Глава одиннадцатая
Приближалась заветная купальская ночь – та самая, которой Леська с замиранием сердца ожидала с того самого страшного зимнего вечера, когда Митрась умирал от тяжелой горячки, а покойная бабка Алена гадала ей о судьбе. Вот ведь как странно: уж и Купала на пороге, а она совсем не чувствует никакого волнения. И даже то, что завтра ей быть Додолой на празднике, вовсе даже ее не радует. И день накануне волшебной ночи выдался самый обыденный, из тех, какие стояли уже больше недели: сухой и знойный. Листва деревьев давно уже налилась темной, насыщенной зеленью; различие между оттенками листьев разных пород как-то стерлось, стало почти незаметным. Буг давно уже вернулся в свои берега, выступили из воды знакомые отмели и плесы. Небо словно выгорело, как будто старый ситец, а ведь лето еще не достигло зенита. Монотонно и сухо зудели в траве кузнечики. Окончив работу (она вместе с Тэклей полола лен), Леська пошла на Буг искупаться, смыть с себя пот и пыль, а главное, отмыть руки, черные от земли и горящие от порезов и ссадин – ей пришлось воевать и с бодяком, и с пыреем, и с другими столь же вредными травами. Теперь она лежала на берегу среди клонящейся высокой травы. Отбросив на сторону мокрые косы, лежа щекой на своих сплетенных смуглых руках, она тихо слушала мерный шелест ветвей. Ведь должно же, должно что-то произойти; ведь и бабка Алена в своей предсмертной речи упоминала этот день. А ведь бабка Алена не станет напрасно трепать языком, тем паче на смертном одре… Помнится Леське, говорила старуха, что на Купалу она должна пойти к Великому идолу со своим заветным желанием. Бабка говорила, несомненно, о Дегтярном камне; о других идолах в этих местах уж много веков никто слыхом не слыхивал. Но вот Купала уже на пороге, а она к Дегтярному камню и дороги еще не знает. И спросить ведь не у кого: кто бы и знал – все равно ведь не скажут. А какое у нее, у Леськи, заветное желание? Сразу, без всяких раздумий, пришел на ум Данила – но вот что-то вдруг остановило ее от мысли, что присушить Данилу, навек завладеть его любовью – и есть ее заветное желание. При всей искренности ее чувства, такое желание отчего-то показалось ей мелким, убогим, нестоящим – в сравнении с неизмеримой мощью древнего идола. Зашелестели кусты – кто-то еще выбирался к реке. Леська мгновенно перевернулась и села: не дай Бог гайдуки, а она тут в одной рубашке… Да нет, не гайдуки: шаги слишком легкие. Но вот раздвинулись ветви кустов, и из них, словно румяное яблочко из потемневшей листвы, выглянуло знакомое личико подружки Виринки. -Ах, вот ты где! – начала она прямо издалека. – А я тебя по всему селу ищу. Ты на праздник-то идти, что ли, думаешь? Папоротников цвет искать? В Буге купаться? Венки в реку бросать? Ах да, тебя же Додолой выбрали, ты не забыла? Леська лишь молча пожала плечами: ничего она не забыла, но о молодежных праздниках у нее успело сложиться не самое лестное мнение. В ее памяти еще свеж был тот день, когда ей надели девичий венок и жестоко высекли лозами, и теперь девушка слегка опасалась: не устроят ли ей и на этот раз какую-нибудь пакость? Например, к березовым ветвям жгучей крапивы добавят, или колючек набросают у сей Додолы на пути… Подумав об этом, Леська горестно вздохнула. В Додолы она не напрашивалась, да и не могла напрашиваться. По традиции, Додолой избирали самую красивую на селе девушку, и эта роль по праву принадлежала Доминике. С незапамятных времен, каждый год во славу бога Купалы первую красавицу села раздевали донага, оплетали по всему телу березовыми ветвями и с песнями водили