Глава девятая

Грести пришлось еще целый день. Спина у Леськи горела меньше, зато немилосердно болели все мускулы после вчерашней гребли. А рядом еще Митрась, уже раскровенивший ладони, то и дело шепотом ругался, а потом, когда ругаться ему надоело, довольно громко спросил:

-Ну, скоро там ваш Брест? Сил больше нет!

-Ох, теперь этот заныл! – немедленно зашипел Савка. – Вот и сидел бы дома, коли так, возле дядьки своего, ты, лодырь!

-Ты уж потерпи трошки, - миролюбиво ответил Юстин. – День целый нам еще добираться. Вот как солнышко к закату приклонится – так и мы, дай-то Боже, до Бреста прибудем.

Митрась лишь обреченно вздохнул – ему оставалось лишь старательно налегать на весло, по возможности оберегая израненные ладони.

Когда Савел разбудил их, за слепыми оконцами еще серел предрассветный сумрак. Тетка Павла, вставшая еще раньше, уже вся собранная, с зачесанными волосами и в повязанном по-бабьи платке, ходила по хате на цыпочках, стараясь не греметь ухватами и крынками, и все просила Савку не будить «деточек».

-Ничего, не помрут! – решительно возразил Савел, и тут же встряхнул их за плечи:

-Эй, вы, сони, а ну хватит валяться! Живо с полатей слазьте, кому говорю!

Леська с Митрасем нехотя слезли с полатей, слегка пошатываясь и тараща глаза, чтобы наконец проснуться. Савел раздраженно фыркал, глядя, с какой медлительностью Митрась умывается на крыльце, а Леська заплетает свои длинные косы.

Кряхтел, вставая, и дед, разбуженный утренней суетой. А хозяйка все с той же легкость сновала по тесной горенке. Теперь постояльцы разглядели ее лучше, чем вчера. Лицо у нее было небольшое, сухонькое, подвижное, и в нем причудливо сочетались неправильность и благородство линий. Скулы у нее выдавались вперед, как и тонкий заостренный носик, а глаза были прозрачными, словно янтарь, и как будто даже загорались разноцветными огнями, словно у кошки.

«Хорошо бы мне быть такой, когда состарюсь», - подумала отчего-то Леська.

Потом они позавтракали наскоро разогретыми вчерашними галушками, затем, подгоняемые Савкой, почти молниеносно собрались и, сердечно простившись с гостеприимными хозяевами, снова тронулись в путь.

Теперь медленно проплывали мимо них берега. Дымчатая завесь ветел сменялась то пологими отмелями, то желтыми плесами, то крутыми обрывами с высокими соснами, уносящими в синее небо раскидистые кроны. В одном месте стало быстрее течение, и чтобы его одолеть, пришлось налегать на весла с удвоенной силой. Это, однако, не мешало Леське любоваться красотой берегов – пусть и давно знакомой, но все же неповторимой, неразгаданной.

Изредка их окликали с берега рыболовы.

-Эй, люди добрые, чьи же вы будете? Длымчане никак?

-Длымчане мы! – зычно и гордо отзывался Савел.

-Длымчане… Вольные люди… - улыбались рыбаки. – Вот она, воля-то, какова – сразу ее видать! Ну, в добрый час!

И этот гордый Савкин возглас: «Длымчане мы! Вольные люди!» - вдыхал отчего-то новые силы, на миг позволял забыть и об усталости, и о саднящих ладонях, и о ноющих мускулах; заставлял вспомнить, что не пристало гордым потомкам праматери Елены ныть и кукситься.

И снова рассекали их весла мелкие речные волны, и дождем падали с них в воду прозрачные капли.

А на самом закате, когда тяжелое красное солнце уже коснулось боком вершин деревьев, оповестил радостным окликом дед Юстин:

-Вон он, родимые, Брест-Литовск-то наш!

Все обернулись по ход лодки и поднесли ладони ко лбу, надеясь разглядеть долгожданный город. И действительно: впереди маячил среди реки лишь какой-то бесформенно синеющий сгусток, над которым поднимались два-три каких-то высоких шпиля – должно быть, шатры костелов.

Младшие, конечно, обрадовались, позабыли про весла, замахали руками, приветствуя величественный город.

