Глава двенадцатая
Этим летом высыпало много малины – столько, что ветки едва не ломались под тяжесть сочных душистых ягод. По дороге, к которой вплотную подступал малинник, бывало, двух шагов не пройдешь, чтобы не выглянули они тебе навстречу – заманчивые, пунцовые, крупные. Часто, правда, стерегла их крапива – неразлучная спутница малины – однако лакомку не смогла бы остановить даже она, жгучая, надоедная. Ребятишки, девчата и бабы так и потянулись с лукошками в лес. Особенно густые, богатые малинники находились к югу от Длыми, ближе к границе поместий Островских и Любичей, давно уже разводивших склоки за эту полоску. Там, правда, следовало быть особенно осторожными, так как возрастала опасность встречи с гайдуками из Островичей, хотя, с другой стороны, на гайдука можно было напороться когда угодно и где угодно. Неспроста у длымчан бытовала поговорка: волка бойся зимой, гадюку – летом, а гайдука – круглый год. Однако же волков бояться – в лес не ходить, и по дороге, мимо нависающих над ней кустов то и дело плыли намитки, платки, непокрытые русые головы – чтобы добраться до тех малинников, удобнее было некоторое время идти по шляху. А придорожную малину брали редко – только если уж совсем под рукой оказалась, да и то все больше перехватывали в рот. Леське тоже велено было натаскать побольше малины, чтобы можно было насушить на зиму. Ну, а Леська готова была уйти куда угодно: хоть по малину, хоть по калину, лишь бы из дома умотаться, с Савкиных глаз долой. Теперь, после тех злополучных купальских торжеств, он проходу ей не давал, все ворчал да бранился, называя ее то поганкой, то коровищей, то позором ходячим. Но и без того любила она бродить по лесу с лукошком, хоть и оттягивало оно помаленьку руку. Любила не за одну лишь полуденную золотую тишь, за шорох листвы под ногами и сочную свежесть ягод на губах. Вспоминались Леське детские ее годы, когда с маленьким туеском в ручонке плелась она следом за бабушкой, а та, несмотря на полноту и немолодые уже годы, шла довольно быстро – так быстро, что маленькая Леська не поспевала за нею. Казалось, бабушка никогда не уставала, при этом почти не останавливалась и даже оглядывалась на внучку довольно редко. -Ты шевелись, не отставай! – подгоняла она девчонку. – Отстанешь, заблудишься – вот тут-то Кисель тебя и утащит! И Леське, конечно же, было жутко остаться одной в этом безмолвном полуденном лесу, ожидая, что вот сейчас появится из зарослей ужасный Кисель. Она из последних силенок торопилась догнать бабушку, но все равно отставала. С Янкой бывало не так. Он всегда шел с нею вровень, не выпуская из своей ладони ее крошечную ручонку, а в другой руке широко раскачивал пустую корзину. Он без конца рассказывал ей разные байки, они неустанно смеялись, и маленькая Леська знала точно, что уж он-то никакому Киселю ее не отдаст и одну в лесу нипочем не бросит. Теперь бабушке все больше недужилось: ломило спину, отекали и болели ноги. Тяжело было ей теперь ходить по ягоды. А Янку захомутали домашние заботы – не до малины ему теперь, когда все хозяйство на нем! По малиной у него теперь Митрась ходит, да притом не один, а с ватагой дружков. Вот и бродила Леська теперь по малинникам – иногда с давней своей подружкой Виринкой, но чаще одна: слишком уж неутомимо Виринка трещала, а Леське хотелось молчания, даже одиночества, чтобы предаваться не спеша своим мыслям. Домой она возвращалась растрепанная, с застрявшими в волосах сухими листочками, хвоинками, еловыми чешуйками; после лазанья сквозь шипастые побеги ее худые загорелые руки до самых локтей были покрыты длинными белыми царапинами, а рот измазан алым ягодным соком. Этот окрашенный малиной рот подводил ее едва ли не каждый вечер, когда Савел, принимая у нее лукошко, злобно ворчал: -Эка утроба ненасытная! Больше жрет, чем домой несет! А в этот день ее порядком озадачил и расстроил Хведька Горбыль, бывший Ножки-на-вису. Как вышла со двора на улицу – вот тут-то он и поджидал ее возле самой калитки. Хотел он, видно, ей что-то сказать – да вот смутился, дар речи потерял. Лишь бормотал что-то несвязно-беспомощное да все пытался пожать ей руку своей вспотевшей ладонью. Леську это, что греха таить, разозлило, однако она сдержалась и молча прошла мимо. Конечно, она все давно поняла про этого смешного нескладного мальчишку; другое дело, что Хведька ей и с приплатой не был нужен, а его неуклюжая, хоть и искренняя влюбленность, на которую она не могла ответить, подспудно томила ее тягостным чувством вины. С чего он, однако, так обалдел, на нее глядя? Ну, пусть бы еще нарядная была, лентами цветными переливалась; а то ведь Леська как Леська, одетая буднично и неказисто – в самую что ни на есть ношеную темно-бурую паневу, распашную спереди, суровую под нею рубаху с закатанными до локтей рукавами, а сверху – такой же старенький темно-серый кабат-навершничек. Нечего не скажешь: в такой одежке только хлопцам головы кружить! И вот в таком досадно-мрачном настрое она привычно шла по дороге, когда вдруг расслышала впереди за поворотом конский топот – и тут же на миг замерла натянутой струной, чутко прислушиваясь. Свой брат поселянин по шляху во весь опор не поскачет, и появление на дороге любого всадника едва ли предвещало для нее что-либо хорошее. Несмотря на свою обычную нерасторопность, Леська, когда было нужно, соображала очень быстро. Всадники еще не успели показаться из-за поворота, когда она единым духом зашвырнула в крапивные заросли пустую корзину, а сама бросилась ничком на дно придорожной канавы, под густо нависавшие громадные лопухи, и затаилась, будто перепелка, вжавшись грудью в сыроватую землю и подобрав под себя светлые рукава будничной рубахи. И вовремя: верховые пронеслись почти над самой ее головой. Удары копыт отдавались у нее в ушах вместе с частыми тяжелыми ударами ее собственного сердца. Да, несомненно, это были гайдуки из Островичей – Леська распознала их по грубым циничным голосам. -Найдем, найдем падлу! – злобно пролаял один из них. – Никуда не денется! Леська не слыхала, что ответил другой: оба успели скрыться за очередным поворотом. Когда затих стук