кругом полей, время от времени окатывая водой из ведра. Издавна люди верили, что этот обряд угоден древнему богу, что он пошлет им вволю дождей, и нивы родят вволю хлеба. Уже два года – с тех пор, как на Доминику надели венок – она была бессменной и неоспоримой Додолой. Быть бы тому и на этот раз, да вот беда: говорливой тетке Хадосье на днях приснился ужасный сон, о чем она тут же разнесла по всему селу. А приснился ей, ни много, ни мало – сам бог Купала – статный молодец в белой рубахе, сжимающий в одной руке житный сноп, а в другой – череп, и грозно провещал: -Вот этой девке Додолой быть! И тут же, словно живую, увидела Хадосья Леську. Стоит, улыбается, длинную косу на палец накручивает. И вновь раздался во сне грозный голос Купалы: -Да гляди, скажи всем, что коли опять мне подсунут ту козу белобрысую – не видать вам дождей до осени! Разумеется, никто не стал бы слушать заполошную бабу без царя в голове, однако вскоре оказалось, что точь-в точь такой же сон увидели и тетка Маланья, и бабка Ворониха, и даже сварливая тетка Альжбета, Дарунькина мать. А посему порешили: уж коли так занадобилась богу та Леська в Додолы – значит, так тому и быть! Уж хороша та Леська или нехороша, чернява или белява, нравится она кому или не нравится – да только уж лучше ту Леську кругом полей обвести, чем до самой осени дрожать за свои хлеба. Но можно ли представить, как взбеленились девки, а пуще всех красавица Доминика? Ее, королеву поднебесную, Купала отверг, да еще и козой белобрысой назвал (о чем тетка Хадосья тоже с большим удовольствием поведала всем соседкам)! И кого же, кого взамен? Самую что ни на есть распоследнюю, чумичку хохляцкую, сиротину безродную! Да и все прочие девки теперь со злости на стену лезут. Конечно, у Доминики немало завистниц, да и как же иначе – при такой-то красоте да при ее-то гоноре? А только девки ведь как рассуждают? Ну, хорошо, пусть не Доминика, не одна она на свете красавица, есть и другие, не хуже! Но ведь не Леську же выбирать, всех других обойдя? Оплошал древний бог Купала, ничего не скажешь!.. Леська немного успокоилась, когда узнала, что опрядать ее будут Ульянка и Марта, а их бояться не стоит. Даруньку же и прочих жаб к новой Додоле близко никто не подпустит; слава Богу, все разумеют, что тут к чему. Виринка толкнула ее в бок: -Слышь ты! Данилка твой тое придет. Он собирался. -Когда? – сразу оживилась Леська. -Да вот третьего дня приходил. Ты только не видала. Леська снова задумалась. Данилу она не видела с того самого злосчастного дня и сильно переживала, что он так надолго пропал. Что, если она ему теперь разонравилась? Она ведь и в самом деле выглядела тогда отнюдь не лучшим образом: опухшая, зареванная, с всклокоченными, как у ведьмы, космами, да еще и вся иссеченная красно-лиловыми рубцами… Да и то еще полбеды: она встречала людей, что и в более жалком виде внушали к себе уважение. А она, ко всему прочему, была такая растерянная, всхлипывала, судорожно цеплялась за Янку… -Да все еще по сторонам озирался, - продолжала меж тем Виринка. – Не иначе, тебя искал. -Меня? – Леська изумленно взмахнула ресницами. -Ну, а кого? Не меня же! – засмеялась Виринка. -Но я же нигде не пряталась. Отчего же он меня тогда не нашел? -Кто его знает! - пожала плечами подружка. – Да только я думаю, что неловко ему было про тебя спрашивать: все ведь знают, где тут соль… И Янка твой тоже знает. -Янка-то при чем? – не поняла Леська. -Янка-то, может, и не при чем, - ответила Виринка. – Да только я-то вижу, как он на того Данилу смотрит. Не дай Боже на меня бы этак взглянул! – поежилась