-Рано веселитесь, - разочаровал их ехидный дед. – Нам еще до него грести версты две, а там до трактира еще идти невесть сколько, да с поклажей… Ты вот, Алеся, корзину с пером понесешь.

-Как можно! – сердито возразил Савка. – Она же его растрясет по дороге!

-Отчего же растрясет? – удивился старик. – Корзина-то ведь завязана.

-Все равно – нечего! Полотно понесет, а корзину я возьму. А то знаю я Аленку: рада бы взять что полегче!

А между тем город все приближался, и наконец предстал перед путниками во всей своей красе: дома один другого краше – с балконами, башенками, высокими черепичными крышами. С иных балконов свисали каскады алой герани, кое-где вдоль стен вились корявые старые лозы дикого винограда или плюща, толстые корни которых были кое-где огорожены изящными чугунными решетками. Кроме плюща, стены домов украшали причудливые водосточные трубы, иные даже в сквозных узорах. По красивой набережной с мраморным парапетом чинно прогуливалась нарядная публика – и над всем этим царили уходящие далеко в небо шатры высокого костела.

Лодка длымчан, ставшая вдруг тяжелой и неуклюжей, медленно разворачивалась в канале. Люди в ней тое ощущали себя неловко, испытывая естественное для поселян неудобство, когда они попадают пусть в захолустный, уездный, но все же город. А Леське к тому же было еще и совестно за прилипшую к телу будничную рубаху, за растрепанные волосы, за босые ноги, которые она даже спрятала под юбку – дотемна загоревшие, с огрубелыми подошвами.

В то же время на них как будто никто и не обращал внимания: все были заняты своими делами, и никому на набережной не было дела до прибывших из глухомани плебеев. Лишь два каких-то молодых щеголя, стоявших возле самого парапета, привлеченные хорошеньким личиком юной дикарки, разом причмокнули губами и стали делать ей приветственные жесты; один даже помахал цилиндром. Леська ответила смущенной улыбкой, и сквозь загар на ее лице проступил румянец: при всем своем смущении она была явно польщена.

Савел, разумеется, тоже обратил на это внимание, и не замедлил осадить девчонку:

-Отвернись от них! – хмуро приказал он ей. – Ишь ты, обрадовалась – нашла перед кем зубы поскалить!

-Да что ты все покоя ей не даешь? – вмешался дед. – Всю дорогу ты их донимал, и теперь донимаешь! Мы же сейчас уплывем от них, она тех панов и не увидит никогда больше…

-А что вы думали, - не сдавался Савел, - так просто те паничи тут ошиваются? Бездельники они, делать им нечего – вот и толкутся здесь, таких вот дур деревенских отлавливают!

Их перебранку вскоре прервал звонкий Леськин возглас:

-Ой, Савка, дедусь! Вы поглядите, какой дом чудной: кусок из стены выехал и торчит! – смеялась она, указывая на каменный дом с фигурным эркером.

-М-да, домочек еще тот, конечно, - охотно согласился с ней дед. – Я, как тут проезжаю, все на него дивуюсь.

А девчонка уже снова расхохоталась, указывая на проходящую вдоль набережной провинциальную даму.

-Юбка-то, юбка, вы гляньте! И как еще та пани в ней поворачивается? Копна, ей-Богу, копна!

-Юбка – это еще что! – откликнулся глазастый Митрась. – Ты погляди, что она на голове себе сотворила – и колосья, и розаны, и два василька откуда-то затесались! Всякого я насмотрелся, покуда бродяжил, но такого, ей-Богу, отродясь не видал!

-Тихо вы, непутные, а ну как услышит? – спохватился вдруг дед.

Дама и в самом деле остановилась и внимательно посмотрела на них в лорнет.

-Эка невидаль – юбка! – шепотом продолжал Юстин. – Я-то, положим, еще и не такое видал! Платья такие видал, что пояс у них не там, где надо, а прямо тебе подмышками! Давно их наши паненки носили: тогда еще и Алеся не родилась. Теперь уж в таких и не ходит никто – вроде ума они малость понабрались!

-Ага! – ехидно заметил Митрась. – Вот только что мы этот самый панский ум воочию увидали!

