Глава девятнадцатая

Эти два дня, пока Янка ходил в Островичи, Леся провела в непрерывных терзаниях – за него и за мальчика. Кроме того, ее беспокоило еще и другое: что же теперь станется с Райкой и с теми хохлами с хутора? И что теперь делать ей самой, по вине которой заварилась вся эта каша? Перед глазами у нее проплывали, мешаясь друг с другом, то Митранькины черные вихры, то синие глаза Янки, в которых застыли отчаяние и тревога, то нежное лицо Райки, на котором еще не высохли слезы. Порой виделась и сухощавая, подтянутая фигура тетки Марины, отважной, решительной женщины, готовой помочь, укрыть, рискнуть даже собственной жизнью – ведь гайдуки не щадят никого. Странно, но она почти не вспоминала Микиту: наверное, потому, что тогда он крепко спал, она его толком и не видела.

И все они теперь в беде – из-за нее!

Ранним утром она немедленно побежала к Янке, но застала его хату пустой – только в хлеву жалобно мычала недоенная корова. Леся откинула щеколду на дверях, разыскала в сенях подойник, сама подоила Лысуху – не то бы ей и захворать недолго. Пока парное молоко, пенясь и звеня о стенки подойника, стекало тонкими струйками, девушка рассеянно думала:

«Ах ты, напасть какая! Значит, он еще и дома не бывал, раз корова недоена осталась…»

С каждой минутой беспокойство все росло. Вася Кочет, с которым вместе Янка кружил по лесу в поисках Митрася, видел его последним. Но потом и Василь потерял его след.

-Понимаешь, - рассказывал он сбивчиво, слегка заикаясь, - у меня постромка развязалась, под ногами путалась. Покуда завязывал, он уж вперед ушел. Огляделся я – нет его нигде; кликал – не отзывается…

Немного погодя Леся случайно услышала разговор двух молодок. Румяная Катерина возбужденно рассказывала что-то тихой Зосе Мулявиной. Говорила она громко – трудно было не расслышать.

-Гутарили нынче бабы – опять вчера в лесу гайдуков видели.

-Да ну? – ахала Зося. – Много?

-Нет, не много – человек трех. А я сама следы видала от подков – так и застыли в грязюке-то… Нет, подруга, были они тут, як Бога кахам… Куда, ты думаешь, Митрась-то наш сгинул?

-Нешто украли? – всполошилась Зося. – Ох, поганое племя, совсем стыда лишились!

У Леси упало сердце. Теперь все стало понятно: Янка ушел в Островичи. Он не оставит Митрася в беде, даже если для него самого совершенно ясно, что помочь он ничем не сможет. Уж кому, как не ей, было знать, что Яся, обычно такого спокойного и рассудительного, в минуты опасности и глубокого горя, случается, одолевают приступы неудержимого безрассудства. Что будет с ним там, во вражьем стане?

Вся Длымь словно замерла в тяжком и тревожном ожидании. Все забыли о своих повседневных хлопотах, ссорах и сплетнях, охваченные единой жалостью к несчастному соседу, как будто каждому он стал теперь сыном, братом, другом.

Приходил Данила, но приход его не обрадовал Лесю. Все кругом так резко, трагично переломилось, а Данила остался прежним: непонятным, невозмутимым, словно тихий глубокий омут. И нет, кажется, такой бури, что смогла бы всколыхнуть этот омут до самого дна, поднять клубы ила.

Он был явно лишним в этой атмосфере тревоги и печали. Все были сами не свои от жалости и терзающих душу волнений за Митрасика и его горемычного дядьку. Савка – и тот беспокоился. Он даже почти не бранился на Лесю; более того – пытался даже неумело утешать:

-Ну что ты, Аленка? Ну будет, будет, не плачь, что же теперь поделаешь? Ведь бывает же… И ведь не знали, не ведали…

А Данила, когда Леся рассказала ему о случившемся, лишь в свойственной ему манере пожал плечами и ничего не сказал. Ни слова сочувствия, ободрения, возмущения – и это когда у человека такое несчастье! Это задело Лесю больнее всего, и это было вдесятеро хуже всех тех прежних огорчений, что он когда-либо ей доставил. Вместе с тем она заметила, что он в какой-то момент пристально и в упор поглядел на нее – измученную, бледную, готовую вот-вот заплакать – и ей показалось, что на его совершенно бесстрастном лице промелькнуло какое-то смутное недовольство.