она невольно. – Вроде и не злобно, и не сердито, обычно смотрит, а только сердце с того так и заходится, и земля словно бы из-под ног уходит… Очень точно описала Виринка эти взгляды, Леська и сама хорошо их знала. Никогда не смотрел он так на нее, но сколько раз перехватывала она эти взгляды, устремленные на Данилу – не сердитые, не злобные, а скорее равнодушно оценивающие: что это, мол, за двуногое н е ч т о ? И чем же, господи Иисусе, не угодил ему тот Данила? Она никогда не говорила о нем с Янкой – прежде всего потому, что сам Ясь не хотел об этом с ней говорить. Более того, когда кто-то другой при нем заговаривал об ольшанском паниче, он держал себя так, будто все это никоим образом его не касается, а все же при этом едва уловимо хмурился, мрачнел, замолкал. Почему? Может, ревнует? Да, вероятно. Тревожится, бедный, что теперь из-за Данилы Леська о нем позабудет, как он сам когда-то позабыл о ней ради Кулины (Боже святый, сколько можно о ней помнить?). В последние дни он стал к ней еще ласковее, чем прежде, но в то же время эта ласка стала более робкой, более осторожной, появилась в ней какая-то тень смущения. И если прежде о запросто обнимал ее за плечи или брал за руку, воспринимая это как что-то само собой разумеющееся, то теперь лишь медленно и робко поглаживал ее тонкие пальцы, едва касаясь, как будто не смея позволить себе большего. Так обычно ведут себя неопытные влюбленные мальчики, вроде Хведьки Горбыля, бывшего Ножки-на-вису. Разумеется, в глубине души она о многом догадывалась, однако гнала прочь самую мысль о том, что Ясь может испытывать к ней подобные чувства. Это же почти брат родной, как можно, да и годов ему сколько… И Савка, оказывается, неспроста ворчал по этому поводу, хотя ворчать ему теперь было некогда: слишком бы озабочен своей предстоящей женитьбой. Леська узнала, что облюбовал он какую-то девчину из деревни Скрыни, принадлежащей пану Любичу, и деньги на выкуп уж собраны. Савка хорошо понимал, что пан Генрик, этот слабоумный рохля, не станет особо торговаться и уступит ему девушку по сравнительно недорогой цене. Так выкупил себе невесту уже не один его приятель. Леська знала, что родич неспроста выбрал крепостную, чтобы та по гроб жизни была ему благодарна, и чтобы у нее в мыслях не было, упаси Боже, сбросить узду. Тем не менее, эти заботы не мешали ему время от времени доглядывать за племянницей: он по-прежнему был уверен, что дед с бабкой недостаточно к ней строги. Правда, теперь он меньше к ней придирался и не отчитывал каждую минуту, но все же нет-нет да взглянет сторожко из-под выцветших лохматых бровей, словно бы намекая: подожди, мол, придет время – за все мне ответишь! Ясь, видимо, тоже знал, что Савка о многом догадывается, старался не слишком его дразнить, и при Савке вел себя с Леськой чуть более сдержанно, чем обычно. Даже когда они вернулись домой из Бреста, и Ясь бегом прибежал на берег их встречать, он лишь гладил по голове прижавшегося к нему Митрася, а с ней лишь коротко поздоровался, хотя глаза у него так и светились… Тут Виринка снова толкнула ее в бок. -Ты что, никак опять заснула? Тебе говорят, а ты и не слышишь! Я тебе что говорю? Я говорю, пойдем валежник собирать для костров! Меня ведь девчата для того за тобой и прислали! Недалеко от реки, по дороге на луговину, где обычно раскладывали купальские костры, они встретили Хведьку Горбыля; он брел туда же, держа в обеих руках длинные корявые валежины, черными рогатинами торчащие во все стороны. Увидев их, он осторожно попятился к обочине, но одна из его сушин все ж таки зацепила