Жил он в дурке, а был при этом голубоглазый блондин с загадочным прошлым – Яков Бородин. Его соседом по коридору был некий Симьон Остапович Похлебалкин, более известный всем жителям дома презрения, как Иисус, глупые песни по ночам поющий. Почему именно по ночам – известно не было, а почему песни глупые, как говаривал сам Иисус «тупизм – это спасение человечества, ибо тупизм – лучший изобретенный человечеством медиум общения».

Было много разных теорий, как именно Яков Бородин попал в дурку, но все они были немыслимы, ярки и весьма не бесспорны. А тому, что стояло в его личном деле, никто не верил. Вообще обитатели дома презрения никогда не верят тому, что написано в личном деле. Слушая песни Иисуса по ночам, Яков Бородин начал спать днем и читать Канта, Кьеркегора, Хокинса и Пелевина с Кастанедой. Все их мысли разорвали Якову мозг на части и он подумал, что кто-то из шести имен в его комнате – явный дурак. Бородин решил, что, скорее всего, это именно он. А еще, этот самый Яков Бородин, начал подолгу смотреть на дерево за окном, много курить и думать о разных там измерениях. От этого Бородину становилось тоскливо, он водил пальцем по стеклу и пил стакан водки залпом – по инь – не закусывая. В одну холодную сырую ночь, когда все сшедшие с реальности мирно спали под действием снотворного, Яков Бородин напросился с водкой в гости к одинокому Иисусу. Это был мужчина без определенного возраста с белой бородой, в подтяжках на пижамных штанах в клеточку, и вообще он напоминал европейского Санта Клауса.

- Иисус, - вопрошал его Яков Бородин, - а почему тебе не спится?

- А почему ты решил, что я не сплю? – Удивленно задал встречный вопрос Иисус, не прекратив, однако, теребить старенькую измученную гитарку.

Этот вопрос заставил Бородина задуматься. В его действительности он частенько не мог с точностью сказать, в каком состоянии находится, однако брал за должное, что есть сон, а есть явь. В яви люди говорят предсказуемо, а во сне – нет. Во сне говорят, более того, даже и не всегда люди.

- Тогда кто кому снится? – Почесал небритый подбородок Бородин, аккуратно и любовно устанавливая пузырь с красной этикеткой на прикроватную тумбу Иисуса.

- А почему ты решил, что мы друг другу снимся? – Крякнул Иисус, протирая два пластиковых стаканчика своей футболкой.

Пока Яков размышлял над этим вопросом, Иисус налил в стаканчики водки, достал из ящичка лимон и выдавил в водку.

- Значит, мы снимся кому-то другому? – Опять спросил Бородин, залпом проглотив содержимое стаканчика, чувствуя, как в его голове начинают ворочаться и плыть мысли. Иисус налил еще, молча и торжественно. Глаза его, полные слезливой святости, наблюдали теперь заросшее лицо когда-то смуглого, а теперь какого-то помятого Якова.

- Почему? – Усмехнулся Иисус. – Почему ты спрашиваешь такой глупый вопрос? «А почему тебе не спится?»…

- Ну…говно вопрос, вообще, - кивнул Яков, решив, что пора остановить это перекатывание вопросов.

- Я не сплю, Бородин, - склонил бородатую голову набок Иисус, - потому, что ночью это делать спокойнее. Это было первое изречение Иисуса.

Иисус опять выпил, Яков как-то машинально повторил его движение и подумал, что, наверное, именно поэтому не спит по ночам и сам Яков. Днем как-то вспоминается, что его мир называется «дурка», и что у каждого где-то в кабинете директора, которого никто и никогда не видел, но почему-то все думали, что это именно ОН, хранится личное дело. Бородин также вспоминал утром, что есть еще в дурке санитары, которые ходят мимо больных и говорят, что им нужно делать, внушая всем, что только они – санитары, нормальные. После третьего стакана водки Иисус больше не был склонен к разговорам и только пел до самого утра. Когда до него дошло, что это уже утро, Иисус бросил гитару под кровать, спрятал пустую бутылку в свой больничный халат и, не попрощавшись, завалился на бок и начал громко храпеть. Бородин вернулся к себе в палату, пьяный и задумчивый. Там он сел на пол рядом с дверью и подумал, что ему хочется больше. Обрывок какой-то иисусовской песенки:

«Приколите планчик жизни под веками, веками, веками

Не путать твердое с мягким!

О чем говорить с человеками,

Спящими сном реальности?...»

Не выходил у Бородина из головы. Он встал и пошел приставать с сонной дежурной, по дороге нацарапав осколком недавно разбитого зеркальца на стене «просните веки!» След был серебряный и рваный и смотрелся очень эклектично на белой стене.