копыт, она медленно поднялась на колени, нашарила в кустах брошенную корзинку. Ее все еще била дрожь, она не решалась вернуться на дорогу, и вместо этого решила углубиться в лес, а там было недалеко до реки. Может быть, она подумала, что уж в лес-то за ней гайдуки не поломятся: несподручно продираться верхом через валежник. А может быть, что за этими гайдуками могут следовать другие, а в лесу спрятаться все же легче, чем на дороге. Однако же совершенно ясно было одно: они ищут очередного беглеца (хотя, скорее всего, беглянку), и ей, Леське, надобно подобру-поздорову уносить отсюда ноги. И все же она растерялась: вместо того, чтобы затаиться в кустах и спокойно выжидать, покуда опасность минует, она заметалась, бросилась туда-сюда (хруст и шелест кустарника чудились ей со всех сторон), и в конце концов кинулась напрямик к недалекому Бугу, в котором почуяла вдруг смутную защиту. Но сердце едва не оборвалось у нее в груди, когда, выбежав н берег, она увидела, как лозняк, нависавший над самой водой¸ подозрительно зашевелился. Прямо ноги подкосились от пронзившей все тело жуткой мысли: все! Нет спасения! Но никто не выскочил из лозняка ей наперерез. Человек в кустах, несомненно, услышал шум, но, похоже, сам испугался. Он, видимо, попытался зарыться поглубже в гущу ветвей, отчего весь куст задрожал, и тут стало совершенно ясно, что это вовсе не он, а она, ибо сквозь это дрожание Леська разглядела чью-то белокурую голову и длинные пряди волос. «Слава Богу! – с величайшим облегчение подумала девушка. – Это, наверное, Виринка». Почему в сознании у нее вдруг мелькнуло имя подруги, она едва ли смогла бы объяснить, как не смогла бы объяснить и того, с чего бы Виринке здесь оказаться – так далеко от дома, на берегу реки, да еще в лозняке, где и искать нечего, и делать вроде нечего. Но, как бы то ни было, а Леська понеслась к тем зарослям, окликая подругу, но при этом не забывая о близкой опасности и приглушая голос: -Вирыська! Что ты тут делаешь, скаженная? Бежим скорей – гайдуки в лесу! С последней фразой она решительно раздвинула гибкие ветви лозняка - и вдруг осеклась на полуслове, поняв, что ошиблась. Под кустом, вся съежившись и закрыв лицо руками, и в самом деле сидела девушка примерно одних с ней лет, но это никоим образом не могла быть Виринка – хотя бы уже просто потому, что пусть и находилась в полнейшем беспорядке ее одежда, но все же такого платья не носили ни длымчанки, ни девушки из крепостных деревень, и даже у местных шляхтянок такого не водилось. На этой девушке была добротного темно-серого сукна юбка и ладно скроенный навершничек на медных блестящих пуговичках, оставлявший напоказ широкие, собранные у кисти рукава бледно-голубого миткаля в мелкий синий цветочек. И навершник, и юбка, сам их покрой – все говорило о том, что девушка жила в господском доме, где всегда обращали большое внимание на то, как одеты слуги, – не говоря уже о тонких и белых нитяных чулочках и изящных, явно городской работы кожаных башмачках. (Ой, несподручно, видно, в таком-то наряде по кустам продираться!) Волосы ее были, вероятно, заплетены в две косы, но теперь одна из них растрепалась совершенно, другая расплелась наполовину, и в ней висела, как селедка, узкая голубая лента. От незнакомого голоса, и еще более от произнесенных страшных слов девушка вздрогнула и резким движением отдернула руки, обратив к длымчанке свое лицо – все заплаканное, с распухшим беспомощным ртом. -Все – пропала я теперь! – прошептала она сквозь слезы. – Это они меня ищут!.. Несдобровать мне теперь… И вдруг в порыве отчаяния раскинула руки, метнулась к Леське и крепко обняла, намертво вцепившись обеими руками: -Не выдавай меня, девчиночка милая! Не выдавай! -Да я-то не выдам, только тебя здесь найдут, - убежденно ответила Леська. – Бежать нам надо скорее отсюда! В какую вот только сторону? А ну-ка, тихо! Она крепко сжала плечо беглянки, а сама напряглась тонкой струной, прислушиваясь. -Плохо дело, - сказала она наконец. – Голоса слышу. Похоже, сюда идут. Беглянка ахнула и еще крепче прижалась к Леське, отчего та совсем пала духом. Ужас и паника сковали все ее мысли, ничто путное не шло на ум. -Плавать умеешь? – коротко спросила длымчанка. -Нет… - растерянно ответила незнакомка, прежде чем саама Леська сообразила, что вопрос был совершенно праздный: даже если бы и умела – что с того? Они все равно не успели бы переплыть через Буг; даже более того, оказались бы на самом виду у погони, когда бы она выбежала на берег. Что же теперь делать? Ведь все равно что-то надо придумать, надо сообразить, как выручить эту несчастную девчонку, да и самой несладко придется, коли гайдуки их тут застанут… Она бросила безнадежный взгляд через пестреющий синей рябью Буг на тот берег – далеко, что тут говорить… И вдруг вспомнилось ей до боли отчетливо, что такая же легкая рябь стайками гуляла по реке много веков назад, и тут же прозвенел у нее в сознании девичий голос: -Буг, отец мой! Спаси дочь свою, не выдай на поругание! И пришел тогда на помощь дочери такой древний и, казалось, совсем безразличный к людским страстям Буг. Так почему же теперь он равнодушно бездействует, когда другой его дочери грозит та же опасность, если не еще того более страшная? И тут жаркой молнией ослепила мысль-находка: отец Буг им все же поможет! Только, конечно, немного иначе. Длымчане издревле дружили с водой. Да и как могло быть иначе, если еще их далекие предки с незапамятных по чтили птицу Купалы, белокрылого лебедя, что вьет гнездо в тростниках? И Леська, конечно же, знала о столь же древнем приеме своих давних предков, которым длымчане пользовались и поныне. -Ты вещи какие-нибудь взяла с собой? – спросила она у беглянки. -Да... вот… - девушка растерянно протянула ей небольшой белый узелок. -Клади сюда, - подставила ей Леська свою пустую корзину. – Да, кстати, а звать-то тебя как – не спрошу все… -Рая, - пролепетала та. -Добре, Раю, - кивнула длымчанка, - раздевайся-ка поскорей! Райка ошеломленно вылупила на нее все еще опухшие от слез глаза. -Да ты что… Зачем это? Не умею я плавать, говорю же… -Ты никуда и не поплывешь, - заверила