Виринку за подол, и та не упустила случая наброситься на парнишку: -Куда тебя черти несут? Раскорячил валежник свой – едва глаз не выколол! Хведька хотел было что-то ей ответить, но поглядел на стоявшую рядом Леську – и смутился. Густая краска проступила на всем его лице, и в ней утонули все его бесчисленные конопушки. Леська стояла непринужденно, слегка выставив вперед колено, чуть наклонив темноволосую голову. Тяжелая коса спадала через плечо, глаза были опущены, темные ресницы слабо трепетали, пока она задумчиво ерошила прутиком прошлогоднюю листву под ногами. И Хведька только что-то неловко пробормотал, извиняясь, и быстрее пошел вперед. -Видала, как закраснелся? – подтолкнула подружку Виринка. Леська только вздохнула в ответ: этот мальчишка, старше ее всего на год, внушал ей одну лишь неловкость и досаду. Словно бы кто насмеялся над ее девичьими грезами, подсунув такого нестоящего поклонника. На луговине меж тем царили оживление и гул голосов. Сновали туда-сюда, подтаскивая хворост, девчата и хлопцы, сваливая принесенное в одну большую кучу. Хведька, кинув туда же свои коряги, подбежал к старшему брату Михалу, что-то сказал ему вполголоса – Леська не расслышала, однако судя по тому, как, поглядев на нее, ощерился в улыбке Михал, поняла, что сказанное относилось именно к ней. Однако тут же это вылетело у нее из головы, потому что мимо как раз пробежала Даруня с недовольной воркотней: -Ну, что стала? Беги еще неси хворост! Хочешь прыгать – изволь дров набрать! А то, небось, думает, что раз ее Додолой выбрали – так теперь все можно! Возле кучи дров она заметила Янку – опустившись на колено, он раскалывал топориком крупные сушины. Данилы нигде не было видно. Леська постояла еще с минуту, повертела головой, надеясь его все же отыскать, однако молодой ольшанич так и не показался, и ей не осталось ничего другого, как отправиться в лес за новой охапкой хвороста. Когда она проходила мимо группы смеющихся над чем-то девчат, до нее донесся насмешливый голос Василинки: -Ну, гляди теперь, Леська: коли жито наше градом побьет – не сносить тебе головы!
На другое утро к ним в хату пришли Ульянка и Марта – наряжать Додолу для предстоящего действа. С Леськи сняли всю одежду и обернули ее вокруг пояса широкой гирляндой березовых веток, нанизанных на пеньковую веревку и накрепко привязанных – вышло нечто вроде своеобразной пышной юбки длиной до колен. Такую же гирлянду-юбку закрепили вокруг шеи, и Леська – а впрочем, уже не Леська, а Додола – сразу же превратилась в бесформенный стог сена на двух стройных загорелых ножках. Волосы Додолы распустили, длинные волнистые пряди разложили вдоль спины, на голову надели зеленый венок из мелкой руты. Обе девушки, что наряжали Додолу, шутили и звонко смеялись, обе старались подбодрить и Леську, которая по-прежнему чувствовала себя неловко и ничего хорошего для себя не ждала. Она знала: ее поведут вокруг всей деревни, кругом полей и огородов, вдоль лугов и пастбищ. Как же ей было не знать – ведь сама она каждый год водила Додолу этой самой дорогой. Хотя, конечно, «водила» - это не совсем точно сказано – всякий раз она держалась в отдалении, чтобы старшие не прогнали. Еще она знала, что под руки ее с обеих сторон поведут девчата, чуть подальше пойдут хлопцы с колотушками и трещотками – накликать дождь, а еще четыре человека понесут ведра с водой – дабы окатить Додолу во славу древнего бога. И только уже потом, да и то на почтительном расстоянии, двинутся остальные. Было заведомо известно, что вблизи Додолы не будет ни Данилы, ни Янки, зато все ее недруги – Дарунька, Василинка, Агатка – будут крутиться поблизости. И Апанас… Как же она про него забыла, ведь непременно притащится – тогда уж точно жди беды! Ну, будем надеяться, что близко его не подпустят… Но вот уже Додолу чинно сводят под руки по деревянным ступеням крыльца – по тем самым ступеням, по которым она каждый день пробегала сотни раз. А за Галичевым тыном уже толпится народ, ожидает Додолу ее свита – девушки в длинных обрядовых рубахах, с венками на распущенных косах; хлопцы с колотушками и трещотками. Среди них она заметила Михала Горбыля с ведром, украшенным веточками все той же березы, заткнутыми за обод. Увидела Леська и Доминику, окруженную хором подружек – вызывающе нарядную, в роскошном пестром венке, несомненно, приложившую все усилия, чтобы отвлечь внимание от этой самозванной Додолы, укравшей чужие почести. Но вот вышли на дорогу, и процессия выстроилась, как положено: Ульянка и Марта – по обе руки от Додолы, далее, с двух сторон – братья Луцуки с колотушками, Хведька с трещоткой и Павел Хмара – с бубенцами. Позади Додолы Михал Горбыль и Василь Кочет несли ведра с водой. Леська знала, что ведра должно быть четыре, но кто нес два других, она так и не успела разглядеть. И лишь после них выступал девичий хор, где находились и Доминика, и Дарунька, и Василинка, и прочие любезницы. -Ишь, нос дерет! – расслышала она позади чей-то завистливый шепот. -А вот я слыхала, - сказала Дарунька, - что в незапамятные времена Додоле камень на шею привязывали и в Буге топили, ровно кошку! Леська даже не обернулась: что их слушать! В Буге ее никто не утопит, это ясно, и хлеба градом не побьет. Да и то сказать: с чего бы Купале гневаться? Все по его слову сделано, Додолу ему представили – ту, какую он затребовал. Теперь и он свой уговор исполнит, сбережет хлеба на корню… Позади девки затянули величальную Додоле, и первой звонким высоким голосом завела Доминика:
Ах, Додола, Клони очи долу…
Леська, хоть и шла к ней спиной, представила ее так явственно, как если бы Доминика стояла прямо перед ней – окруженная свитой подружек, нарядная, в богато расшитой сорочке, в пышном многоцветном венке на распущенных косах… Леська в своем наряде из веток, конечно, безнадежно проигрывала перед нею… Не девка – веник березовый!.. И тут словно бы кто-то сердито оборвал ее мысли. Как она смеет так думать? Не веник – Додола! Не людьми – самим Купалой избранная! Великая честь ей выпала – надеть листвяный наряд, оборонить хлеба от беды… Песня позади них вдруг смолкла – голос Доминики беспомощно повис на полуслове. -Так… Слова позабыла, - хихикнула рядом Марта. -Да ну, - подхватила Ульянка, - нешто она их когда помнила? Да и к чему ей их помнить: это ведь ей всегда величальные пели, она и в голову не брала, что когда и самой придется… -А Купала не осерчает? – испугалась вдруг Леська. -Да что он – вовсе без ума? – отмахнулась Ульянка. – Делать ему больше нечего, кроме как яриться из-за девки глупой да завистливой! Там, позади, как будто бы разобрались, и песня, как ни в чем не бывало, полилась снова:
Дожидай, Додола, Челна золотого!..
Процессия меж тем миновала перелесок, и теперь справа волновалось под ветром поле голубого овса, что клонил над самой дорогой сизые шершавые кисти. Леська едва удержалась, чтобы, по своей давней и любимой привычке, не отщипнуть головку – страсть как любила она пощипать сладкого недозрелого овсеца! Но нельзя. Она сейчас не Леська, она Додола, избранница древнего бога, и ни к лицу ей, словно зайчихе, обгрызать колоски, выплевывая наземь колючую шелуху.
Дожидай, Додола, Челна золотого!
