прицепе, из открытых кузовов которых угрюмо смотрят небритые лица артиллеристов. Наш батальон растянулся на несколько километров, смешавшись с другим частями. На нас смотрят с завистью, ведь мы идем с фронта. Часть отводят на переформирование. Последняя отбитая атака превратила батальон в роту. Капитан Леерхольтц убит осколком в живот, у обер-лейтенанта Зимски навылет пробита голова. Мозг не задет, но старик все равно жутко бредит. На западе затишье. Французы захлебнулись в крови, прорвав наш фронт лишь на несколько сотен метров. Нам пришлось лишь отойти на вторую линию окопов, еще более прочную, чем первая. Части же второго эшелона отступили на резервную позицию.

Я временно командую взводом, оказавшись самым старшим по званию из оставшихся в живых десяти новобранцев. Погибли самые проверенные и закаленные вояки – ефрейтор Дизель возглавил неудачную контратаку и был заколот, фельдфебель Динглингер вместе с четырьмя «стариками» оборонял блиндаж левого крыла, когда их накрыл двенадцатидюймовый снаряд. Хоронить наших парней помогали ребята из резервного полка, которым командование решило сменить нас. Многие из этих почтенных людей в мирное время были биржевыми маклерами, торговцами, учителями.…А теперь они, еще не видевшие войны, с тоской в глазах молча засыпали глубокие братские могилы. Я кажусь себе бывалым воякой. Хотя, так оно и есть. По моим подсчетам, я уже полтора года как записался в добровольцы. Конечно, из этого времени нужно вычесть «рекрутский лагерь» и 3 месяца сокращенной программы офицерских курсов. Но все равно получается почти год. Чему же я здесь научился? Наверное, я научился ненавидеть людей…

Я отрываюсь от мыслей. Моих грязных, еле-еле шагающих, солдат нагоняет почти пустой грузовик, идущий в тыл. Я выпрыгиваю на дорогу и машу руками. Машина притормаживает. В кабине сидит одноглазый унтер-офицер.

- Добрый день, не довезешь до Шато?

Водитель окидывает меня цепким взглядом. Кивает он лишь после того как я достаю из-за пояса пачку дорогих сигарет.

-Ребята, залезай!

Унтер-офицер не ожидал, что вместе со мной в кузов залезет еще дюжина грязных пехотинцев…Он пытается вяло протестовать, но Зейдлиц просовывает через заднее окошко пачку табака, тем самым исчерпав конфликт.

Дождь кончился. Солнце сияет из каждой лужи. Мы уже отъехали от фронтовой полосы. Здесь нет глубоких воронок, а деревни выглядят настолько ухоженно, насколько возможно в условиях близкой войны. Для середины октября довольно тепло. Рядовой Ланге достает из кармана гимнастерки маленькую гармонику. Лучше его играть умел только стрелок Шварц, но он уже месяц как затерялся в госпитальной суматохе. Грузовик трясется на ухабах. Бредущая по лужам пехота завистливо поглядывает на нас.

Мы догоняем основную часть батальона-роты уже на въезде в Шато. Вижу много знакомых лиц…но еще больше людей не замечаю. Мой взвод-отделение расквартировывают в одной из камер полицейского участка. Восемнадцатилетний новобранец Отто Майер, один из отличившихся во время последней британской атаки, отпускает несколько мрачных шуток насчет нашего пристанища. Тем не менее, помещение не плохое. Предыдущие «жильцы» успели обжить его. Со стен смотрят легкомысленные барышни из модных журналов, в углу – теплая печка. На двухэтажных нарах нормальные матрасы. Все в сотни раз лучше, чем в окопах.

Мы с Отто Майером идем добывать припасы для взвода. В качестве довольствия нам выдали по две банки консервов на человека, хлеб и галеты. Само собой все хотят вкусно поесть и выпить.