Бородина разбудили два санитара словами «терапия через двадцать минут». Бородин промычал что-то в ответ, встал, сразу закрыл шторы, подумав «это было зверское утро, он услышал чайника свист на плите, приходили какие-то люди, прижимаясь словами к его голове. Они что-то еще прижимали, дружно крича STAT, притворялись, что заботятся о нем и любят, медленно повышая ему жар…» Слова испарились, а голова, как всегда гудела. Гудело также что-то в груди и почему-то болела рука. Бородин взглянул и увидел свежие порезы. Так как он уже давно никого в морду не бил, его они несколько удивили. Потом сразу он вспомнил, как разбил зеркало в комнате Иисуса, под какую-то из его песен. Бородину стало очень стыдно, тем более что теперь он еще вспомнил, как нацарапал что-то рядом со своей дверью и как потом его шлепала папкой дежурная. Он потянулся к сигарете и остаткам холодного вчерашнего кофе. Пока Бородин курил, сложив губы трубочкой и выпуская дым в зарешеченное окно, ему вдруг пришла в голову женщина, с которой он очень часто общался с тех пор, как попал в дурку. Он ее звал кричалкой, потому что она действительно очень громко кричала. Вообще-то, Бородину нравился ее голос и сам факт того, что человек не жалея своих голосовых связок вел беседу из одной дурки в другую, перекрикивая оглушающую серыми зонтиками междурочную уличную реальность и всех назойливо трезвых санитаров. Бородин еще немного о ней подумал, уставившись взглядом в дерево за окном и решил навестить Иисуса, а заодно проверить, как он отнесся к его, бородинскому, вчерашнему дебошу.

Выйдя из палаты, Бородин взглянул на стену, где он вчера что-то нацарапал, но никаких следов своей вчерашней деятельности не нашел. Не решив, радоваться ему или радоваться не ему, Бородин зевнул и заглянул к Иисусу, не стуча. Ему показалось, что на стук Иисус может не ответить и тогда Бородин не захочет заходить куда-то, где ему не ответили. Он предпочитал лучше извиниться за свою впёртость.

Но Иисуса на месте не оказалось. Бородин подумал, что, наверное, без места Иисуса тоже нет. И что, скорее всего, Иисус сейчас в каком-нибудь другом месте. Иисусовская комната, зато, пахла перегаром, носками и дешевыми самокрутками. Факт, что комната Бородина пахла не лучше, но просто он уже привык и не замечал вони в своем собственном пространстве. Напротив тумбочки валялись осколки зеркала и никто их почему-то не заметил. Никто вообще не заметил, что только у Иисуса в палате было зеркало. И тут же Бородин представил, как он расстроился бы, увидев небритого себя, висящего на стене. Потому что, на самом-то деле, кто может поручиться, что на стене – именно Бородин? Тем более что если Бородин уже на стене, кто же тогда стоит напротив стены? И вообще, когда Бородин в последний раз смотрел на себя в зеркало во вменяемом состоянии, зеркало нагло наврало, показав Бородину чью-то чужую реальность с его, Бородина, лицом в ней. Вранье Бородин не переносил, как не переносил обманчивые воздушные шарики, так неожиданно лопающиеся на полпути к небу, особенно часто они это делали, когда к ним были привязаны надежды и даже почти что мечты. Бородин вдруг увидел в осколках зеркала фильм про Сизифа, катящего валун на гору, и его адское разочарование и прострацию, когда этот валун катился обратно, так и не добравшись сизифовыми усилиями до вершины горы. Это действительно обидно, когда почти что добравшись до цели, сама цель разваливается под предлогом твоей неудачи. Ведь это же именно ты тащил валун, именно ты, а не Семён Пердунько, надувал шарик и привязывал к нему какие-то упования и запускал потом это всё в небо. Некого винить, кроме себя одного. Хотя Бородин сам это понимал, но принимать за аксиому не собирался, а шарики все же не переносил. Не переносил и вранья, потому что переносить незыблемое вообще дело пустое и обречено на сизифов успех.

- Так, ябэ, - певуче произнес санитар в белом, требовательно сжав замершему в раздумьях над осколками Бородину плечо, - следуй за мной, ты не один в дур-доме.

Бородин послушно зашагал за санитаром, он не знал, был ли этот один из тех, кто его разбудил или кто-то другой. Они все были какие-то безликие и однотонно-насмешливые. И по каким-то неясным причинам их все же слушались люди в пижамах, хотя санитаров было намного меньше и вели они себя часто весьма и весьма по-хамски. Санитары, казалось, знали все и обо всех, или во всяком случае, хорошо притворялись, что все знают, но вот отчего эти санитары некоторым спускали безумные выходки, а некоторым – нет, было для Бородина загадкой. В любом случае, в дурке существовал определенный поведенческий этикет и те, кто были в состоянии это понять, ему следовали. Некоторые, такие как Иисус, симулировали, что они не понимают, периодически их пичкали какими-то таблетками, глотание которых они тоже симулировали и водили на терапию, где их пичкали электричеством. Этого симулировать они уже не могли, но успокаивали нервы по ночам – контрабандной водкой и портвейном, доставляемым Бородину его знакомыми из уличной реальности, и сам Бородин охотно делился с симулянтами. Бородин много размышлял на эту тему и решил, что все же, наверное, таким некоторым как Иисус просто не хотелось покидать дурку.

Под вечер Бородин ерзал на синем пластмассовом стуле и напротив него сидела какая-то Женщина. Она упорно называла себя его mother, и ей все верили, конечно, кроме нее самой и Бородина. Их разделял стол и больничный запах.

- Как твое самочувствие? – Спросила mother, перекатывая пальцы по столу.