ее Леська, шагая в воду. – Раздевайся, не теряй времени! Райка, по-прежнему ничего не понимая, начала неловко расстегивать навершник, пока Леська, стоя по колено в воде и придерживая подол, ломала две тростины и обкусывала коленца. -Черевики сними, - распорядилась она, выскакивая на берег. – А рубаху оставь, мало ли что… Одежу давай сюда же, в корзину, указывала она, одновременно стягивая с себя паневу и навершник. Наконец Леська покрыла наполненную корзину собственной темной паневой, чтобы не было видно пронзительно белевшего в ней полотна, и сунула корзину под ракитовый куст – выбрала густой, кудрявый и плотный, но при этом низкий, под который человеку не укрыться. -Сейчас мы ляжем на дно, - на ходу объясняла она Райке. – Тростину в рот возьмешь – через нее и дышать будешь. Носом дышать нельзя. Да смотри, не шевелись, не булькай и, Боже тебя упаси, головы не поворачивай! Райке стало совсем не по себе, когда длымчанка, словно русалка-водяница, увлекла ее за собой под воду и уложила в мягкий топкий ил, погрузив в него с головой. Дышать через тростину было тяжело; толща воды все сильнее давила на грудь, и Райке казалось, что скоро ее совсем раздавит. А тут еще и Леська сдавила ей двумя пальцами нос, придавила предплечьем голову – не ворохнуться, не приподняться… Прокралась вдруг жуткая бредовая мысль: а вдруг Леська вовсе и не Леська, а кое-что похуже? А ну как нарочно заманила, затянула она сюда бедную Райку, чтобы не отпустить, оставить на веки вечные в этом холоде и тяжести? Райка было дрогнула, пытаясь приподнять голову, и тут же почувствовала, как рука лежащей рядом девушки, что придерживала предплечьем ей лоб, совсем по-живому отяжелел и напряглась. Минутное наваждение прошло – рядом лежал обычный живой человек, не таящий в себе никакой опасности. Опасность была там, наверху, за водяным пологом. Оттуда уже доносились голоса – вода приглушала и искажала их. А Райке, как на грех, стало совсем невмоготу: ей необходимо было вынырнуть, вдохнуть полной грудью, а не через эту жалкую тростиночку, через которую и воздух-то почти не идет… Вот когда она поняла, какая это бесценная вещь – воздух! Но длымчанка держала ее по-прежнему крепко, покуда погоня из Островичей, явившаяся по Райкину душу, бродила по берегу, заглядывала под все кусты, мутила босыми ногами прибрежный топкий ил, не подозревая при этом, что совсем рядом, в том же мягком иле, словно плотицы, затаились две девушки. До той минуты, когда Леська, наконец, отпустила Райку, и они одна за другой высунули из воды головы, прошли, казалось, столетия, а жадный глоток воздуха показался обеим величайшей на свете благодатью. В ту же секунду из лозняка послышался чей-то негромкий сдавленный вопль, напоминающий скорее икание – ошеломленные девушки и не поняли сразу, что бы это могло быть. Они даже испугаться как следует не успели: сразу вслед за воплем последовал страшный треск и шелест ветвей, и обе увидели, как через лозняк метнулась в сторону леса чья-то сермяжная спина. Разглядеть убегавшего они тоже не успели; Леська приметила только, что он был вроде щуплый и небольшого роста, да и тут вполне могла ошибиться, ибо человек бежал, наклонившись вперед. -Вот тебе и раз! – недоуменно развела она руки. – С чего это он сорвался? Но беглянка вдруг стала белее полотна и задрожала, как в лихорадке. -Это наш Матька Косой, - еле выговорила она. – Верно, за другими побежал… Ох, пропали мы теперь, пропали наши головушки! -Да погоди ты причитать! – раздраженно перебила ее Леська. – кабы за остальными, то он бы их, верно, сюда позвал, да и нам бы что-нибудь крикнул. А то ведь он так понесся – ну ровно ему черти хвост подпалили! Ясное дело – сам чего-то спужался! Но Райка не унималась: -Да чего ему тут было спужаться? Нас, что ли? Леська резко повернулась к ней, собираясь, видимо, вконец рассердиться; однако, посмотрев на беглянку, вдруг тихо и нежданно рассмеялась. И прежде спутанные Райкины волосы теперь еще полны были донного ила, отчего сделались совсем уж невообразимого буро-болотного цвета; при этом они к тому же безобразно облепили Райкину голову, щеки и плечи потоками мокрых сосулек, а у самого виска, запутавшись в этих сосульках, неуместно-кокетливо торчал клочок тины. -Да тебя теперь не то что Матька – сам лешук спужается! – с трудом выдохнула Леська между приступами хохота. -На себя бы посмотрела! – обиделась Райка. – Но теперь-то я хоть разумею, в чем дело, - пояснила она. – Мы же с тобой теперь не краше холеры болотной, а Матька наш хуже той холеры боится всякой нечисти! -Что он там делал, в лозняке-то, Матька ваш? – допытывалась Леська. – Другие ведь ушли давно… -А кто его знает? Может, за нуждой остался… -А что, если вернутся? – встревожилась вдруг Леська. – Он ведь им непременно расскажет, а все вместе, глядишь, и догадаются, что ни при чем тут холера болотная. -Э, милая моя, не знаешь ты их! – возразила Райка. – Они ж этого самого места хуже чумы боятся, а уж коли вместе соберутся, так друг дружку только заводят. Да и то сказать: где бы и обитать холере болотной, как не здесь… Тут ведь Длымь поганая недалеко, а в тех местах всякие худые дела творятся… Я и сама не ведаю, как со страху жива осталась, когда бежала – столько в Островичах наслушалась! И ведьмы там, и бесы всякие, и змеи огненные, и та же холера болотная – страсть! Как подумаю, что вот ночь настанет – сердце так и заходится… -Да не пужайся ты так, Раю! – утешила Леська. – Нет у нас змеев огненных, да и холеры болотной, вот сколько живу, не видала. Тут бедная Райка вся побелела лицом и отшатнулась прочь. -Так ты, стало быть… из этих… из н и х?