- вновь завели девчата, а хлопцы на этих словах брызнули на нее водой из всех четырех ведер. Поле надо обойти кругом, и по всем четырем сторонам света на нее будут плескать водой. А потом им придется обойти другие поля, где посажена бульба, посеяны жито и лен-долгунец. К тому времени, когда они доберутся до огородов с капустой, репой и огурцами, она будет мокрая до последней нитки… Хотя что это она такое думает, на ней ведь и нет сейчас ни единой нитки… Но вот голубой овес, бросающий на дорогу легкую кружевную тень, сменился сизым житом, метущимся волнами под горячим ветром. Небо меж тем затягивало серыми тяжелыми тучами, делалось парко. Леська совсем взопрела под своим многослойным листвяным нарядом; теперь она и в самом деле чувствовала себя распаренным березовым веником, и в который уже раз за этот день позавидовала Доминике и ее подружкам: идут себе в легких сорочках, и горя им мало! -Гроза будет, - покачала головой Марта. -Так ведь Купала же посулил, что даст нам дождя, коли мы ему Алену снарядим, - засмеялась в ответ Ульянка. На Леську снова плескали водой, гремели над ухом трещотки и бубенцы, и от этого шума у нее начала болеть голова. Когда сизое жито сменилось густым ковром нежно-синего цветущего льна, подружки слегка подтолкнули Леську, чтобы та повернулась вокруг себя. И тогда из девичьей стайки, идущей позади, ей навстречу выступила Доминика, держа в руках деревянный ковшик, полный хмельного меда. -Отведай, краса Додола! – поклонилась она Леське. Та сердечно поблагодарила, принимая подношение из рук первой длымской красавицы. Леська хорошо понимала, чего стоили гордой Доминике эти слова. Когда Леська принимала ковшик, что-то странное почудилось ей в глазах Доминики и ее ближайших подруг – не злоба, не плохо скрываемая ярость, а словно бы какое-то нетерпеливое выжидание и почти что детское озорство. Но ей так хотелось пить, а пенистый душистый напиток, пахнущий малиной и луговыми травами, оказался настолько вкусен, что Леська залпом проглотила его почти весь, едва не забыв о том, что должна вылить на землю последние капли. Когда она допивала мед из ковша, озорство в девичьих глазах заиграло словно бы ярче, однако Додола предпочла ничего не заметить, с улыбкой возвращая ковш Доминике. После этого Додолу вновь обрызгали водой с ног до головы, и процессия двинулась дальше, вдоль синего льна, что тревожно волновался под темнеющим небом. Гроза и в самом деле собиралась, однако не слишком спешила. Несколько раз тучи озарялись молнией, и за ними словно бы нехотя следовали негромкие сухие раскаты далекого грома. Первые тяжелые капли дождя упали в дорожную пыль, когда процессия уже подходила к деревне. Леська к тому времени ощутила в себе что-то неладное: ее мотало из стороны в сторону, в голове у нее шумело, ноги сбивались с привычного шага. -Девчата… Я, кажется, захмелела… - шепнула она подругам. -Идем, ничего! – так же шепотом ответила Ульянка. Вот тебе и Додола, вот тебе и избранница! Доверили ей священное действо, а она – дивитесь, люди добрые! – позорно напилась. Конечно, она всегда знала, что хмельной мед – напиток коварный: только кажется безобидным, пьется легко и приятно, зато потом в ноги ударяет ого-го как! Но в то же время… Ведь и Доминике в прежние годы подносили такой же мед, и выпивала она его тоже почти до капли, а ведь не случалось с ней никогда такого, чтобы на ходу шаталась и о придорожные камни ноги сбивала. «Видно, это я в деда такая удалась – на хмель слабая, - решила она про себя. – Нельзя мне, видно, хмельного пить… Не стану больше…» А кругом гремели трещотки, галдели разнобойные голоса, и подруги волокли ее все дальше вперед, цепко держа под локти.