- Этот вопрос неактуален, - угрюмо ответил ей Бородин, - а чем больше его мне задают, тем больше я начинаю думать о том, что с моим самочувствием действительно что-то не в порядке. Не просто же так мне задают этот вопрос…

- Яша, будь проще, - вздохнула mother, - я о тебе забочусь.

- И поэтому я тут?

- Ты тут, потому что тебе нужна помощь.

- А кто это решил? Разве не сам я должен решить, нужна мне помощь или нет? Неужели тебе никогда не приходила в голову мысль, что человек сам может попросить о помощи? И что вообще сам процесс прошения помощи уже имеет в себе какой-то очень важный смысл?.. Только, конечно, если он не начинает резать людей и крушить стены, и какать, не снимая штанов…

- Почему мы говорим об одном и том же каждый раз? – Нервно дернула бровью mother, сохраняя в голубых, как у Бородина, глазах какую-то надуманную жалость, скорее всего, к себе, потому что даже документы врали, что она – бородинская mother. Ей бы, наверное, тоже не хотелось, но вот так вышло.

- Потому что каждый раз ты задаешь один и тот же вопрос, - Бородин теперь смотрел в стол, он был такого же цвета, как и борода Иисуса.

- Ты опять пил?

- Снова, да.

- Какой смысл в том, что я плачу за твое нахождение тут деньги, если все усилия докторов ты сводишь на нет своим беспробудным пьянством? Или ты, может быть, хочешь сидеть тут в этом, - mother потрясла рукой, как брезгливая кошка, - рехабе вечно?..

- Это дурка.

- Это место, где тебе вернут человеческое лицо.

- Если это лицо такое же серое, как зонтики гуляющих по улицам твоей реальности, я не очень-то его хочу…

Mother вздохнула и помолчала. Бородин томился этой встречей и хотел побыстрее добраться до своей палаты. На него опять начинала давить чья-то чужая прозаичная реальность.

- Яша, как работа? – Спросила mother. – Вчера прислали чек, он был за одну статью. Чем ты занимаешься?

- Чем мне стоило заняться много раньше, тогда я, возможно, не был бы таким бездарным поэтом.

- Опять стишки?

- Снова, да.

- Яша, ты никому там нафиг не нужен, успокойся, пожалуйста, пиши свои статьи, если тебе так хочется писать, когда выйдешь – я поговорила с ***, он тебя устроит…

Бородин уже ничего не ответил. Он вдруг вспомнил, почему попал в дурку и отчего его спина так гнусно болит. Бородин очень любил говорить, что у него сломаны обе ноги, хотя гипс был только на одной. Но он искренне верил, что этот гипс и его нахождение в доме презрения теперь забрали у него возможность ходить. Бородин теперь летал…

- Алкоголь превращает тебя в какое-то животное, - mother театральным жестом накрыла бородинские пальцы своей ладонью.

Бородин летал, как воздушный шарик и боялся лопнуть, потому что чувствовал – у него к ногам были привязаны какие-то его собственные почти мечты. Они не имели определенной формы и Бородин не смог бы их выразить, они просто были. Как звуки в слове жж-вач-ка.

- Ты меня слышишь? – Теперь прохладная ладонь mother сжала его пальцы. Бородин посмотрел на ее кольцо на большом пальце с красивым золотым ногтем и почувствовал, как на его плечи начинает давить пространство этого помещения. Что было самое удивительное для Бородина – это непонятный страх лопнуть от недостатка пространства в собственном сознании. Бородин хотел бы не слышать, а понимать. Теперь ему стало необходимым вместиться в себя и, главное, не видеть этих золотых ногтей. Еще ему было интересно знать, как можно научиться контролировать своим сознанием окружающую его действительность. Бородин решил обязательно спросить Иисуса.

- Яша? – Mother вздохнула с какой-то безысходной обреченностью, встала и вышла.

Бородин остался сидеть на стуле и приводить мысли в порядок. Они блуждали и набирали стремительный оборот, сам Бородин уставал от думания. Или – дурмания?.. Его изнашивала сама мысль о том, что по идее, весь мир – какая-то пустышка, заполненная воздухом мгновенных, суетящихся, лебезящих в поисках чего-то обетованного, жизенек. Ведь, если он живет в пустышке, он так же мгновенен? И к чему тогда разговоры о наполнении чего-то каким-то смыслом? Нельзя прожить фейерверком. Что-то ведь надо делать? Кто же это сказал, что укрощение желаний – есть смысл жизни? Конфуций… А зачем их укрощать? А если ничего не укрощать – распускается ли, начинает ли блудить сознание? А, может, сознанию нужно блудить? Если жизнь – мгновенна и никто не может сказать, что она такое – почему б и не поблудить? Есть два варианта – либо после ничего не будет, либо будет все. А если все будет, то что такое мгновение блудения по сравнению с бесконечностью?..

- Иисус, - начал Бородин, разливая по пластмассовым, тщательно протертым иисусовской футболкой, стаканчикам водку, - говорят надо быть проще, а что такое сложнее и почему человек сам не может определить, что он – проще или сложнее, почему ему об этом должен кто-то сообщить?