… -Ну, не съела же я тебя до сих пор! – урезонила ее Леська. Ей и самой как-то не пришло в голову, что Райка могла не распознать в ней длымчанку, не заметила двух черных полос на ее бурой паневе. -Это верно, что не съела, - согласилась беглянка. -А ты мне вот что скажи, - продолжала Леська. – Нешто у вас в Островичах наших людей так боятся? -Боятся, - прошептала Райка. – Я и сама боюсь… Да и не так еще ваших людей боятся, как той нечисти поганой, что кругом вашей Длыми в лесах живет. А уж ночью-у! – она безнадежно махнула рукой. – Ночью наших дворовых на аркане сюда не затащишь – разве только панн Ярослав пошлет. Ох, грозен пан Ярослав! Он лишь оком поведет, бровью черной дрогнет – они и идут все к поганому месту, хоть и ноги у них со страху немеют, и зубы стучат, и дрожь до костей пробирают, а все одно – идут! -Да уж! – согласилась Леська. – Я и сама бы уж лучше с любой холерой в лесу повстречалась, нежели с Яроськой вашим… Райка вновь изумленно раскрыл рот, ушам своим не веря, что такого страшного человека, одно имя которого всегда приводило ее в трепет, называют столь пренебрежительно. -Да ты что! – ахнула она. – Как у тебя еще и язык-то поворачивается? -А что? – Леська вызывающе тряхнула мокрыми волосами, отчего кругом разлетелся целый сноп холодных брызг. – У нас его все только так и зовут, он и сам давно это знает. -А про людей ваших у нас знаешь что гутарят? – продолжала Райка. – ну такие страсти! Что вы без ножа из хаты не выходите, даже бабы да ребята малые… И у баб да девок ваших будто бы у каждой по десятку мужей невенчанных, блуд сплошной… Д, еще и зубры дикие у вас будто бы заместо волов: и пашете вы на них, а то еще поймаете арканом за рога, вспрыгнете ему на хребтину, да и пробираетесь по чащобам… Правда оно али брешут? -Есть и правда, да больше брешут пустое. Ножи мы точно, бывает, носим с собою, верно говорят. Да и как без ножа в лесу? Палку крепкую, коки болотные проверять – и то не вырезать! А бабы у нас – не хуже, чем везде. У нас, пожалуй, даже еще строже с этим, чем у других; камнями не побьют, конечно, а душу всю вымотают, ощиплют до крови – утопиться бы рада! А ваши дворовые тоже хороши: чужим бабам кости моют да мужей считают, а у самих без сметы невенчанных жен! Одно слово – харэм! Тьфу! -Это верно: лакомы они до нашей сестры. Сама не знаю, как уцелела! Через то и бежала… -Ну, а зубры у нас тут и вовсе не водятся – они дальше, в пущах… Я за всю жизнь одного только и видала, да и то убитого: забрел невесть откуда да мужикам нашим а охоте попался. Погоня так и не вернулась – верно, и в самом деле крепко напугала их холера болотная. А может, надеялись, что беглая девка до Длыми не добралась, а где поближе ухоронилась. Во всяком случае, сенковские мужики потом рассказывали, что гайдуки из Островичей понаехали к ним на луга – человек пять – и принялись протыкать длинными пиками только что сметанные стога, а один так и вовсе разворошили. Ну, а пока девушек больше никто не тревожил, и они, немного позабыв о страхах, плескались в Буге и полоскали в воде свои косы, вымывая из них бурый речной ил.
Довольно было только взглянуть на Райку, чтобы понять причину ее бегства из Островичей. Это была очень хорошенькая, а пожалуй, даже красивая девушка, едва успевшая оформиться. Стройная, очень белокожая, с кроткой растерянной улыбкой и нежным негромким голосом, она производила впечатление чего-то незащищенного, трогательного, и вспомнив, что злые бессовестные люди позарились н эту хрупкую прелесть, Леська поневоле сжала челюсти и с уст ее едва не сорвалось одно лишь слово: «Мерзавцы!» Особенно хороши были у Райки тонкие темно-пепельные брови и удлиненные серо-голубые глаза с темными ресницами и голубовато-молочными белками. И вся он выглядел такой чистой, свежей, что никакое зло, казалось, не могло находиться с ней рядом. -Который тебе год? – спросил у нее Леська. -Шестнадцатый. -Давно ты в Островичах? Такая девушка, безусловно, не прожила бы долго в столь распутном месте, не утратив при этом своей чистоты. Вместе с тем, глядя на ее белое личико и нежный облик, трудно было усомниться в том, что выросла она в барском доме. -С весны… Вместе с пани Гражиной меня приехала, я в приданом у ней состояла… -Говорят, будто добра ваша пани Гражина? -Ой, что ты! – Райкино нежное личико на миг словно солнышком озарило. – Такой, право, доброты неописуемой! Три года я у ней прослужила – слова худого от нее слыхала! Чистый ангел! А хороша как! В поясе тоненькая-тоненькая, двумя пальцами охватишь; ручки беленькие, пальчики тоненькие, одно слово – королевские руки! Таким ручкам бы да кольца с брильянтами, да вот беда – не было у нее брильянтов, бедны мы были. А косы какие – и не сыскать нигде таких кос! Они вот навроде твоих – такие же длинные да тяжелые, да только светлые, тягучие – ну что твой мед липовый или золото ясное! Я, бывало, ее причесываю, см все косами ее любуюсь, все глажу… Не разумею я нашего пана Ярослава, - вздохнула Райка. – Другой бы такую жену на руках носил, душу бы за нее отдал, а он с ней, ровно с чужой – строгий такой, неласковый. Буркнет ей утром за столом: «Доброе утро, дорогая!», ручку поцелует, и больше с нею за весь день – ни единого слова! А уж изменяет ей ну просто н глазах! есть у него там одна кошка ободранная, Юстыськой звать, во всем доме едва ли не самая страшная! Уж сколько слез пани Гражина из-за нее пролила! Он ей одно говорит: какова бы, мол, ни была она, а кое в чем много лучше тебя разумеет! -Вот ведь гад какой бессовестный! – не удержалась Леська. – А пани Гражина, верно, любит его? -Не знаю. Замуж, по крайности, за него не рвалась. -Так отчего же вышла за такого? -Бедны мы были, вконец разорялись – с того и вышла. К панне Гражине, помнится, и не сватался почти что никто. Д и то сказать: на что женихам красота без приданого? А тут он и явился, этакий хват: и собой хорош, и с деньгами, и душ у него много. Не лежало у панны Грани к нему сердце, не хотела идти за него, да мать с тетками ей в уши напели: «Ступай, - говорят, - замуж, что тут еще раздумывать! Где ты, при нашем-то разорении, лучше найдешь? Да и этот тебе чем плох? Много ли ты видала, чтобы к бесприданницам такие пригожие да ладные паны сватались, да еще при таком богатстве?» Ну, и согласилась наша панна Граня, куда ей было деваться? -За красоту, выходит, взял он ее? – спросил Леська. -И за красоту, не без этого. Лестно ведь ему с такой женой и в гости поехать, и в собрание, или еще куда, чтобы все кругом на него оглядывались да счастью его завидовали! Да только больше из-за другого он н ней женился. Наша панна Граня