Глава двадцатая

Две недели спустя после того женился Савел. Невесту взяли из деревни Скрыни, где жили крепостные пана Любича. Хромой Тимох Бондарчук отдал дочку охотно: вольных, независимых длымчан православные люди любили.

Робкой, безответной Ганне едва минуло шестнадцать лет – она была всего на полтора года старше Леси. Это была нежная, русоволосая девушка с опущенными глазами и родинкой на щеке. Она не была красавицей, наружностью обладала скромной, неяркой, но такой добротой и кротостью светилось милое ее лицо, что почти у всякого вызывала она чувство тихого умиления и сочувствия; хотелось защитить ее, заслонить широкой спиной от всех невзгод.

Рослый, кряжистый, деловой Савел Галич с его широкой бычьей шее и грозными взглядами очень пугал невесту. Особой склонности к нему девушка не питала, но она об этом даже не задумывалась. ЕЙ и в голову не могло прийти, что на выбор супруга может влиять какая-то там «любовь», о которой она, конечно, знала и от подруг, и из старинных песен, но родня с малолетства и без особой цели, временами, мимоходом вбивала ей в голову, что все это пресловутое «каханье» - блажь пустая, что старые песни – это одно, а реальная жизнь – нечто совершенно другое, и что в таком серьезном деле, как замужество, решающую роль сыграют не ее собственные чувства, до которых никому нет дела, а выбор опытных, знающих жизнь родителей. Ганна настолько привыкла к этому, что полностью доверяла их выбору, а потому безропотно приняла сватов от Галичей. Ну а то, что не испытывала она к жениху ничего, кроме страха, казалось ей вполне естественным: по ее мнению, добрая жена и должна бояться мужа, без этого и быть не может, мир на том стоит.

На смотринах Ганна робела, беспокойно обводила глазами будущую свою родню, опасливо поглядывая то на рослую, с тугим станом и властным лицом, большуху, то на стройную и гибкую чернобровую девушку с огромными темными глазами, горящими сквозь туманную поволоку почти жутким огнем, в яркой красно-оранжевой паневе. Она была совсем юной, эта девушка – видно, совсем недавно вошла в девичий круг. Лицо ее казалось еще полудетским, что только подчеркивали темные косы, уложенные, как у взрослых девушек – кренделями на висках. Но характер в ней виден – яркий, сильный, своевольный. Ох, видно, хлебнет еще рассола бедная Ганна от этой девчонки!

Но девчонка, вероятно, поняла ее испуг; оказавшись с нею рядом на лавке, будущая золовка легонько коснулась ее руки. Маленькая ладонь была жесткой, шершавой, как у всех поселянок, но прикосновение ее было таким дружелюбным, даже ласковым. Ганна подняла глаза на девушку – та улыбалась, и взгляд матово-карих глаз уже не казался жутким. И Ганна поняла, что как раз этой девушки ей бояться не надо.

А потом была свадьба. Вышла она почему-то пресной, невеселой. Никто особенно не радовался, улыбки на лицах казались вымученными, приклеенными. Веселые плясовые не игрались, скабрезные шутки, обычные в таких случаях, выходили не смешными, и от них лишь делалось ужасно неловко всем присутствующим. Почему так вышло – никто не мог сказать. Может быть, потому, что не было любви между новобрачными?

Невеста, как водится, плакала от жалости к родному дому, который навсегда покидала, и от страха перед новой жизнью. Но слезы скоро просохли, и сидела она теперь за столом, оцепеневшая, водянисто-бледная под ярким венком из бумажных цветов и алых гроздьев калины. Белый прозрачный рантух, спадая из-под венка, покрывал спину и плечи, а спереди свисал, наполовину занавесив лицо, которое, застывшее и неподвижное, под тонкой тканью рантуха казалось неживым.

Рядом с покорной, грустной и безучастной Ганной самодовольный и уверенный в себе Савел казался воплощением делового уклада; для него главное – порядок в доме и соблюдение «благочина», а все остальное – где-то на десятом месте, если вообще достойно внимания. Он был разряжен в белую с густой вышивкой рубаху и белую свитку, опоясан пестрой заговоренной дзягой; на шапке, которую он теперь, правда, снял, красовалась пришитая бантом шелковая красная ленточка.

За столом, прямо напротив Ганны, сидела та самая девушка, родственница жениха; Ганна, когда решалась поднять глаза, все время видела устремленные на нее темно-карие туманные очи, выражавшие искреннее сочувствие, тревогу, и вместе с тем какое-то странное недоумение, которое Ганна, по своей темноте, никак не могла объяснить. Она уже знала, что девушку зовут Аленой, или просто Лесей, как называют ее все домашние и соседи.