- Одни говорят – надо быть проще,

Другие твердят будь настоящим,

А мой на все ответ – сила в борще,

И главное – мимо унитаза не какать, - прохрипел под гитару Иисус, вроде бы не смотря на Бородина, но его борода как-то очень осознанно дергалась из стороны в сторону.

Бородин не рассчитывал на такой ответ и решил было переспросить поподробнее, когда Иисус сказал такую штуку:

- Зачем ты думаешь о том, что сообщает кто-то, если от таких мыслей тебе неудобно жить в твоей реальности?

Бородин сел на пол. Он любил сидеть на полу, от этого мир казался шире. Бородину часто казалось, что он бы мог взять и сжать весь глобус в кулаке, если бы захотел. Он никогда не задумывался, почему он все же никогда не хотел этого делать. Может быть, он бы разочаровался, поняв, что глобус не настолько сжимаем и тесен, как Бородин предполагал. И что на самом деле, тесен – его собственный, бородинский мир.

- Ну…как… - смутился Бородин, - моя реальность нуждается в подтверждении…хм, словами. Я никогда не узнаю свою адекватность в моей реальности, если мне об этом не скажут….

- Если кто-то другой не подтвердит твое существование своими словами о тебе, ты боишься что ли, что не узнаешь о своем существовании? – Иисус даже перестал бренчать, чтобы расхохотаться кашлем и покопаться в бороде.

Где-то за стенкой, иисусовский сосед жалобно всхлипнул, видимо, не приняв снотворного. Иногда такие постанывания нарушали тихое жужжание ламп дневного света в коридоре. Адекватность, подумал Бородин, действительно ведь приобретает смысл только когда появляется кто-то другой со своей реальностью и своим миром, и своим пространством.

- По сути, значит, адекватности нет вообще. – Бородин послюнявил самокрутку и начал курить. – Люди сталкиваются своими реальностями и, чтобы сосуществовать вместе, даже изобрели правила и законы… Я догадывался об этом. – Тут Бородин хихикнул, пораженный собственной ясности.

- Зачем спрашивал тогда? – Скучно спросил Иисус.

- Проверить, правильно ли я думаю.

- А тебе каждый раз нужно подтверждение? Ты не веришь в себя?

Бородин в себя не верил. Если бы он в себя верил, он бы не ходил к Иисусу с водкой. Вера вообще вызывала у Бородина крайне противоречивые чувства. С одной стороны он, бывало, верил в разные собственные выводы, а с другой, его раздражало, что он настолько слаб, что вообще верит. Вера очень проституточна и пошла по сравнению со знанием. А знание теряет свои неоспоримые позиции рядом с пониманием. Это все Бородин чувствовал, хотя ему трудно было выразиться словами. Бородину казалось, что какие-то уловки смысла потеряются при переводе ощущений в слова.

- Важно то, что я чувствую…А если я чувствую, что я – схожу с ума? – Спросил Бородин.

- Если так – то почему бы тебе не почувствовать наоборот?

Тут Бородин разозлился. Во-первых, его раздражала дурная привычка Иисуса отвечать вопросами, а во-вторых, он вдруг подумал, что и ум-то понятие весьма расплывчатое. Сходить с ума можно по-разному. И что значит сходить с ума для одного, для другого может быть привычным и комфортным образом жизни. Но Бородин почти сразу успокоился. Иисус был прав. В любом случае, когда становится неуютно в собственной реальности, почему бы не подумать по-другому, так, чтобы стало уютно? Ведь это так же просто, как передвигать рычажок ON и OFF на бежевом квадратике в его палате, отвечающем за свет. Бородину вдруг очень сильно захотелось ссать и он, заметив, что Иисус слезливо затянул «тёмная ночь», быстренько выбежал из палаты в уборную, сожалея о том, что выпил три чашки кофе после ухода mother. Его накормили горьким успокаивающим, но Бородин совершенно не был в настроении успокаиваться и решил запить все это пилюлечное безобразие кофеином, которым он изредка заряжался в санитарской столовой. Склоняясь над мраморно-белым john, Бородин, слегка подшатываясь, вдруг неожиданно почувствовал необходимость услышать кричалку, которую он уже окрестил своей. Бородин не слишком доверял любви, потому что перед тем как попасть в дурку, убедился на собственном опыте: когда желание перерастает в необходимость, игра проиграна. Больше всего Бородина бесконечно злило пошлое человеческое раболепство перед бесконтрольными эмоциями. То есть, он думал, что чувства и эмоциональность – это здорово, но только не когда это касается необходимости иметь, именно иметь, другого человека. В своей реальности можно делать все, что взбредет в голову, сердце или жопу, но в чужой реальности твой устав не сработает. Конечно, игры, там всякие, думал Бородин, по привычке метя струей прямо в сливную дырочку, помогают контролировать чужую реальность….Но ведь игры – не совсем честно? А если блудить, то только честно. Потому что может статься так, что если потом будет все, в том числе и понимание, провести вечность в мелких пошлых постыдностях несколько обременительно. Но это, рассудил Бородин, возможно он так думает еще и из-за того, что он сам не был силен в играх.