роду старинного, знатного. Предки ее, сказывают, даже с Ягеллонами роднились. А у панов Островских предки – похвастать нечем, прадед строго пана из мелкой шляхты вышел, а уж чем промышлял – и вымолвить жуть! -На большой дороге проезжих грабил, - бросила Леська. – Все про то знают. -Ну, вот видишь! Потому-то и хотел пан Ярослав себе жену родовитую, чтобы худородство свое покрыть. Дальше Райка еще больше разговорилась, и длымчнка понемногу узнала всю подноготную о том, как теперь обстоят дела в Островичах, а также, более подробно – обстоятельства Райкиного побега. Так, Леська узнала, что у старого пана Островского, которого уже давно мучила подагра, теперь совершенно отнялись ноги, и бразды правления тут же прибрал к рукам его сын – малый, быть может, и неглубокого ума, но зато очень деловой, энергичный, и хваткой обладающий поистине железной. Вследствие болезни старика власть его многолетней и бессменной зазнобы, ключницы Агаты, изрядно пошатнулась, да и сама она натерпелась немалого страху за последние месяцы. Пани Малгожата имела достаточно оснований для немилости к любовнице мужа, а молодой пан Ярослав никогда не питал к Агате добрых чувств – как, впрочем, и к кому-либо другому. Гроза, правда, прошла мимо, и Агата осталась пока что на своем месте – ключницей в панском доме, однако притихла и не то чтобы трусила, но остерегалась лишний раз открыть рот. При этом она, впрочем, не стала добрее и отнюдь не раскаялась в прошлых грехах. А вот Юстина – та, наоборот, вознеслась, возомнила о себе невесть что. Все кругом до сих пор недоумевали: что нашел в ней пан Ярослав? И красотой не блистала, и характером обладала препоганым, да сверх того была четырьмя годами его старше – ей уже стукнуло двадцать семь – и вид имела довольно потасканный. Но, так или иначе, а уже пятый год пребывала она на положении фаворитки молодого барина, и сменить ее на что-нибудь посвежее он, судя по всему, отнюдь не спешил, хотя при этом не очень-то соблюдал ей верность, не отказывая себе в мимолетных развлечениях с другими дворовыми девушками, которые были по большей части и моложе, и привлекательнее Юстины. Даже после женитьбы пана Ярослава на красавице Гражине не было и речи о том, чтобы расстаться с Юстиной: он явно предпочитал эту кралю законной супруге. И теперь стерва Юстыська гордо ходила мимо нее, победно задрав нос и вызывающе шурша атласными юбками модных туалетов, которых вдоволь понашил для нее щедрый барин. Всей своей тощей вертлявой фигурой, большим узким ртом и кривыми зубами она напоминала щуку, да такой и была по сути – завистливой, злобной хищницей. В панском доме царил совершенный разврат и беззаконие. Гайдуки вечерами пили горелку, устраивали промеж собой шумные потасовки и гонялись за дворовыми девками, ни на минуту не сомневаясь в своей безнаказанности. Пани Малгожата, впрочем, была строга в этих вопросах, но ее сын, сам отнюдь не безгрешный, глядел сквозь пальцы на адамовы грехи своих вассалов, и старой пани оставалось лишь сурово взыскивать с провинившихся девиц. Молодой же пан Ярослав видел в гайдуках в каком-то роде своих единомышленников, они как будто оправдывали собственные его прегрешения, а потому он и не препятствовал их маленьким шалостям (что не мешало ему, однако, за другие провинности нещадно пороть их на конюшне). Девичья, служившая при этом и мастерской, по странному совпадению, находилась прямо напротив людской, где все время стоял табачный угар (ибо закопченные дочерна окна почти не отворялись), невыносимо разило сивухой и всюду валялись пустые фляги. День-деньской девушки-мастерицы работали не разгибая спины под неусыпным оком ключницы Агаты, подгоняемые ее тяжелой дланью (уж тут-то она не утратила своего права и всегда рада был сорвать злость на беззащитных мастерицах), а ночью дрожали во сне от доносившихся из-за дверей пьяных криков и грохот поваленных стульев. Но это бы еще не беда! Куда как хуже было то, что хотя барская барыня и замыкала каждый вечер девушек на ключ, однако лихие ребята давно уже «уговорили» замок на дверях девичьей – то есть приноровились чрезвычайно ловко и совершенно бесшумно его сбивать, так что и замок оставался цел, и преграда оказывалась легко устранимой. Об этом знала вся дворня; знала, без сомнения, и сама Агата, однако все равно продолжала запирать девичью – исключительно из соображений благопристойности. Райка, ввиду особой своей близости к молодой госпоже, была до времени ограждена от всех этих безобразий, но вот надежно ли ограждена и надолго ли – этого не могли знать ни Райка, ни даже сама госпожа. После свадьбы и переезда в мужний дом пани Гражина еще больше привязалась к своей юной наперснице. Это и понятно: Гражина была совершенно одинока в этой чужой и недоброй семье, и Райка стала для нее одним из немногих напоминаний о родном доме и безмятежной юности. И, хотя слово молодой пани в этом доме значило весьма немного, гайдуки все же остерегались пока навлечь на себя ее гнев и все-таки держали себя в рамках, хотя уже и примерялись хватать и тискать панскую горничную в темных углах. Тем не менее, хотя реальная опасность Райке пока вроде бы не грозила, отравляющий дух разврата, насквозь пропитавший весь дом, начал уже подбираться и к ней. С брезгливым содроганием ощущала она, как все ближе подступает он к ней с каждым днем. Хуже всего было то, что теперь ее приметили и господа. Старый барин подозвал ее как-то, потрепал по щеке, костлявыми пальцами цапнул за грудь, а потом этак двусмысленно хмыкнул и посетовал на отнявшиеся ноги. Однако же, как ни противна была ей эта панская ласка, она уже знала, что старика бояться не нужно: его вконец замучила подагра, сил на девиц у него уже не осталось, и если поменьше попадаться ему на глаза, то ничего страшного н случится. Но вот с молодым паном Ярославом дело обстояло куда как хуже. этому трудно было не попадаться на глаза, ибо молодой барин носился по всему дому, и никак нельзя было предугадать, где он появится в следующую минуту. К тому же Райка по долгу службы должна была находиться при госпоже, а он, как законный супруг, имел свободный доступ в ее покои