И небрежно кивнул в сторону удаляющейся дамы, которая чинно и кокетливо обмахивалась роскошным веером, хотя по вечернему времени было совсем даже и не жарко.

-А и вправду хорош город Брест! – восхитилась Леська после недолгого молчания.

-Да ну! – отмахнулся дед. – Ты его еще не видала! Это ведь только здесь такой лоск, тут вельможные паны гуляют. К слову сказать, панов таких здесь не так и много: чай, не Варшава. А где подальше – там домишки простые, деревянные, как в наших местечках. Дороги все немощеные – утопнешь в грязи по колено! Добро еще, коли местами булыги кое-как понабросаны, да и то гляди – ногу своротишь! А вонища-то – все ведь помои из окон выплескивают! А уж коли дождик пройдет – так и вовсе, бывает, на улицу не выбраться. Ну да это все еще что! А вот после дождя этого самого из каждого, поди, двора свиньи на улицу выползают – вот тогда поглядите! И каких только нет – и белые, и черные, и рябые, а есть и в полоску, на манер лесных кабанов, да с вот таким рылом, да с клыками – что твои подковы! И откуда только берутся? И визжат, и хрюкают, и валяются, да еще столько их, бывало, высыпет, что прямо рядами лежат, что глыбы; можно, право, по тем свиньям через грязь перебираться! Ну, смех!

Лодка тем временем вышла из канала и свернула за поворот. Здесь красивая набережная резко обрывалась, а белый мраморный парапет сменялся простым деревянным помостом. Домики здесь были тоже по большей части деревянные, одноэтажные. Пышные особняки исчезли за поворотом вместе с парапетом набережной, и лишь кое-где еще просматривался то кусок крыши, то резная водосточная труба, и лишь одни шпили высокого костела по-прежнему царили над городом.

На помосте, свесив в воду босые ноги, сидели какие-то двое, курили трубки и сквозь зубы ругались по-польски, однако никаких признаков неприязни к «москалям» и прочим новоприбывшим по-прежнему пока не наблюдалось.

-В Мухавец вошли, - пояснил Савел. – Еще один поворот пройти осталось, там и высадимся.

За следующим поворотом они и в самом деле увидели на берегу много перевернутых лодок, лежавших рядами – точь-в-точь как те свиньи, о которых им только что рассказывал дед. Здесь Савел велел им грести к берегу, и скоро лодка длымчан глухо ударилась боком о деревянный помост.

-А ну вылазьте, лодыри! – приказал Савел.

Младшие выбрались на разбухшие от воды наклонные доски помоста; за ними, охая, поднялся и дед.

-Ну, теперь вынимайте наше добро, да поживее! – распоряжался неуемный Савка.

Товар выгрузили быстро. Возле наваленных кучей рулонов холста и большой корзины с перьями оставили Леську – присматривать, как бы чего не растащили, а всех остальных Савел взял с собой вытаскивать лодку на берег.

Пока прочие возились с лодкой, Леська привлекла внимание какого-то маслянистого, по-видимому, шляхтича, весьма, впрочем, собой недурного – он выглянул из приоткрытой двери, над которой помещалась вывеска – ножницы и помазок в кудрявой мыльной пене. У него были холеные кудерьки и маленькие завитые усики, а одет он был хоть и по-городскому и даже с известным щегольством, но все же было заметно даже издали – а их с девушкой разделяло не менее двух сажен, - что платье на нем не новое, кое-где потертое, а возможно, и вовсе кем-то допрежь него ношенное. При этом бросались в глаза его очень чистые руки – мягкие, со светлыми ногтями и как будто слегка распаренные – и это отчего-то показалось ей неприятным.

Незнакомец поманил ее рукой, а затем подмигнул и поднес пальцы к губам, выражая свое восхищение. Леська в ответ покачала головой, кивнув на своих спутников, которые все еще возились с лодкой у причала. Ей даже показалось, что дед посмотрел на нее не то чтобы осуждающе, но как-то недоуменно – а незнакомец почему-то сразу же скрылся за дверью своей цирюльни.

И действительно, едва разделавшись с лодкой, дед немедленно приступил к ней с укорами:

-Ну что ты уши развесила? – накинулся он на внучку. – Здесь тебе не дома, тут в оба глядеть надо!