Вернувшись к себе, Бородин достал откупоренную бутылчонку виски и принялся звать кричалку через свое зарешеченное окно. Она ответила весьма охотно, соблазнительно прохихикала, послала ему тыщу поцелуев и Бородин ими обклеил свои белые стены. Еще он подумал, что любая тишина кричит громче всего вместе взятого, и что, более того, тишина обязана быть услышанной. В тишине слышны шелесты осмысления. Они невесомы, но ощутимы. И это – очень важно, думал Бородин, обещая кричалке всегда быть только ее «большим добрым слоном», ощущать. Вообще Бородин любил слонов и цаплей. Слоны были теплыми и необъятными и напоминали ему о душе – невозмутимой ничем. Слон также был очень многолик. Он был похож на комара – по цвету и наличию длинной штуки на лице, и на мышь – тоже по цвету и молчаливой занятости. Но самое главное – слон был рыцарем, а рыцари, настоящие рыцари, они как понимание – велики и святы. Слон, конечно, боялся мыши, ну так и Бородин боялся своей тени, прогуливаясь во дворике дурки. Тень его почему-то была странного цвета и у нее были крылья. Уже совсем пьяный, Бородин наконец-то сумел заставить себя попрощаться с кричалкой и решил, опять, что ему хочется чего-то. Алкоголь в Бородине давал ему чувство фееричной свободы и освобождал его от мыслей о любых реальностях. И все вокруг плыло и было естественным и правильным. Everything made sense. Бородин чувствовал, что он действительно летает, когда был пьяным. Да-да, он действительно это чувствовал. И тогда переставал бояться лопнуть и начинал отождествлять себя со своей крылатой тенью. Так что его mother была не права – от алкоголя Бородин только пах как животное, остальное в нем становилось птичьим. Цапельным. Он тоже становился длинным, тонким, думал по-французски…но, правда, не ел лягушек, такого деликатеса им в дурке не предлагали.

Желая поделиться своими ощущениями, Бородин отправился по палатам, хохоча и спрашивая всех, видят ли они как сверкает мир….

- Вставай, пьяная жопа! – По его голове прошлась бритва чьего-то крайне оранжевого голоса.

Потом с Бородина содрали одеяло и он открыл глаза, увидев над собой злого санитара. Бородин догадался, что по его собственным меркам было еще рано, потому что он был еще пьян.

- Вставай и вали мыть коридор, сволочь! – Проорала безликая голова санитара, выпихивая Бородина из постели.

Бородин, спадая с кровати вдруг вспомнил, что он ходил в той же самой пижаме уже третий день подряд. По пути он почувствовал шелест и нашел рядом с кроватью ворох исписанных бумаг. Ага, значит он вчера что-то творил. Уже неплохо. Но что и почему он должен был убирать для Бородина являлось загадкой.

- Давай, давай, - процедил сквозь зубы санитар, - ябэ, любишь развлекаться, люби убирать использованные гандоны!

Бородин прошлепал босиком, потому что санитар не позволил ему одеться, в коридор, подумав, что некоторые люди для безопасности все же действительно занимаются безопасным сексом с реальностью в презервативе на душе.

Но в коридоре, вего-навсего были его, бородинские рисунки. Он, оказывается, где-то откопал синюю гуашь и пальцем рисовал корабли, голых женщин и облетающие джунгли (причем почему они облетали было неизвестно никому) на белых стенах. Это были хорошие рисунки, в свое время Бородин очень любил рисовать правильных, свето-теневых людей, с оттенками живого, настоящего и дышащего на лице. Бородину было обидно стирать рисунки, ведь они так украшали стены. Вот прямо сейчас пижамные люди стояли и смотрели просто, как корчатся под мочалкой рожи их горящих мечтаний. Скучно и безумно видеть белость, когда в мире так много разных красок…

В этот день Бородина усиленно воспитывали и он не мог понять, что он такое на протяжении двух последующих дней. Иногда он вдруг как будто открывал глаза и видел над собой лицо. Но чье именно – он не мог определить, даже он не мог бы с точностью сказать – мужское или женское. Ему снились битые чашки, белые рубашки и золотые волосы какого-то мальчика, которого все любили и нежно звали «яхонт».