Рядом с Лесей сидела другая девушка, немного постарше и тоже очень красивая, но при этом совершенно иная по типу. Находясь рядом, они составляли эффектный контраст: блондинка и брюнетка, смуглая и белокожая. Контраст усугублялся еще и тем, что они были одинаково причесаны: густые тяжелые косы – темно-каштановые у одной, светлые, пепельного оттенка у другой, были уложены вокруг головы и убраны бумажными цветами и лентами. Но взгляд серо-голубых прозрачных глаз незнакомки – удлиненных, очень красивого разреза – был надменен и холоден; на Ганну они глядели свысока, словно оценивая и принимая со снисхождением. Ганна горестно улыбнулась: куда ей до них обеих! От этих двух взглядов – живого, полного искреннего участия, и равнодушного, высокомерного – у новобрачной закружилась голова. Вместе с тем ей показалось, что эти девушки как будто недолюбливают друг друга, хоть обе и стараются это скрывать.

Ганна еще не знала, что в данную минуту взаимная неприязнь этих двух девушек была несколько ослаблена – главным образом потому, что основная причина их раздора отсутствовал: Савел не стал приглашать Данилу Вяля на свою свадьбу, чтобы меньше было поводов для пересудов. Лесю это, конечно, расстроило, но отнюдь не удивило. Савел уже давно смотрел на Данилу с подозрением, еще с тех пор, как заметил Лесину к нему склонность.

Еще хорошо, хоть Панька сегодня ведет себя тихо: сидит себе в углу, только глазки по сторонам бегают. Даже к Лесе особенно не приставал: разок только ткнул двумя пальцами между ребер, а потом все из угла рожи ей корчил, да и то недолго: сунули ему миску с колдунами – он и отвлекся на них, а про всегдашнюю свою жертву как будто и вовсе забыл. Но она все равно каждой клеточкой своего тела ощущала его тягостное, давящее присутствие. И ей в эту минуту с усталым раздражением думалось: хоть бы на собственной ее свадьбе не было Паньки! Пусть не будет ее свадьба пышной и богатой, пусть немного будет на ней гостей, но чтобы духу не было этого пакостника, при одном взгляде на которого ледяной судорогой сводит все тело…

Леся не знала, что почти так все и будет. Тихой, торопливой будет ее свадьба, без размаха, без удали; не будут на ней величальных песен, играть плясовых. И гостей будет немного, да и те будут сидеть хмурые, с опущенными глазами, будто стыдясь. И счастья никто не станет ждать для нее, все будут оплакивать загубленную ее молодую жизнь. С воем и плачем расплетут ей косу, а она с тоской, жалостью и недоумением будет смотреть на печальные лица бабушки, Владки, Ульянки, на хмурого и раздраженного Савку, на глубоко и тягостно задумавшегося дядьку Рыгора. Но Апанаса на ее свадьбе и в самом деле не будет, как и ни на одной из многих других, что последуют за нею. Да и сам он, бедный холоп с помутившимся разумом, заброшенный в тяжелую, совершенно чуждую ему жизнь, отвергнутый и отцом, и братом, не ведает, что эта свадьба в его недолгой жизни – одна из последних.

Между тем Леся почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча. Она обернулась – Хведька Горбыль, бывший Ножки-на-вису, выбравшись со своего места (он сидел с краю, ближе всех к выходу), стоял теперь у нее за спиной.

-Тебе чего? – удивилась она.

-Там, на улице, тебя спрашивают, - ответил подросток. – Выйди, погляди.

-Кто спрашивает? – осведомилась Леся.

-А мне-то откуда знать, кто? – пожал он плечами. – Девка какая-то, я ее знать не знаю. Говорит, по делу.

Продолжая удивляться, кому это и зачем она могла вдруг понадобиться, девушка, с трудом протиснувшись, вылезла из-за стола, попросив мимоходом постеречь ей место. Разыскав в сенях свою серую свитку, небрежно накинула ее на плечи и выскользнула за дверь. Подковки ее черевичек простучали по сырым деревянным ступеням.

Едва выйдя за калитку, она услыхала, как ее окликнул низкий и грудной, слегка приглушенный женский голос:

-Алеся!

Она обернулась и увидела стоявшую возле тына Марысю. На ней была темно-бурая, плотно запахнутая свитка, голова повязана серым платком. В руках она держала объемистый сверток.

