Сегодня целый день одно и то же: встречи с людьми и разговоры ни о чём. И если бы это приносило, хотя б какую-то, радость я бы вообще не уставал, пёр бы как танк, сваливая и подминая всё под себя на своём пути: людей, деревья и даже огромные здания из кирпича и бетона….

Каждый день приходиться по капле вливать смысл в эту суету, но от этой капли она становится тем более голодной и злой и требует ещё: удовлетворить её безудержную, дикую потребность существовать. Замкнутый круг растёт в диаметре и уже не понятно был я здесь или это всё только в первый раз? И я уже не отвечаю себе на эти глупые вопросы, а просто в очередной раз открываю дверь поезда и еду 48 минут под землёй, по коридору, выложенному керамической плиткой, бесконечными станциями и людьми, выставленными напоказ; они словно не замечают, что на них смотрят во все глаза, заглядывают в рот и спрашивают закурить. Они так спешат, что не хотят видеть себя в отражении стеклянной двери, но отчётливо врезают себе в память только два слова: ВЫХОДА НЕТ.

Я вышел из метро, огляделся по сторонам и решил пойти вдоль высокого старинного здания: мне хотелось увидеть её вблизи, великолепно сложенную обнажённую женщину, в барельефе, с тоской смотрящей вверх и держащей в руке какую-то тряпку, вторая рука служила, видимо, для равновесия. Её левая нога была отставлена немного назад, а правая чуть согнулась, а эта тряпка, словно вода, обтекала её ногу и свисала почти до ступней. На заднем плане кудрявилась виноградная лоза, а виноград, будто отпечатанный какой-то равносторонней треугольной печатью был размножен по всей площади плиты, и выглядел как римский легион с высоты птичьего полёта.

Уже начало темнеть, когда я подумал о Стэф: вспомнил её чувственные губы, детское недоумение и такую милую женскую нерешительность, которая как бы отдавала её всю, без остатка в мои «добрые руки». Когда-то мы были близки, но теперь… Сухой «ком» встал в горле; лента воспоминаний складывала из тысячи неподвижных картинок – цветной и звуковой фильм с эффектом присутствия. Вот Стэфани обнимает меня, трётся носом об мою щёку, слёзы выкатываются из её глаз и бегут сначала по её щеке, а потом перекатываются на мою. Они словно обжигают одновременно снаружи и изнутри, от чего становится беспредельно грустно, и какая-то ноющая и неотвратимая боль в душе охватывает меня целиком и полностью. Я целую её бархатные нежные губы, обнимаю всем своим существом, и эта любовь яркими лучами просвечивает каждую, самую маленькую, клеточку наших тел. И я уже готов остаться здесь навсегда, но что-то совсем незначительное, вроде непотушенной сигареты брошенной в открытое ночное окно, меняет всё. Лёгкий порыв ветра вернул меня в настоящее, и я ощутил острый холод. Я немного сгорбился и сплюнул в сторону, словно в отместку испортившейся погоде, но ветер подул ещё сильней. Я вздрогнул и пошел, ускоряя шаг.

На безлюдной аллее деревья, одетые в сумерки, совсем продрогли и скрючились от холода и слабости, а близлежащие дома словно отвернулись от этой беды: так независимо высят они свою стать, так надменно и недружелюбно… А деревья давно сбросили последние листья словно последнюю непосильную ношу, и уже ничего не ждут… Скоро зима крепко сожмёт их своими холодными цепкими руками и что-то сломает внутри: что-то самое хрупкое и так бережно хранимое и, в то же время, такое беззащитное, ранимое и живое, что деревья закачаются в истерическом трансе горя, взвоют от тоски и боли и заплачут миллионами маленьких острых, как иглы льдинок.

Солнце давно уже закатилось, обозначив последние часы моего дня. Я уставился в окно с чёткой готовностью выдавить слёзы из своих глаз, но столкнулся с невозможностью этого действия и нервно улыбнулся.

-Что я оставил за границей этого позднего вечера?

-Попытки начать жить.

-Что я принёс сюда?

-Недовольное лицо и неприкрытую жалость к самому себе.

Я поставил всё это на паузу и пошёл в туалет. Натуралистичная правда также не зависит от меня, как и я не завишу от неё. На сегодня это последний вывод, последняя экстраполяция.

И вот я снова смотрю в окно и задаю себе вопросы, которые вытекают один из другого. Усталость, накопившаяся за день, клонит ко сну, и эти бесконечные вопросы тоже заслужили достойный ответ. Я понимаю всю свою беспомощность и тщетность всех своих попыток стать кем-то более значимым… Мне трудно принять всё это, и я оставляю себе маленькую надежду. Она такая маленькая, что я почти не верю в её существование: то есть всё время теряю ощущение её присутствия. А этот день уже почти совсем закончен…

Ах если бы я встал чуточку пораньше, может быть он (этот день) не стал бы таким бездарным и глупым, а я не чувствовал бы себя так прескверно, и может быть всё моё будущее стало бы совсем другим? ……………………………………………………………….

И, может быть, даже немного жаль, что я никогда не узнаю об этом, но мой выбор сделан, видимо, уже давно; так давно, что я даже не принимаю во внимание вероятность чего-то иного...

В моих глазах, тёмным бельмом окна дома, горящие жёлтым светом. В одном из окон какая-то девушка подошла к кухонной раковине и выключила воду и свет. Спустя несколько часов весь этот дом и дома, которые стояли поблизости утонули в темноте.

И только луна налилась бледно лимонным светом, словно единственное непогашенное окно, в доме какого-то странного человека, который не спит по ночам, мечтает и ждёт утра. Это утро с приятным лёгким пением птиц и красным заревом на горизонте, с росой на траве, с прохладой лёгкого ветерка. Ведь бессонные ночи непременно заслуживают этого утра, которое непременно приснится в одну из таких ночей.