Когда Бородин проснулся, он первым делом пошел пить очень старый, подсохший кофе и выкурил пять сигарет подряд. У него кружилась голова и дрожали пальцы. Где-то изнутри подкатывала слеза, но почему-то безудержно хотелось ржать, что Бородин и сделал. Его дикий смех взволновал прогуливающихся во дворе пижамных людей и заставил дерево под его окном вздрогнуть. Тут Бородин окончательно развеселился сложившейся ситуации и подумал, что ему очень надоело ошиваться в этом странном серо-белом месте. Действия были ему ясны – Бородин для начала решил поговорить с кричалкой, но когда она сказала, что обожает его, ему стало стыдно за придуманный план действий и он решил, что это вообще – крайне пошло и глупо пытаться покончить с реальностью в третий раз. Вообще на первом можно было бы и остановиться, подумал мимоходом Бородин, приобретая ровность дыхания. У него разболелась спина. И, одновременно, с какого-то перепугу дала знать о себе нога, и Бородин решил запить таблетки ромом, потому что виски было уже выпито, а водку с утра пить как-то не то, чтобы не эстетично, а просто таки даже и не здорово. Он его назвал ласково «ромуля» и попросил не отключать его пока что. Вообще с тех пор, как Бородин оказался в дурке, время перестало иметь значение, которое вкладывают в него уличные люди с зонтиками за окном бородинской реальности. И даже не просто время – а и сам глобус. Он вдруг вспомнил несчастного Джордано Бруно, открывшего интересную особенность о глобусе, который Бородин бредил сжать в своем кулаке. И Бородин осознал с какой-то необъяснимой четкостью, что любые заключения, хотя и ведут к развитию этих мгновенных во вселенной человеческих жизенек, все же навязывают и приучают к условностям. Шар, не центр вселенной….а если вселенная – вселена, то что такое тогда центр? И почему шар? Потому что так удобно физике. Но, вдруг судорожно схватился за решетку Бородин, если ничего не известно наверняка, если физика только успокаивает умы думающих жизнью на Земле людей, то почему бы не взять, не закрыть глаза и не представить себе, что и шара-глобуса нет никакого. А что тогда есть? Фигня на постном масле, Бородин не знал. Но он вдруг почувствовал шеей трепещущую темность, именно темность, понимания. Понимания, что вещественное нереально, что теории и аксиомы не-односмысленны и что прозрачно все, кроме того, что абсолютно ничего не существенно…Момента, как такового не существует, существует постоянное передвижение от одного момента к другому. Следовательно весь мир и все отдельные реальности, вместе с правдами и неправдами, злостями, сексами, правительствами, быдлами и проститутками – постоянно меняются. Именно поэтому зеркала врут. Потому что за глазами мир разрушается. И крайне тоскливо понимать, что человечность заключается как раз в том, что есть время. И оно не способно позволить человеку обернуться достаточно быстро, чтобы увидеть то, что существует между его миром будущего и разрушенным миром прошлого. «А, может быть, смысл жизни заключается в том, чтобы понять и найти настоящее?» - Вдруг в какой-то эврике сообразил Бородин, почти что выкрикнув «настоящее!» вслух. Но прогуливающиеся во дворе уже и так достаточно были напряжены своими угасающими явями. Бородин не желал тревожить их разрушающийся покой. Ему было очень удивительно думать, что многие не способны контролировать сознанием мир. Ему было еще удивительней понять, что при всем свое знании, он тоже неспособен контролировать свой мир. Потому что его тело прямо сейчас рвалось пить еще ром. Потому что руки до сих пор тряслись, хотя боль в спине поутихла и больше не раздирала его тело на части…

- Иисус, - в какой-то задумчивой лености сказал Бородин, - а что такое время? Почему именно минуты? Почему не другое слово?...

- Время все торопятся съесть пораньше..

Дефицит на полках вкусной детской каши.

Никто не помнит, что миром все же

Движет гений на трех-колеснике

С названием громким «Гномик», - возопил какую-то бессмыслицу Иисус.

Бородин смотрел на Иисуса и чувствовал, как ром начинает есть его мозг. Это было приятное чувство и Бородин отдался ему полностью. Как если бы среднестатистическая проститутка вдруг получила очень привлекательного клиента. Только Бородин платил знанию своей sanity.

- Реальность, она не меняется от того что ты о ней думаешь. Законы гораздо сильней твоих воображений. – Это было второе утверждение сделанное Иисусом. Бородин одолжил у себя несколько минут, чтобы как следует переварить слова в смысл и наконец-то выговорил, шатая указательным пальцем в воздухе:

- Разве….не у всех…свои…реальности?

- Разве теплое похоже на мягкое? – Ответил Иисус, поворачиваясь к Бородину боком и скручивая гашиш.

Иисус предложил Бородину кривую joint…Но сего-чью Бородин решил не переступать ту границу, за которой он перестает помнить.

……

……

- Ябэ, - подошел к Бородину санитар, – становится все более заметно твое отсутствие на реабилитационных сессиях.

Санитар еще что-то продолжил говорить, но Бородин его уже не слушал. У него в голове родилась картина и ее пуповина шла у Бородина из глаз в рот санитару. Она была склизкая, шелестящая и очень яркая. Бородин не мог с точностью назвать или выделить цвета картины, но на ней было изображено укоризненное лицо Франкенштейна, испещренное маленькими прозрачными квадратиками. Как возможно видеть прозрачное, Бородин не объяснил себе, но внизу, под Франкенштейном была жирная корявая подпись: «Я не знаю, что меня сделало и зачем». Это натолкнуло Бородина на мысль оставить кому-нибудь отзыв. В отзыве он хотел написать, что искусство, а в том числе и сама жизнь – это всё, с чем можно уйти безнаказанно и что он, Бородин, не считает это правильным. Вообще-то если с жизнью еще можно куда-то уйти, то искусство нужно обязательно оставить. Оно не принадлежит, в отличие от жизни, тому, кто его создал. И в целом, наказывать за жизнь и искусство – абсурд, за исключением убийц и маньячных подонков, но их, по честному, нельзя приклеить ни к жизни ни к искусству.

- Аллё, гараж! – Потряс Бородина санитар.