Леся приблизилась к ней.

-У вас что-нибудь случилась, Марыся?

-Пан меня прислал, - ответила та. – Подарок передает. Велел отдать тому хлопцу, у которого мальчоночку-то умыкнули - помнишь, ты говорила?

-Помню, как не помнить! - вздохнула Леся, принимая у нее из рук сверток.

Слегка отогнув уголок, она увидела кусочек голубого атласа и серебряный галун.

-Это…что же? – замерла она в изумлении. - Тот самый кунтуш?

-Ну да! Ты бери, бери - он у нас все равно без дела валяется!

-Да как же так? - Леся все еще не могла оправиться от изумления и какого-то смутного стыда, что берет чужое. – Это же память для него дорогая! У него же Ярослав сколько тот кунтуш вымогал – и то ведь не отдал…

-Вот Ярославу не отдал, а вам подарил, - заверила Марыся; затем немного помолчала, и лицо ее стало строгим и печальным.

-Он ведь про вас все забыть не мог, - вновь повела она разговор. – Мы и сами все дивились: как это он так долго помнит? Прежде-то у него все быстро из головы вылетало! Он не раз и к Ярославу-то подъезжал, да тот, вишь, припугнул его долгами – наш-то и сробел! Он и хотел бы вам помочь, пан наш Генрик, да только много ли он может? И в суд бы сам подал – так ведь боится он тех судов хуже геенны огненной, и все из-за долгов этих самых. А вас жалеет. Долго раздумывал прежде, а потом-таки решился: возьми, говорит, кунтуш мой голубой да снеси в Длымь. У человека, можно сказать, сына отняли, так нешто я для него тряпку какую-то пожалею!

Леся опустила глаза. Не знай она прежде пана Генрика, ей бы его поступок непременно показался бы нелепым и ладе оскорбительным, но теперь она очень хорошо понимала, как тяжело было ему расстаться с этой «тряпкой», с этой дорогой его сердцу памятью.

-Да, а что же Яроська? - спросила она, и тут же сбилась, вспомнив, что небезопасно говорить о нем в столь пренебрежительном тоне с человеком, который, пусть косвенно, но все же соприкасается с молодым Островским. – Прошу прощения, пан Ярослав.

-Ну а что ж ему и делать? - хмыкнула Марыся. – Сидит у нас в Рантуховичах, почитай что не вылезая, глушит кофий с коньяком и изводит нашего пана расспросами, как поживает та распрекрасная длымчанка, да куда она запропастилась, почему не приходит. Ох, Алена, что-то смутно у меня на сердце! Уж не влюбился ли он в тебя, право?

-Да ты что! – опешила бедная девушка. – Только этой напасти мне и недоставало! Хамского роду, да еще и злобится он на меня теперь: я же по рукам ему дала, и ругалась с ним, ровно с мужиком.

-Да он и злобился поначалу, да теперь-то все не так! Он же таких еще не видал, кто бы посмел ему перечить.

Тут Марыся снова помрачнела:

-Я тебе это все к тому говорю, чтобы ты ухо востро держала! Он же гайдукам своим наказал, чтобы повсюду тебя соглядали да ловили.

-Дак они ж меня не знают! – всплеснула руками Леся.

-Велика беда! – пожала плечами Марыся. – Он описал им тебя, а ты девка приметная. А один – так тот тебя, как я разумею, даже и видел.

Леся вспомнила: точно, видел. Как же, тот самый полнокровный молодчик, что плясал с нею на празднике урожая. Она не забыла, как приминал он ее потными ладонями, как маслил похотливым взглядом, какой мерзкий дух шел от него – бедняжку едва не тошнило. Миколой, кажется, его звали? Или Михалом?..

А Марыся меж тем продолжала:

-Он своим холопам, слышь, велел по затылку тебя не глушить и никаких безобразий с тобой не творить, а везти в Островичи, как ты есть. А еще пригрозил: если, мол, что – всю шкуру с них спустит! Да ты не бойся, - успокоила она, заметив испуганные Лесины глаза и крупно дрогнувшие плечи. – Вам-то, длымчанам, все равно ведь беречься надо, так что какая тебе разница? Да только ты, слышь-ка, из деревни все же далеко не ходи покамест; погоди, пока там все уляжется, утрясется…

Леся согласно кивнула: она и сама по доброй воле еще долго не высунула бы носа из деревни.

-А ты знаешь, - сказала Марыся на прощание, - завидую я вам. Дюже завидую! Вольные вы люди, сами себе паны. Своим умом и своим сердцем живете!