Ай, Додола, Клони очи долу! –
глумливо насмехалась все та же песня. Какие там очи! Она и вся зарылась бы в землю носом, кабы не поддерживали ее верные подруги! Уже возле самой деревни гроза их все же настигла, и теплый купальский ливень сплошной стеной рухнул им на головы. Девчонки вразнобой завизжали: им стало стыдно в одних рубашках, тут же промокших насквозь и до самых колен покрывшихся разводами грязи. Вот когда Додола могла бы порадоваться, что на ней всего лишь зеленые ветви! Да только где ей было радоваться! Голова шла кругом, клонилась все ниже под тяжестью намокших волос; земля уплывала из-под ног, свирепо кидалась навстречу, и подругам стоило все больших усилий, чтобы не дать ей упасть, не позволить-таки приложиться оземь белым личиком… А хлопцев словно буйство охватило – они резвились под дождем, словно подросшие телята, галдели, приплясывали, плескали водой на Додолу и друг на друга. Кто-то из них опрокинул на Леську целое ведро, и она почти захлебнулась под сплошной водяной мантией. Но даже это ее не взбодрило. И вдруг поблизости громко возопил знакомый голос, ненавистный еще со времен несмышленого детства: -Ой, поглядите, оглобля пьяная! Ха-ха-ха! Во шкандыбает! Нет, ей-Богу, одно слово: оглобля! Его слова заглушил суровый раскат грома, и все кругом опасливо приумолкли. «Купала гневается, - подумала Леська. – Ну, хоть кто-то за меня вступился... А хоть бы он и вовсе того Паньку на месте громом сразил! Или это Перун разит?.. Не помню…» Паньку к ней, конечно, никто и близко не подпустил, хоть он и пытался до нее дорваться. Теперь Додолу плотным кольцом окружили все провожавшие. Потом Леська смутно помнила, что она порывалась брести куда-то не туда, а все остальные ее хватали, вертели, толкали и направляли в нужную сторону, пока не довели до самой Галичевой хаты – и при этом у нее так все плыло перед глазами, что она уже не разбирала, какая хата Галичева, а какая – Луцукова. Здесь окружавшая Додолу толпа слегка раздалась, и тут ее подхватили крепкие мужские руки и потащили вверх по деревянным ступеням. Лица мужчины она не разглядела, и лишь доверчиво приклонила идущую кругом голову ему на грудь. «Не иначе, как сам Купала спустился с неба, на выручку своей суженой», - подумалось ей. Следом за ними в Галичеву хату поднялись и Марта с Ульянкой, и тяжелая дверь затворилась за ними. Вот так. Дожидай, Додола, челна золотого! Немного погодя обе подруги с плачем и воем вынесли из хаты Додолин наряд – гирлянды ветвей, венок из руты – и таким же плачем ответил им разноголосый девичий хор. Передавая с рук на руки, обтрепанную зелень с почетом понесли в сторону Буга, чтобы пустить вниз по течению. Додола умерла на земле и вернулась в небеса, к своему суженому, а вместо нее осталась прежняя девчонка Леська, мертвым сном уснувшая в дедовской хате. Но даже во сне, сквозь тяжелый хмель и нарастающую головную боль она помнила о тайной дороге к Великому идолу, которую непременно должна была найти. Ей снились кошмары, что она как будто бы разыскала-таки эту дорогу, но при этом пьяна настолько, что идти по ней совершенно не в силах, а может только ползти. И вот она ползет по ней, из последних сил напрягая остатки воли, а востроносые лесные кикиморы изо всех сил ей мешают, не пускают, хватают за ноги, за распущенные длинные волосы, тычут между ребер колючими твердыми пальцами, да еще и насмехаются тонкими девчачьими голосами, повторяя на разные лады все ту же песню: Ах, Додола, Клони очи долу!