и заходил туда довольно часто. Он тое сразу обратил внимание н хорошенькую камеристку и чуть ли не с самой своей женитьбы измышлял к ней подходы. Н свою беду, Райка еще и принадлежала к тому самому типу, к которому молодой барин имел особую склонность – хрупкая беляночка с тонкой костью и нежным цветом лица. Зная это, Райке еще труднее было понять, почему же на роль главной своей зазнобы он выбрал именно Юстину – темноволосую, кривозубую и костлявую. Да не просто выбрал, а еще и привез ее из какого-то чужого имения. Кстати, именно с Юстины и начались все ее тревоги. Именно Райку из всей женской прислуги она особенно невзлюбила. День ото дня злобилась на нее все больше и при каждой встрече пыталась чем-нибудь задеть и унизить, причем каждый раз ее выпады сводились к тому, чтобы Райка знала свое место и не метил выше, чем ей по чину положено. Райка поначалу не придавала этому значения, списывая на обычную бабью зависть, ибо сама панская зазноба не обладала ни Райкиной красотой, ни молодостью. Но потом и сам молодой пан Ярослав начал подступать к ней – сначала будто бы шутя, затем все настойчивее, недвусмысленно давая понять, что он все равно своего добьется, что он надо всем здесь хозяин, и над Райкой тоже, так что лучше уж ей не ломаться. Пан Ярослав, по Райкиным словам, был очень хорош собой, однако помимо преданности молодой пани, Райку удерживал еще и панический страх перед ее мужем. У дворовых девок слыл он жестоким и необузданным, они часто шушукались промеж собой о его зверствах, и Райка сама видела, как одна из девушек, Лина, спустив с плеч сорочку и заливаясь слезами, показывала подругам страшные лиловые синяки и следы укусов на своем теле. У бедной Райки чуть сердце не оборвалось – так она испугалась за свою ненаглядную пани Гражину. С тех пор каждое утро, помогая ей мыться и одеваться, Райка тревожно приглядывалась: нет ли на теле госпожи столь же страшных следов? Но тело пани Гражины было по-прежнему чистым, гладким и совершенным: ни синяков, ни ссадин, ни укусов. Видимо, пан Ярослав потому и питал к молодой жене такую холодность, что не решался позволить с ней того, что вволю творил со служанками… И никто не знает, сколько бы это все тянулось, если бы непредвиденное событие не ускорило развязку: впервые в жизни Райка поссорилась со своей госпожой. Пани Гражина собиралась навестить родительский дом и предполагала взять с собой Райку. Т беспечно и весело укладывала ее вещи, и ничто не предвещало худого. Беда случилась в самый день отъезда, когда все уже было готово. День был жаркий, и пани Гражине захотелось грушевого квасу, который в Островичах умели готовить, как нигде более. Райка послушно отправилась на кухню, и по пути, еще н антресолях столкнулась с паном Ярославом. Никого больше поблизости не оказалось, и молодой барин решил не упускать случая: заступил девушке дорогу, сгреб ее в охапку и тут же полез целоваться. Райка так испугалась, что даже закричать не посмела, и лишь неловко пыталась отвернуться, а он, недолго думая, поймал ее косы и намотал их на руку, так что она теперь и шевельнуться не могла. Тут-то и застала их пани Гражина, не вовремя выглянув из своей комнаты, чем, конечно же, привела супруга в ярость, а бедную Райку – в отчаяние. Нет, пани Гражина не устроила бурной сцены, не кричала, не топала ногами; нет, она лишь холодно и отчужденно обронила: -Рая, я, кажется, велела тебе принести мне квасу? Пан Ярослав был вынужден отпустить девушку; та, словно вихрем подхваченная, унеслась на кухню за квасом, а пани Гражина вновь уединилась в своей комнате, бесшумно закрыв за собой дверь. Обратно в комнату пани горничная поднималась на ватных ногах, замирая на каждой ступеньке, а потом еще долго стоял перед затворенной дверью, никак не решаясь войти, пока, наконец, из комнаты не раздался пугающе ровный и спокойный голос пани Гражины: -Входи, я знаю, что ты там. Райка медленно отворила дверь и вошла в комнату. -Поставь кувшин на стол, - распорядилась пани Гражина. -Стыдно трусить, - добавила он, когда Райка послушно опустила на стол тяжелый запотевший кувшин. – Если у тебя хватило совести так подло меня предать, то должно хватить и смелости ответить за это. Больше пани Гражина ничего не сказала, но это молчание было тягостнее для Райки, нежели любая буря. Молодая пани, уже одетая в дорожное платье, невозмутимо охорашивалась перед трюмо, а бедная Райка, превратившись от страха в соляной столб и совершенно не зная, куда себя девать, по-прежнему стоял возле дверей. Вещи уже были уложены в дорожный сундук, сверху на нем громоздились шляпные картонки. Райка, вспомнив, наконец, что надо бы заняться вещами, протянула было к ним руку, но молодя пани остановила ее: -Не нужно. Адам все отнесет, - Адамом звали одного из лакеев. Райка растерянно поглядела на свой собственный невеликий узелок, лежавший чуть в отдалении от вещей пани Гражины. -Это можешь разобрать, - сухо распорядилась пани, перехватив ее взгляд. – Я еду – ты остаешься. Можешь развлекаться с паном, сколько тебе заблагорассудится, я тебе мешать не буду. И уехала. Райка смотрела из окна, как отъезжает от крыльца щегольская бричка, увозя ее госпожу, многолетнюю подругу и последнюю защиту в этом страшном доме. Нет, Райка не осуждала ее; более того, он понимала, что случись это досадное происшествие хотя бы дня два назад, пани Гражина успела бы и остыть, и во всем разобраться. Но к отъезду было уже все готово, вещи уложены, запряженные рыски нетерпеливо били копытами, и у рассерженной пани просто не осталось времени, чтобы опомниться. Бричка пани Гражины еще не успел скрыться в густом перелеске, к ее покинутой горничной уже подошел Ярослав. -Вечером ко мне придешь, - распорядился он без долгих церемоний. – Сама не дойдешь – Стаха с Явгеном пришлю. Они доведут. Райка не помнила, сколько после этого она просидела в опустевшем маленьком будуаре пани Гражины в каком-то странном полузабытье, пока взгляд ее случайно не упал на свой жалкий узелок, собранный в дорогу, да так и не пригодившийся. Еще утром Райка увязла в него свои немудреные пожитки: две тонкие рубашки, костяной