Бродим пол дня по грязным улочкам, стучимся в дома, надеясь, что у кого-нибудь есть вино на продажу. Но предыдущие части все выпили. Виноградники же за три года войны были превращены в кладбища. В лавках хмурые торговцы разводят руками, сетуя на то, что поставок нет. Измаявшись, мы присаживаемся выпить по кружке пива в таверне. Бармен, горбоносый еврей, натянуто улыбается, но пиво нам наливать не торопится, сначала обслуживая чистеньких кавалеристов. Парадоксально, но сквозь его лицемерную почтительность проглядывает презрение к нам. Его свиные глазки как бы невзначай опустились на подол моей прожженной шинели. Майер тоже это заметил. Отто бьет кулаком по стойке. Кружки звенят. Еврей испуганно ежится.

-А ну ка, жидовня пархатая, налил быстро по два пива доблестным солдатам Кайзерланда.

Жид напрягается, но все с той же сладкой улыбкой бормочет на ломанном немецком:

-Очередь, господа солдаты. Сначала господа кавалеристы.

Я вспыхнул от злости.

-Мы, значит, в говне окопном тонем, а они еще чистенькие, все на полигонах гарцуют…а пиво первые жрут. Быстро налил господину фанен-юнкеру и господину рядовому по две кружки.

Нас обступают кавалеристы. Трактирщик переводил взгляд с нас на них, а с них на нас. Один из конников, вахмистр, примирительно говорит:

-Ребята, всем пива хватит. Мы же первые пришли.

У Майера будто словесную плотину прорывает. Он, задыхаясь от злости, кричит:

-Мы… мы… мы на передовой…у нас вся рота по-по-легла! А вы.. вы… в тылу бабам палки кидали и коням жопы щупали… а у меня… у Ганса… у нас друзья поги-погибли…

Ситуация накаляется. На нас угрожающе надвигаются три рослых кавалериста. Я хватаюсь за кобуру. Конники тянутся к палашам. Все кончилось бы плохо, но вперед вышел все тот же вахмистр. Он протянул мне руку:

- Франц Беркендорф. Зря ты так. Я на передовой полтора года пехотинцем гнил и год в кавалерии.

Я нехотя пожимаю горячую ладонь. Франц, на вид он лет на десять старше меня, понял мои сомнения и словно нехотя распахнул шинель. На парадной гимнастерке чернеют два Железных Креста. Я сразу вытягиваюсь в струнку. Одно дело просто какой-то конный унтер, а другое – герой.

- Ну что, пехота, мир?

Через пару минут мы с кавалеристами мирно пьем пиво за длинным столом. Оказывается эти ребята из штурмового эскадрона. Их часть во время прорывов врага затыкает дыры в обороне. Как мне рассказал Франц, периодически приходится воевать пешими. Форма же у них новая лишь потому, что сам кайзер посетил их эскадрон и посетовал на «рваный вид сынов Германии».

Те трое бугаев оказываются на редкость веселыми парнями. Эрих, румяный рабочий из Кельна, играет на гармонике. Размякнув, доселе хмурый Отто, садится за расстроенное пианино и играет легкомысленный романс, поет о «попке шалуньи-Марлен и бравом солдате Арнольде». Песня настолько любима на фронте, что подхватывает вся таверна, где кроме нас в углу сидело несколько артиллеристов и пара санитаров.

Лишь под вечер мы вспоминаем, что нужно достать еды и вина для товарищей. Хотя я подозреваю, что они и сами время сейчас не теряют. Но, в любом случае, ротный лейтенант Краузе, ставший на время комбатом (от чего невероятно напыжился), поручил мне сделать так, чтобы солдаты как можно лучше отдохнули, пригрозив плохим отзывом в училище.

По окраине городка проходит железная дорога. Мы поднимаемся на высокую насыпь и видим, что в каких то паре километров от нас – маленькая деревушка. Майер радостно воскликнул:

-Живая!

Я пожимаю плечами:

- С чего ты взял? Дыма не видно…

- Ганс, уж поверь мне…чутье у меня. Пошли до нее дойдем. Может хоть там разживемся снедью.

Сапоги чавкают по полевой распутице. Мы идем к деревне напрямик. Шинель насквозь промокла. Останавливаемся в сотне шагов от первого дома. В поселении их совсем не много– штук двадцать-тридцать глинобитных и деревянных построек, среди которых ветхая часовня из камня. Я протягиваю Майеру дешевую немецкую сигарету:

-На, Отто, покурим и пойдем. Может быть яйцами или курицей разживемся.