-А что ж такого? – слегка удивилась она. – Он же ничего худого не сделал, ничем нас не обидел. Хотя ваша правда, дедусь, мне он тоже не больно глянулся…

-Не глянулся! Ишь ты! Да то ж Казик-поблуда, его тут каждый воробей знает. Он точно роду шляхетского, да звание свое только срамит. Ну, сама посуди: который год женат, детей с полдюжины, а с бабами все меры не знает! К тебе вот подъезжать надумал, и дела ему нет, что тебе пятнадцатый годок всего пошел, а ему, поди, все тридцать будет!

-Ну, будет! – сердито бросил подошедший Савел, рассудив, видимо, что всего разумнее будет поскорее увести девчонку от злосчастной цирюльни. – Ты, Аленка, бери две тканины, и ты, Митранька, тоже две. Вы, батя, весла берите, а я, так и быть, возьму все остальное и корзину. И живо, живо отсель, ну!

-Да и в самом деле, пора нам, однако, не век же тут стоять, - согласился и дед. – Вы поглядите, уж и темнеет, а нам еще до корчмы добраться надо.

Они углубились вглубь острова – а причалили они именно к острову, омываемому с одной стороны Бугом, с другой – Мухавцом, а с третьей – пресловутым каналом – и направились по кривой улочке, сплошь застроенной деревянными домишками и в самом деле немощеной. Хорошо, что день был сухой, и дорога не вязла под ногами, а лишь слегка пылила. Свиней видно не было, однако возле одного дома копошилось в пыли несколько куриц. Тут же стоял, прислонясь к забору, босой растрепанный парень в залатанной на локтях рубахе и курил трубку.

-Эй, хлопец, - обратился к нему дед Юстин. – Дай огоньку прикурить!

-Яки я те хлопец! – нежданно вызверился тот. – Князья Вшебровские мы!

-Какие князья? – изумилась Леська. – Вше… - и не смогла удержаться, чтобы не подавить смешок.

Молодой князь Вшебровский хотел было разъяриться еще пуще, однако, взглянув на хорошенькую девушку, вдруг притих и за лился краской.

-Да, князья Вшебровские, - повторил он чуть потише. – И нечего тут хихикать! Да наши предки, чтобы вы знали, еще в ту стародавнюю пору недругов били, когда вы еще из ваших болот не вылезли. Вот что!

Младшие после того еще долго не могли уняться.

-Это каких же недругов они били, хотелось бы знать! – смеялась Леська.

-И по каким таким болотам они в ш е й кормили! – вторил ей Митрась.

Они еще долго бы так забавлялись, если бы дед на них не прикрикнул.

-Да тихо вы, непутные! Нет на вас угомону! – и тут же совсем по-детски прихлопнул в ладоши. – Ат ведь князья пошли нынче! Босиком да в заплатах весь! А гонор-то, гонор как разыгрался!

Наконец добрались и до пресловутой корчмы. Дед Юстин тут же разговорился с хозяином – очевидно, старым знакомым – а Савка с ребятами поволок вещи в отведенную им комнату, да и комната, как н грех, оказалась еще и на втором этаже. Пришлось подниматься по крутой скрипучей лестнице с тяжелыми, грубо отесанными перилами. Да и вообще вся корчма была сколочена тяжеловесно, хоть и добротно. Особое неудобство всем доставляла дубовая входная дверь, которую было трудно открыть и еще труднее удержать.

Комната была тесноватая; за счет потемневших от времени бревен стен он и сама казалась темной. При этом комната все же отдаленно напоминала деревенскую хату. Вдоль стен тянулись лавки с постеленными на них тюфяками, набитыми соломой, и постелями сурового полотна, но не было ни стола, ни печки, ни икон в красном углу. Да и самого красного угла можно сказать, что и не было; в самом деле: если в горнице нет печи – как узнать, какой угол дальний напротив нее?

Здесь оставили пожитки. Потом Савел запер дверь, и все они снова спустились вниз и разместились за одним из столов, таких же тяжеловесных и примитивных, как и все прочее в этом заведении.