гребень, ленты в косы – голубые и белые, пару шерстяных и пару нитяных чулок, наперсток, иголки с нитками и прочие разнообразные мелочи, необходимые в недолгой поездке. Вспомнив свои утренние хлопоты, когда она, еще ни о чем не подозревая, весело и беззаботно пересмеивалась с молодой хозяйкой, и вдруг расплакалась от страха, безысходности и нанесенной ей несправедливой обиды. Однако слезы ее скоро высохли: что в них проку? Все равно теперь ничем не поможешь. Никто ей теперь не поможет… И снова она сидела, погруженная в тяжкое отупение, бесцельно развязывая и завязывая концы своего узелка, который зачем-то взяла на колени. При этом она все время ощущала в комнате сквозной холодок, однако не обращала на него внимания, покуда более сильный порыв ветра не заставил ее зябко поежиться, и тут взгляд ее совершенно непроизвольно переметнулся с белых кончиков узелка на открытое окно, и между этими двумя предметами – казалось не имеющими друг к другу никакого отношения – вдруг образовалась пусть еще неопределенная, но все же вполне ощутимая связь. Если бы не эта случайность – наверное, не миновать бы Райки злой участи. Но за приотворенной рамой так призывно синела вечерняя свежесть, так вольно шумели деревья, словно хотели сказать ей что-то: -Прочь! Вперед! На волю! – расслышала Райка в их лепете. Еще Райка вдруг вспомнила, что от комнаты пани Гражины ведет вниз темная и тихая лестница, по которой почти никто не ходит, а внизу – лишь большой парадный зал, где по будням не то что никого не бывает – туда и ходить-то строжайше запрещено. А еще внизу есть окошко, выходящее с торца дома, дальнего от дороги; окошко это выходит в сад, и поблизости нет никаких построек, только чугунная ограда впереди. А в ограде – это она тоже знает – есть лазейка, через которую дворовые мальчишки то и дело удирают либо на Буг купаться, либо в лес по ягоды, либо еще куда-нибудь. Сама еще не понимая до конца своих действий, и оттого не успев ни растеряться, ни раздумать, Райка единым духом сбежала по лестнице, легко открыла раму заветного окна, взобралась на широкий подоконник и бесшумно спрыгнула в густую траву перед домом, подернутую седой росой, измочив в ней чулки и туфли. Куда она уходила? Она и сама еще толком не знала. Только бы подальше от этого дома, от всей этой мерзости и грязи, рядом с которой нет сил больше жить… Райка не помнила, как далеко ушла она от Островичей: может, версты на две, может, даже поменьше, когда до нее вдруг дошло, каким пугающе бесповоротным оказалось внезапное ее решение. Назад пути нет, а впереди – неизвестность, огромный, чужой и враждебный мир, перед которым она вдруг ощутил себя совсем маленькой, жалкой и ничтожной. С самого детств за нее всегда все решали другие; сперва – родители, затем – пани Гражина и отчасти ее мать. И лишь теперь она поняла, что, как ни худо было ей в Островичах, однако там он был надежно укрыта от внешних бурь. А теперь ей волей-неволей придется своим умом устраиваться, чего она отродясь не делала. Да притом ей вдруг страсть как захотелось есть, а она даже харчей с собой не захватила… При воспоминании о харчах ей снова вспомнились ненавистные Островичи. Сейчас ее, наверное, уже хватились. Возможно, пан Ярослав решил поторопиться и не ждать ночи, быть может, кто-то увидел открытое окно внизу и следы ее башмачков в примятой траве… Что, если молодой барин уже снарядил погоню, и теперь по ее следу во весь опор несутся свирепые гайдуки н столь же свирепых конях?.. Райку вновь охватил панический ужас и знакомая уже безысходность. В это время она как раз проходил мимо какой-то деревни, названия которой то ли не помнила, то ли и вовсе не знала, как не знала почти ничего, что находилось или происходило за стенами имения. Справа она различала смутные очертания какой-то хатенки, крытую соломой крышу, тусклый отблеск слепых окошек. В тесном дворике громоздились хлева, чернел низкий плетень с перелазом. Собаки во дворе, по-видимому, не было; во всяком случае, о ее присутствии ничто не говорило. Не помня себя от страха, Райка перемотнулась через перелаз, нырнула за одну из построек – кажется, это был амбар – и, ни жива ни мертва, просидела там до самого рассвета. Утром за этим самым амбаром ее обнаружила незнакомая тетка – очевидно, хозяйка дома; обнаружив беглянку, она сама переполошилась едва ли не до смерти и безжалостно погнала ее прочь, дав, однако, напоследок добрый совет: -Вон в Длымь беги! Там отчаянные люди живут, глядишь – не выдадут! Что было делать? Бедная Райка и сама не знала, чего больше боялась: реального пана Ярослава или неведомой, полумифической, но при этом то и дело проклинаемой Длыми, населенной ужасными людьми и окруженной чащобами и болотами, полными еще более ужасной нежитью. До Длыми она, впрочем, так и не добралась. Тетка объяснила ей дорогу как-то непонятно; сказала только, что по большаку к Длыми никак не выйдешь, нужно где-то свернуть на какую-то стежку. На какую именно стежку ей надо свернуть, Райка толком не поняла, а расспрашивать не посмела. Она понимала, что идти по большой дороге отнюдь небезопасно, и в то же время боялась пропустить нужную стежку, а потому, встретив первую подходящую, то есть, наиболее проторенную, после недолгих колебаний свернула на нее. «Наверное, эта», - подумала девушка. Но тропинка вывел ее к Бугу и вел какое-то время по берегу, а дальше вдруг раздвоилась: одна по-прежнему стелилась вдоль берега, а другая круто сворачивала в лес – а значит, в сторону дороги, с которой Райка ушла. Поэтому девушка выбрала первую, но та вдруг стала хиреть, зарастать, и в конце концов совсем затерялась среди лозняка. Идти дальше было некуда, о том, чтобы вернуться назад, не было даже речи, и потому она нашла самым лучшим забиться в прибрежный лозняк, где и обнаружила ее Леська. Выслушав этот нехитрый рассказ, длымчанка не знала даже, что и подумать. Она уж не стала высказываться, что думает о распрекрасной пани Гражине, бросившей верную служанку на растерзание похотливому изуверу, и потому повела речь о другом: -Ну, знаешь, Райка, ты, наверное, то ли спятила вконец, то ли в самоубийцы