А она все ползет и ползет, тщетно пытаясь не замечать этих докучливых вредных созданий, и в конце концов добирается-таки до заветной поляны, и видит, что нет на ней вовсе никакого идола – даже намека ни на какие камни. Зато посреди ее смертным боем бьются два барана, белый и черный. То разбегутся, сшибаясь после крутыми лбами, то, зацепясь рогами, ходят вкругаля друг против друга. И ей, Леське, отчего-то очень важно, чем же закончится битва. С одной стороны, ей хочется, чтобы победил белый, но при этом она знает: случись с черным беда – и ей, и всем с того только хуже будет… Но вот не выдержал черный, рухнул наземь; а белый, вместо того, чтобы добить, вдруг заботливо над ним наклонился. И видит Леська, что у поверженного барана глаза – изжелта-серые, человеческие. И тут слышит она у себя за спиной бабушкин голос: -Да, неладно. Теперь головка будет болеть… И вдруг исчезли, растаяли без следа бараны, поляны, кикиморы. Осталась тяжелая головная боль, слабость разбитого тела и гадкий привкус на пересохших губах. Она с трудом разлепила чугунные веки – солнце безмятежно и весело светило в окно – в то, что выходило на восток. Ей сразу стало не по себе: неужели и в самом деле утро? Как же долго она спала! А что же праздник – так без нее и прошел? А как же клады искать, цвет папоротников? В Буге купаться? И… как же дорога к Великому идолу?.. Она всполошенно заозиралась кругом. На дворе и впрямь уже стояло утро. Сама она лежала в своей постели, на ней была чистая сорочка, ноги прикрыты суровой простыней, волосы заботливо расчесаны и заплетены в косу. Со двора доносилось мычание скотины, гусиный гогот, людские голоса и смех – знакомые и привычные звуки летнего утра. Но вдруг она расслышала среди общего гомона Янкин голос: -Ну, злыдни! Это ж надо, какие злыдни! К меду горелки подмешать – так кто угодно захмелеет! -Сама виновата: не пей, что ни попадя! – буркнул в ответ Савел. -А как не пить? Она же не в погреб тайком залезла, ей с поклоном поднесли, как испокон веку водится – как было не уважить? Нет уж, я ни я буду, а доищусь, кто с ней эту шутку сыграл! -А фляжка-то с медом у кого была? – спросила Тэкля. – Ты уж попытал бы у девчат, поспрашивал! -Да уж пытал! – отозвался Горюнец, и Леська словно наяву увидела, как он знакомым жестом махнул рукой. – Все ее несли, по очереди. Кто угодно мог… -Ты на сей счет Ульяну бы спросил, - донесся со двора ехидный смешок деда. – Вот она тебе точно скажет, кто мог! -Да кто их знает, - вдруг засомневался Янка. – Сам знаю, на кого все думают, да только может статься, что как раз она-то и ни при чем. Опять же: она у людей на виду, все с нее очей не сводят, трудненько ей было бы такое дело провернуть. Разве что сговор тут был… На этих словах Леська усмехнулась. Вспоминая, к а к смотрела на нее Доминика, протягивая ковш с питьем, вчерашняя Додола решила, что на сей случай Ясь и прав, и не прав: Доминика, безусловно, знала о том, что в питье кое-что подмешано, хотя сама, вполне вероятно, руку не прикладывала. -А может, и был, с них станется! – с готовностью подхватила Тэкля. -Теперь, поди, брешут по всему селу, что у нас не Додола, а срам один! – мрачно протянул Савка. – Теперь ни в жисть ее больше не выберут, вот вам крест! Да, именно в этом, очевидно, и состоял главный девичий замысел. Леська, выбранная Додолой по чистому недосмотру, да еще по странному капризу какого-то давно забытого бога, на празднике осрамилась, и теперь больше никто не рискнет доверить ей вести обряд. Теперь она навсегда обречена толкаться в хвосте, среди самых последних, и не смыть ей этого клейма до самого замужества – если еще найдется тот, кто согласится взять ее замуж. Впоследствии, правда, оказалось, что не так все и страшно: для пьяной Леська держалась на удивление прилично, и зловредные девчонки были явно разочарованы; они, несомненно, ждали от нее каких-нибудь непристойностей. А хлопцы – те и вовсе по всему селу растабарывали, что-де, этой Додоле хмель к лицу. И Купала остался доволен: в тот же день дождем одарил! А уж после того, как стало известно, что к меду подмешали горелку, вина с Леськи и вовсе была снята, ибо все знали, что от такой дьявольской смеси здоровые мужики с ног валятся, а не то что девчонка-подлетка, отроду хмельного не пившая. Виновных, правда, так и не доискались, однако Леську это не слишком-то и тревожило. Одно ей не давало покоя: что из-за этих мелких гадючек упустила она заветную ночь, так и не сыскав дороги к Великому идолу. Эх, досада, что сказала бы ей суровая бабка Алена? Наверно, сказала бы, что время еще не пришло... |
Библиотека // Объявления