Есть пришлось селедку и гречневую кашу, приготовленную не лучшим образом и слегка подгоревшую. Старик, впрочем, утверждал, что в былые годы каша здесь была отменная, да вот прежняя стряпуха летось померла, да будет земля ей пухом, а новую взяли вовсе уж безрукую. Да и от селедки, кстати, исходил весьма различимый душок – видимо, слишком долго пролежала в бочке. Леська разок над нею поморщилась, но все же до того проголодалась, что в конце концов умяла за милую душу.

-Ну, знатная тут кашка, ничего не скажешь! – вздохнула она, задумчиво скребя ложкой по пустой миске. – Нашему Савосе впору такую сварить.

Савосю она помянула отнюдь не случайно: именно Савка надумал кормить их этакой гадостью, дабы не тратить попусту драгоценные гроши.

-Косоротишься – мне отдай! – потребовал явно задетый родич. – Жрать не хочешь - никто не неволит! А киселя тебе здесь все равно не дадут.

Кисель в корчме был; и Леське, что греха таить, очень его хотелось. Однако же сказано это было с такой поганой ехидцей, что не было никаких сомнений, на что он намекает.

А кругом сидели чужие люди, которые – так, во всяком случае, думалось Леське – не спускали с них глаз. Ее, деревенскую девушку, впервые попавшую в город, все здесь пугало, все удивляло. Пусть на самом деле и мало кому было здесь до них дело, в уездном городе у всех свои заботы – однако же ей казалось, что все эти горожане не сводят с нее придирчивых взоров, насмешливо и подробно разглядывая ее темную, грубой шерсти, будничную паневу, торчащую из-под нее белую полоску нижней рубахи, открывающей ноги почти до самых колен – ни у одной из попавшихся им сегодня женщин не было таких коротких юбок. Да если бы только юбки! А чего стоит ее деревенский загар? А растрепанная голова с полураспущенной косой? А все эти бесхитростные жесты, с головой выдающие в ней поселянку?

Но она тут же позабыла о своей панике, едва до нее донеслось несколько фраз из разговора, который вели дед с хозяином – пожилым человеком с багровым лицом и налитым сизым носом в прожилках.

-Да нет, слава Христу, тихо пока у нас, - говорил он старику. – Никто нас пока не трогает. Случается, правда, что и пошаливают паночки наши; как хватят лишку, так и ходят ватагами, вот тогда и поносят на чем свет стоит и москалей, и саму чертову бабку! Дак мало ли чего они спьяну наболтают! Во хмелю-то кто хошь околесицу всякую порет – да и немудрено, с нашей-то горелки! Налить еще?

-Не побрезгую.

-А вот девчину свою ты бы прятал подальше, - продолжал, понижая голос, корчмарь. Она ж у тебя не девка – картина! Через годок-другой в самую пору войдет, еще краше станет – вот тогда и гляди за ней в оба, такую и сманить недолго! Сам, поди, знаешь, чем паны девок сманивают – платьев шелковых насулят, заушниц да монист разных, рубашек тонких… Сам диву даюсь, нашим девкам да бабам отчего-то кажется, что коли тонкую рубашку надела – так сразу настоящей пани заделалась, а то и невдомек, что не в том соль, какая рубашка на ней, а в том, что под рубашкой-то у нее! Ведь и душа, и тело прежними остались, так и с чего бы...

Леська сама не заметила, как легла на стол. Какое ей дело до этих тонких рубашек? Что это вообще такое – один звук пустой…

И тут же откуда-то вдруг явились эти тонкие рубашки и заушницы вперемешку почему-то с гречневой кашей, подгоревшей и паршиво сваренной – и все это отчего-то понеслось кругом нее неразрывным хороводом – рубашки, каша, бревенчатые стены, шелковые платья, серые холщовые простыни. У нее кружилась голова, хотелось крикнуть им «Стойте!», да язык отчего-то не слушался. Потом невесть откуда вдруг вынырнул дед верхом на корчмаре, что вдруг залаял и забегал кругом стола, а дед принялся лихо покручивать свои жиденькие усенки, побуревшие от табака, да еще при этом подмигивать левым глазом…

-Ты совсем спишь, - толкнул ее в бок Митрась. – Пошли наверх.