Леся улыбнулась; от этих слов ей стало легче и уверенней, и снова почуяла она за спиной несметную, неисчерпаемую силу.

Некоторое время Леся перегодила, а потом, потупив очи, словно чего-то стыдясь, понесла кунтуш Ясю.

У него в то время как раз сидел Василек – он частенько заходил теперь в гости к другу, старался разговорить его, отвлечь от тяжких дум. И Горюнец в самом деле понемногу оттаивал, оживал, даже начал порой улыбаться. Теперь Вася что-то возбужденно ему рассказывал и часто смеялся, запрокинув голову и открывая крепкие белые зубы.

О! – возвестил он радостно, едва она показалась на пороге. – Вот и Леся пришла. Заходи!

Он тут же забрал у нее сверток и понес в хату.

-Глянь-ка, она и принесла что-то! А ну, давай развернем!

-Тише! – остановила его девушка. – Это – Ясю. Пан Генрик подарок ему прислал.

-Пан Генрик? – опешил Янка. – А с какой это стати он мне подарки шлет?

Леся немного испугалась: неужели все-таки придется им все выкладывать? Но ее нежданно выручил Василь.

-А ни с какой стати. Делать ему нечего – вот и чудит! А ну давай поглядим, что там такое – верно, чепуха какая-нибудь?

Но едва он развернул и встряхнул на руках великолепный голубой атлас, как слова застыли в его устах. Надо было видеть в этот миг Васино лицо: челюсть отвалилась, голос пропал, а сам он лишь изумленно хлопал ресницами, ослепленный сиянием серебряных галунов.

-Ух ты! Вот это да! – только и смог он вымолвить, едва к нему вернулся дар речи.

-Это что ж такое? – растерялся и Янка. – Зачем это мне?

Оба они во все глаза уставились не сию необыкновенную вещь, на переливы голубого атласа, оттененные мерцанием серебра. Кунтуш теперь лежал, расстеленный на кровати и казался редким чудом, неожиданно осветившим эту убогую и темную мужицкую хату.

-Да ты его примерь, примерь! – уговаривал друга Вася. – Сам поглядишь, как ладно будет!

-Да что я вам – павлин, что ли, али шут какой гороховый? – упирался Янка. – Это ж последний разум потерять надо, чтобы этак вырядиться! Сам примеряй!

-Да как же я буду примерять, коли тебе подарено! – отбивался в ответ совестливый Василь.

Но в конце концов Янка все же сдался.

-Ну ладно уж, - отмахнулся он. – Разве только для смеха! Давайте сюда ваше чудо невиданное! Вот ведь пристанут!

Василь помог ему облачиться в панское одеяние. Нашелся к нему и роскошный, сплошь шитый бисером, пояс, что вместе с кунтушом лежал в свертке. Янка вышел на середину хаты, молодцевато развернулся кругом, уперев руку в бедро.

-Ну, как я вам? – спросил он.

-Слов нет! – восхищенно заверил Василек.

Это господское платье шилось с большим запасом и вширь годилось почти на любого. Панский кунтуш ловко облек статную фигуру длымчанина, подчеркнул тугой стройный стан и крутые от природы плечи, которые он теперь гордо расправил. И в то же время трудно было глядеть на него без улыбки: сшитый на упитанного, среднерослого Любича, этот кунтуш едва прикрывал колени высокому Янке, и мужицкие лапти с онучами торчали из-под него во всей своей красе, а из широких рукавов едва не на четверть выступали длинные натруженные руки и серые рукава будничной рубахи.

Но Леся этого словно и не замечала. Она с невольным восхищением глядела ему в лицо: уж больно шел этот кунтуш к его ковыльно-русым кудрям, и глаза от сияния голубого атласа стали еще ярче, еще синее…

И еще она задумалась о другом человеке: что вот будто бы совсем недавно представляла она этот кунтуш на плечах сероглазого Данилы, и как грустно ей было, что не надеть его теперь никогда молодому ольшаничу. А оказывается, вполне возможно было бы и такое. Только вот не Даниле достался он – Янке; не шляхтичу – мужику.

Тут сзади сухо ударила щеколда в сенях – это Вася впустил кого-то.

-Аленка моя тут, конечно? – раздался в сенях знакомый ворчливый голос – и тут же поперхнулся от изумления.

-И-и, что творится-то! Янка, ты погоди, не снимай, я обернусь зараз, Михала покличу, пусть и он на тебя глянет! Он вот только мне навстречу попался.