подалась! Да кто же это из Островичей бежит по дороге, да притом еще и забивается под чужие амбары! Что тебе там было делать? Ты тех людей знаешь? Не знаешь! Может, и ничего люди, а может, шельмы, каких свет не видывал! -Но я ведь и тебя не знала, - робко возразила беглянка. -Я – другое дело. Со мной у тебя выхода не было, гайдуки на хвосте висели. И притом заведено у нас испокон веку: Длымь беглых не выдает. Вот погоди, придем домой, там хоть вздохнешь спокойно: ни один гайдук к нам не сунется! И тут с бедной Райкой случилось такое, чего длымчанка никак не ожидала. Кровь отхлынула от лица девушки, и оно стало не просто бледным, прямо-таки голубым, что снятое молоко. -Нет, нет… - шептала Райка посеревшими губами и дрожа, словно в лихорадке. – Не надо… Не пойду… -Опять она за свое! – всплеснула руками Леська. – Да уймись ты, в самом-то деле, не аспиды наши люди, не черти из преисподней: ни рогов у них нет, ни копыт, и пламя из ноздрей не пышет… -Все равно… Не надо… Нет… - Райка бросилась перед ней на колени и продолжала безнадежно шептать, в порыве отчаяния обхватив Леськины ноги. -Ну, я только Ясю скажу, он поможет! – пошла-таки на попятный Леська, пытаясь освободиться от этих слишком жарких объятий, едва не поваливших ее наземь. Но Райка лишь сильнее в нее вцепилась: -Алесю, горлинка, ради Христа: ни Ясю, ни Стасю, никому не надо говорить! -Да не укусит он тебя, в самом деле! – рявкнула длымчанка, вконец теряя терпение. Вот уж этого ей никак не следовало говорить! От этих слов перед Райкиными глазами вновь встали жуткие багровые синяки на теле несчастной Лины. И бедная Райка, словно подрезанный сноп, повалилась длымчанке в ноги и тихо заплакала – только плечики вздрагивали. И неведомо, то ли от жалости к несчастной девушке, то ли просто оттого, что устала спорить, но Леська сдалась. -Ну, добре, - сказала она. – Не хочешь в деревню – до ночи в жите пересидишь. Но и туда нам еще тоже добраться надо. Дорогой не пойдем: слишком опасно. Ты одета приметно, всяк запомнит, а еще перун ведает, что за человек окажется. Да и те шельмы Яроськины могли еще не убраться. -Заклинаю тебя, Алесю, Христом-богом молю, не называй его так! Не дай Бог кто услышит! -Да кому тут услышать, Раю – нет ведь здесь никого! Да и услыхал бы – грех невелик; и без того он знает, что мы его так зовем. -Не допусти, Господи, - прошептала Райка, - ни услыхать ему тебя, ни увидать! -Да на что я ему сдалась, чернавка такая? – засмеялась Леська. – Сама ведь говоришь: он у вас белоликих любит, и чтобы очи светлые, а я? -Ой, напрасно ты так! – покачала головой Райка, с тенью легкой зависти оглядывая с ног до головы свою новую подругу – дымчатые карие очи, пологие дуги темных бровей, тяжелая коса ниже пояса – ох, Райке бы такую! – кожа, пусть и затененная деревенским загаром, но все равно нежная и чистая, красивая высокая шея, охваченная ниткой ярких бус, небольшая крепкая грудь, крутой изгиб от тонкой талии к бедрам, еще не роскошным, но уже вполне женственным – тот самый неповторимый изгиб, которые еще далекие ее прабабки подчеркивали складками паневы и плотно облегающим гарсетом. А Леське от этого ее взгляда вдруг вспомнился Хведька, в который раз провожающий ее преданно-голодными глазами, и цирюльник из Брест-Литовска, и в том же Бресте – грубоватые шутки покупателей, в которых, однако, явственно сквозило серьезное восхищение, и даже то, как странно дрогнули руки Яся, обнявшие ее за плечи, тоже отчего-то вспомнилось. Нет, ей, конечно, льстило мужское внимание, но в то же время словно бы к чему-то обязывало. Нет, не надо ей ничего такого, не надо… Пусть бы лишь тот единственный, заветный глядел бы на нее, не отрывая глаз, шептал бы ей нежные слова, осторожно пожимал руку – вот это было бы счастье… -Наш пан Ярослав, - снова зашептала Райка, – он всяких любит, а ты еще из себя девчина особенная, таких у него еще не было. Не дай Боже тебе с ним встретиться, не допусти пресвятая дева… -Да ну, с чего бы нам встретиться? – пожала плечами Леська. – Я вот пятнадцатый год на свете живу, а и в глаза его не видала, да и видеть не хочу! -Неисповедимы пути Господни, - снова вздохнул Райка. -Пойдем! – бросила длымчанка, утомленная ее бесконечными мольбами. Жито стояло плотной стеной – золотое, подсыхающее, готовое к жатве, глуховато и нежно шелестя на ветру. Древний Купала сдержал свое слово: ни градом его не побил, ни засухой не спалил, и дождя было вволю, но в меру – и уродилась рожь всем на диво. Тяжело клонили головы полные колосья на высоких стеблях, заманчиво синели среди них васильки с их чешуйчатыми жесткими чашечками. Не без дрожи вспомнила Леська, что жать ее собирались как раз завтра, а это значит, что с Райкой она должна уже сегодня что-то решить. Вспомнилось еще, что в лесу она проканителилась изрядно, а малины не набрала нисколько, ни единой ягодки, и теперь ее дома ждет хорошая взбучка – в первую голову, конечно, ль Савки; хоть и нет ей до него особого дела, но все же... Если идти через поле не по тропинке, а ломить прямо через рожь – то за тобой остается широкий след примятых стеблей, и нужно изрядное время, чтобы они вновь поднялись. А потому нет никакого резона прятаться в жите, если погоня висит у тебя н хвосте: по следу мигом найдут, не говоря уж о том, что бежать сквозь густую и плотную стену высокого – зачастую выше груди – жита вовсе не так легко. Однако если у тебя в запасе есть хотя бы несколько часов, то хлебородная нива – едва ли не лучшее место. Мало кому придет в голову искать беглеца посреди поля, волнующаяся масса высоких хлебов надежно скроет его со всех сторон. -Ты, главное, тихо сиди, не вставай и, Боже тебя упаси, не вздумай бежать! – наставляла беглянку Леська. – Даже если мимо тебя пройдут – сиди, не ворохнись! Убежать все равно не убежишь, а только пропадешь понапрасну! Меня жди к ночи; коли запоздаю – не пугайся и никуда не уходи. Ну, с Богом! – Леська торопливо перекрестила Райку и зашагала по своему примятому следу. Райка долго провожала ее глазами, пока та не вышла на тропинку и не скрылась за высокой золотой стеной хлеба. |
Администрация // Объявления