Бородин подумал, что здорово было бы разбить телефон о санитаровскую дурную голову. Но телефон, а равно как и книга отзывов, находилась у дежурной…или в театре самодеятельности, который санитары гордо называли реабилитационный кружок. Но в театр Бородин не ходил после одной недавней выставки работ пижамных людей. Там были совы, совы и еще совы, нарисованные и слепленные. А в углу притаилась картина мужчины, кусающего бумагу и внизу стояла подпись “JB”. Бородин не сразу тогда сообразил, что это была его картина, нарисованная им самим в каком-то пьяном угаре. Как она оказалась на выставке, он тоже не помнил. Поэтому театр вместе со всем другими кружками нервировал Бородина. Значит, он отправляется к дежурной. И благополучно бы туда добрался, если бы его не остановил санитар:

- Ты куда собрался? А ну – бодрячком в палату!

Бородину было очень лень объяснять это озверевшему в собственной вседозволенной серости человеку, что Бородин просто не желал с ним общаться, а тем более в таком тоне. С широкой улыбкой на лице он проорал:

- В пизду цензуру! – И за неимением телефона своим расцарапанным кулаком провел по челюсти санитара. На санитаре неожиданно прорисовалось очень удивленное лицо. Пока он отскакивал каучуковым мячиком от стены, Бородин сообразил, что сейчас поднимется галдеж и лай, и его будут опять вязать. Бородину совсем не хотелось подвергнуться в очередной раз издевательствам терапией и посиделкам перед каким-то скучным человеком, учащим его о том, как быть нормальным.

Бородин быстро помог санитару на ноги и сказал:

- Извини, старик, намудрил…Но ты тоже не прав…

Санитар в испуге посмотрел на совершенно спокойного Бородина, отшатнулся от его протянутой руки и вставил в рот свисток.

«Опять чайника свист на плите…» - подумал Бородин. Каким-то горьким воспоминанием на него обрушился Фрейд, верящий, что даже мухи просто так не жужжат и каждое «жж» мотивировано подсознательным по..

Пока Бородин, прислонившись к стене, наблюдал как воспоминания превращаются в размышления, к нему галопом бежало еще три безликих санитара. К ним присоединился снова потерявший свое лицо санитар, которого погладил по челюсти Бородин, и они все вчетвером впечатали своими халатами Бородина в стенку.

- Ах вы ж подлые боязливые суки, - разочарованно и грустно выдохнул Бородин, чувствуя, как в его левый бицепс вонзился хобот иглы.

Растворяясь в окружающем белом пространстве, Бородин с сожалением подумал, что сегодня пропустит ставшие такими живительными разговоры с его кричалкой...

Когда Бородин пришел в себя – наступало утро. Птахи мерзко щебетали за окном, солнце cучливо лило свои лучи… Он первым делом попытался найти часы – чтобы посмотреть время и число. Но Бородин забыл, куда дел свои часы. Ему стало невыносимо горько…Он вспомнил, что где-то есть кричалка, и она, возможно, кричала в пустую в то время, как он был повязан последствиями своих действий.

- Ябэ, - неожиданно засверкал серостью санитар в дверном проеме, - тебя уже ждут в приёмной!

Уже. Бородин вдруг вспомнил голубой телефон и его дрожащие руки. Он кому-то звонил и говорил, что не может дышать, голос его напугал и он повесил трубку…

Почему-то реальность беспокоила Бородина сейчас. Она скалилась и сужалась, растворяясь в его страхе. Бородин, скатываясь с постели вдруг подумал, что его никогда не пугала реальность, а сейчас он чувствовал необходимость тереть грудную клетку, ему казалось, что это облегчало какое-то из ниоткуда давление…

- Ну что? – Спросила Женщина напротив него.

Бородин ее знал.

- Что что? – Спросил он грубо Дашу, пытаясь отвести взгляд. На его груди все еще кто-то сидел и воздух отказывался входить в легкие, стены сужались.

- Какой ты небритый, - сказала Даша.

Бородин вспомнил и про свою пижаму. Ему стало стыдно и воздух прошел в легкие, стены расширились и Бородин посмотрел на нее. Голубые жалеющие глаза, черная подводка, бежевые губы и гладкие волосы. Она стала более искусственной версией себя. Она говорила, не шевелясь, ее губы двигались, но лицо тело застыло в какой-то напряженно-ненавязчивой позе.

Бородину вдруг захотелось к кричалке. Ему захотелось проорать ей, что жизнь – как небо, а все остальное грубо игнорирует их обоих…

- Я…зачем ты? – Прохрипел Бородин, на его плечи начало опять что-то давить и стены угрожающе нависли над его головой. Воздух стал вязким, и понимание сузилось до клочка, в котором находилось лицо Даши и кусок пластмассового стола.

- Ты звонил, Яха, я беспокоюсь за тебя! – Она резко наклонилась, заставив стены вокруг вздрогнуть и создала вокруг себя многочисленные плоские копии…

- Аа..извини, все отлично, - прошевелил ставшим вдруг необъемным языком Бородин, - я скоро выхожу…

Даша что-то начала говорить, но ее голос и ее жалость пугали Бородина, он вдруг вспомнил, что когда-то эта Женщина мычала под ним и готовила ему омлет, и читала стихи, и жаловалась на свой макияж…А сейчас, из-за нее он сидел тут. И это было смешно, потому что она – падала, хотя и думала наоборот.