Савка пулей вылетел из хаты, и с улицы донесся его громкий голос:

-Эй, Михалек! Беги скорей сюда, полюбуйся, что наш голубь на себя нацепил!

Михал Горбыль, желтоволосый, словно чудин, ставший с недавних пор закадычным Савкиным приятелем, сперва тоже застыл на пороге, потом хмыкнул, откашлялся и выразил свое мнение:

-А что? Мне нравится!

Янка повертелся перед ними еще немного, потом присел на лавку.

-Ну и что я с ним теперь буду делать? – вопросил он, окинув глазами всю братию. – Его и носить не будешь, и не продашь - тут же за рукав цапнут: где, мол, украл?

-Зато ты теперь богатый! – хлопнул его по плечу Михал. – Вон какая одежина тебе привалила – ни у кого такой нет! Все хлопцы от зависти посохнут!

-Разве что так,- вздохнул Янка.

Смотреть на Янкин кунтуш прибегала едва ли не вся деревня. Длымчане оглядывали диковину со всех сторон, охали, ахали, качали головами, а сам Янка начал уже потихоньку про себя ругаться, когда приходилось в очередной раз стаскивать и снова натягивать этот злополучный кунтуш. Первое время он только смеялся, а дальше Леся с ожиданием чего-то не слишком приятного стала замечать, что как все более суровым становится его лицо. Раза два или три он бросал на нее какие-то необъяснимые взгляды, не предвещавшие ничего доброго.

Когда все понемногу стали расходиться, она хотела тоже тайком уйти и уже бочком пробиралась в сени, но Янка, оказывается, был начеку. Его рука неожиданно легла ей на плечо, и стало ясно, что неприятной беседы не избежать.

-Ты останься, - сказал он серьезно. – Поговорить надо.

Когда они остались наедине, Горюнец долго не начинал разговора. Она ждала с холодной дрожью во всем теле, и в то же время никак не могла припомнить, что же именно она сделала не так. Намерения-то у нее были самые наилучшие! Глупостей она, конечно, нагородила, да и опасных к тому же – против этого ей нечем крыть…

-Зачем в Рантуховичи бегала? – спросил наконец Янка, хмуро уставясь в половицу.

-У пана Генрика заступы просила, - ответила она, не поднимая глаз.

-Митраньку думала выручить? – трудно было понять, что прозвучало на этот раз в его голосе: то ли укор, то ли сожаление, то ли растревоженная боль.

Она кивнула молча.

-Ты уж нашла, право, на кого надеяться! Он, конечно, добрый пан, да что он может против Яроськи? Только что кунтушик со своего плеча подарить… в утешение!

У Леси едва не брызнули слезы от этих слов – такая безысходная обида прорвалась в это возгласе.

-Я и сама знаю, Ясю. Да только… коли не на него, то на кого же нам еще остается надеяться? Кто нам поможет?..

И слез теперь было не сдержать – они уже катились изглаз, повисали на темных ресницах, струились по щекам. Это были слезы жалости, тоски, бессилия, и еще была в них какая-то безысходная усталость. Ни о чем не хотелось думать, только вертелся в голове этот неотвязный голубой кунтуш, такой красивый и никому не нужный в крестьянской темной хате – и этот кунтуш она жалела едва ли не сильнее, чем украденного мальчика, избитого до полусмерти в ненавистных Островичах, чем своего друга, которого сжигала изнутри неизбывная тревога за похищенного ребенка. Ей было стыдно этих мыслей, но это было так.

-Мы все равно не отступим, Ясю, - произнесла она хриплым и прерывистым от слез голосом. – Не к лицу нам отступать… Мы не рабы, не холопы… Мы – вольные люди!..

Он в эту минуту безучастно глядел на тлеющие в печи угли; рука его лежала у нее на плече. Но, едва успела она произнести эти слова, как он встрепенулся, удивленно посмотрел ей в лицо: что, мол, ты такое плетешь? Он всегда помнил, что они вольные люди, и для него это было так же естественно, как то, что трава зеленая, а панский кунтуш – голубой. И потому в душе он изрядно повеселился над Лесиными словами, произнесенными с таким пафосом. Вольные люди, подумать только! Ну а какие же еще?

И вдруг ему с чего-то захотелось повторить это слово: все же как хорошо знать, что ты вольный…

-Да… Мы вольные люди.., - повторил он тихо следом за ней. – Вольные…

И Леся поняла, что он тоже поверил: не все еще кончено.