На наше несчастья дождь усиливается, а улицы пусты. Вдруг Отто останавливается и указывает на невысокий забор:

-Слышишь?

И правда, из-за ветхой изгороди слышно кудахтанье. Мы улыбаемся одновременно.

-Хозяев, я думаю, тревожить не стоит. Согласен, Отто?

Майер улыбается. Зубы его белоснежны… словно у мертвого негра в английской каске. От такого сравнения по коже пробегает мороз.

Дело мы проворачиваем быстро. Я выламываю пару досок в заборе. Отто привязывает к веревке кусок хлеба. Закидываем наживку. Тощая облезлая курица жадно прыгает за кусочком. Я хватаю ее и сворачиваю голову. Ждем еще минут десять, пытаемся приманить хоть еще одну. Но птицы не доверяют нам. Тогда я по-пластунски подползаю к курятнику – сарай в десяти шагах от забора – из хозяйского дома никто не появляется. Вдруг раздается петушиный крик. Я замираю, но потом решаю, что не нужно обращать внимание на звуки. В открытую врываюсь в курятник, хватаю птицу потолще и бегу к дыре в заборе. Дверь дома распахивается. На крыльце появляется бородатый француз с ружьем. Он угрожающе рычит на ломанном немецком:

- Положить птицу. Поднять руки. Подойти ко мне.

Я в растерянности. Было бы глупо сдохнуть от дроби франкского крестьянина. Меня выручает Отто.

- Старая дрянь, быстро положил оружие.

Так и стоят оба, один направил ружье, а другой револьвер. Я замер между ними. Нервы на пределе. Я медленно пячусь. Дед предупреждающе передергивает затвор.

Вдруг раздается выстрел. Майер не выдерживает. Пуля насквозь пробивает правую руку крестьянина и оставляет дырку в стене дома. Француз падает и кричит. Мы быстро зажимаем ему рот. Рука сильно кровоточит. Медпакетов с собой не взяли. Я вытаскиваю из рюкзака чистые портянки. Нервно перевязываю старику руку.

Втаскиваем бородача в дом. Пожилая женщина вжалась в стену. Она тихо скулит. Я замахиваюсь кулаком. Крестьянка вдруг с криком кидается прямо на меня, впивается в лицо острыми ногтями. Я отталкиваю ее и один раз пинаю по ногам. Что-то хрустит. Бабка визжит.

Мы с Майером хмуро шагаем по узкой улочке Шато. Дождь превратился снег, липнущий к щетине на щеках. В мешке у нас две курицы, но это не радует. Плевать, конечно, на французов, но все равно… поступили мы как окопные солдафоны. Уходя добровольцем, я надеялся увидеть благородных офицеров, мужественных солдат, защитников населения.… А теперь ворую кур, бью старух, а скоро начну убивать детей. Стискиваю зубы. Идеалистам на фронте не место. Но где тогда мое место? Отто тоже задумчив. Он ушел на фронт с первого курса Медицинского.

- Знаешь, Ганс. Я все понимаю. Одно дело стрелять, бить, вгрызаться в горло солдатам в чужих шинелях, а другое.… Но они тоже враги. Эти крестьяне желают, чтобы мы ушли, чтобы мы сдохли, сгнили, чтобы нас побрал дьявол… Они будут стрелять нам в спину… Они – враги. Они на другой стороне.

-На темной?

Отто смутился:

- Ну… скорее на серой. Все мы на серой стороне. Но они – враги. Враги, Ганс!

Я посильнее запахиваю серую шинель. Меня бьет озноб.

- Они… Они враги? Может это мы враги?

Майер пожимает плечами. Мы подходим к нашему пристанищу. Окна полицейского участка уютно светятся, из труб валит дым. Уже поздний вечер. Прямо у дверей мы зачем-то останавливаемся и делаем по глотку рома из моей фляги. Майер говорит:

- Знаешь, Ганс, давай заморачиваться по психологии потом будем. Когда война закончится. Тогда и займемся самокопанием.

Самокопанием Отто заниматься больше не приходилось. Мы похоронили его в неглубокой могиле почти перед самым Рождеством. Он долго не мог поверить, что умирает. Все искал руками оторванные по пояс ноги… и почти ничего не соображал. Какое уж тут самокопание.