- Но зачем понимание человеку, который живет без него? – Спросил Бородин, думая о снах, в которых он умирает и вся человеческая жизнь показалась ему такой же круглой, как глобус.

- Яха…Яша, ты в порядке?...

Бородин услышал эти слова, доносящиеся до него из другой реальности. Он почувствовал, как схватился руками за грудь и что-то приятно защекотало в груди, но сразу после этого стены окончательно упали на него и все стало черным.

Когда Бородин проснулся, первое, что он увидел – часы на запястье. Он долго канючил и искал их, а когда его часы никто не нашел, один из санитаров одел на него свои. И теперь Бородин подумал, что санитары, наверное, не все безликие. Время было раннее и число его взволновало. Он долго не был в сознании, в котором оказался сейчас. И что более странно – Бородину ничего даже и не снилось. Болела спина, опять. Бородин нашарил в ящичке бутылку рома и приложился к ней. Вся комната сверкала красками – и Бородин вспомнил, что где-то у него лежат его бумаги, на которых он записал какие-то слова. Все вдруг пришло к нему. И его ночные походы и терапия и то, как он разревелся в судорогах и соплях перед психологом, и Даша…И кричалка и какие-то ночные похождения, и еще терапия…Мир осветился для Бородина красками, о существовании которых он прежде и не подозревал…Он подошел к своему компьютеру, намереваясь перепечатать то, что было написано на бумажке и увидел целый ворох документов с разными названиями – он их открывал, один за другим, чтобы обнаружить, что уде все записал. Потом Бородин решил проверить почту – он, оказывается даже написал какие-то статьи, отправил их, он ответил на письма, кому-то матерился, кого-то любил, он нашел какие-то стихи и…

Вдруг вспомнил об Иисусе.

В соседней палате было пусто и стерильно…

А жаль…У Бородина было еще много вопросов…

Бородин, застыв в комнате Иисуса не мог вспомнить, кто он. Он помнил все остальное – неудачи, кричалку, игры, пьянсво, mother, стихи, работу, палату, безликих санитаров…но не мог вспомнить что он и зачем… Перед ним вдруг повисло зеркало, а в нем мелькал сам Бородин, сначала мальчик, читающий книги, потом усыновленный мальчик, идущий в школу, потом Женщины, потом любовь, потом океан, потом….а потому стало слишком ярко, чтобы видеть и Бородин попытался выключить свет – ему казалось, что выключатель находился где-то справа, но он пошатнулся на гипсе и вдруг с интересом обнаружил, как вместо зеркала перед ним оказался пол и кровать, а под кроватью – пустое пространство, где была раньше гитара Иисуса…

И здесь Бородин вдруг понял, что скоро получит ответы на все свои вопросы потому что десятью минутами раньше ему припомнился белый цилиндр с плоскими шарами в нем и бутылка чего-то очень знакомого, но Бородин не помнил название…Потому что первым пришло понимание того, что названия – несущественны, имена – бессмысленны, и своё настоящее он нашел несколько месяцев назад, потому и оказался тут…Где его пыталась вернуть в человека и покрасить правилами поведения в реальности. Но, раз лишившись ног, Бородин разучился ходить, а потому щонтиковая реальность за окном никогда не смогла бы стать его собственной… «а вот тут очень много пыли», - в оцепенении подумал Бородин, замечая, как чья-то нога наступила на его сердце проткнув левую часть грудной клетки асфальтовой болью…Он не успел выразить в слова все свои мысли, но теперь ему стало все равно…

Он просто устал смотреть этот сон и решил проснуться..............

.......................................................

..........................................

................................

.........................

.....................

................

...........

......

...

вы слышите?

видите?

пони-

мае-

те?

- Нужно обладать гораздо большей силой воли, чтобы жить, чем чтобы умереть, - Донесся до трубы сознания Бородина голос кричалки. Он пошевелил рукой. Потому ногой, поток дернул бровью и икнул.

Перевалившись на спину, некий Яков Бородин в палате одинокого Иисуса вдруг почувствовал, как сильно ему хочется блевать. Блевать всем – словами, алкоголем, кишками, желудочным соком, мозгом, душой, слезами…боль и горечью. И это заставило его резко подпрыгнуть на ноги и добежать, спотыкаясь и ковыляя до мусорного контейнера. Пока из него выливался темный яд, Бородин вдруг отчетливо понял…Санитары не только носили лица, они еще и говорили совсем не то, что думал Бородин, просто его реальность была расстроена.

- Поздравляю, - услышал склонившийся над мусорной корзиной Яша, - вы здоровы. Завтра можете покинуть больницу…

..........

.........

........

..на выходе, больше похожем на вдох, Бородин увидел, как вели под руку нового блондина с голубыми глазами, у него в руки был блокнот, а в глазах гуляла растерянная мечта. Бородин забыл, что это слово значит, но знал, что оно - чуществует где-то в словаре...

Через неделю Бородин встретил в кафэ Симьона Остаповича Похлебалкина. Он был румян и в костюме, он очень торопился и не узнал бритого, состригшего волосы Бородина...

..а еще через неделю Бородина ве