Янка вернулся на другой день после полудня. Вконец изведенная Леся с потускневшими глазами и тяжелыми синяками под ними в это время вместе с Тэклей мяла лен в риге. Руки у нее болели и только что не отваливались, работа не шла. Бабушке то и дело приходилось подгонять ее:

-Ну, живей работай, не ленись! Ай силы нету? – насмехалась она, когда внучка особенно тяжело вздыхала над мялкой. – Молодая девчонка – и силы нету? Уж я-то на что стара, помирать скоро, а и то роблю!

Леська злилась и сжимала зубы. Тэкля, заметив это, заводила с другой струны:

-Ну, нечего было всю ночь с боку на бок вертеться! Нешто одна ты за них болеешь, а другие что же – чурки осиновые?

Тут дверь в ригу хлопнула, и вошел Савка.

-Твой воротился, - небрежно бросил он племяннице.

-Один? – моментально оживилась та.

-Ясно, один, а ты чего хотела? Да еще и псами покусанный!

-Ну, беги встречай! – разрешила Тэкля. – Все равно проку от тебя ни на грош.

Девчонку будто ветром вынесло из риги. В следующий миг она уже неслась по деревне, задыхаясь от волнения и стремительного бега.

К Янке она пробилась не сразу. Его хата оказалась битком набитой людьми, что сбились плотным кольцом вокруг вернувшегося хозяина, наперебой расспрашивая, сочувствуя, сетуя и проклиная. Голоса их сливались в сплошной неразличимый гвалт.

Лишь какое-то время спустя, не без труда раздвинув локтями плотную стену односельчан, она смогла добраться к своему другу. Захлестанный грязью, в растерзанной в клочья одежде, он сидел на лавке – убитый, опустошенный, с каменно застывшим лицом. Он почти не отвечал на многословные излияния соседей, глядя в одну точку пространства. Лесе вдруг вспомнилось: точно такое было у него лицо в тот далекий июньский день, когда Янка, тяжело больной солдат-бессрочник, вернулся в родительский дом и услышал от Леси горестную весть о смерти матери.

Теперь он ее сперва даже и не заметил, хоть и смотрел в ее сторону, и она, содрогнувшись, увидела его пугающе неподвижный, остекленевший взгляд.

Слева от Янки сидел с насупленными бровями дядька Рыгор и в ответ на все причитания и проклятия лишь негодующе-сдержанно качал головой. С другой стороны Василек судорожно вцепился в Янкин локоть. Один раз он произнес немеющим от ужаса языком:

-Ясю! Дюже подрали-то?..

Горюнец равнодушно отвернул разорванную штанину. На гладкой молодой коже, с которой не сошел еще летний загар, страшно синели припухшие следы укусов. Едва глянув, Леся не смогла сдержать глухого стона.

И от этого ее стона Янка встрепенулся, повернул голову, и взгляд его как будто слегка оттаял. Она подалась к нему, обхватила за шею; он в ответ притянул ее к себе на колени, горячей щекой припал к груди.

-Ох, Лесю, Лесю… Одна ты теперь у меня…

И тут, случайно посмотрев на дядьку Рыгора, Леся вдруг заметила, каким напряженным и даже подозрительным отчего-то сделался его взгляд. Она не до конца понимала, в чем тут дело, но смутно догадывалась, что Митрась тут вовсе ни при чем…

…И с того дня стало Горюнцу совсем худо. Ночами его душили приступы; он хрипел и задыхался, не в силах вздохнуть. Не находя передышки от этих невыносимых мучений, метался он по кровати, глотая ртом воздух, отчего пересыхало в горле, и потом страшно хотелось пить. Зная об этом загодя, он с вечера ставил возле кровати кружку с водой, готовясь к приходу ночного кошмара.

А едва приступ его отпускал – и он сразу же забывал, как только что мучился, ибо сердце его терзала другая мука. Кроме тревоги за судьбу попавшего в неволю Митрася, его снедало все то же неотступное чувство вины перед ним. Не доглядел, не уберег… Да и за прежние раздумья точила совесть, не давая забыть, после каких сомнений решился он взять этого хлопчика, повязать себя такой «обузой», как думалось ему тогда. Как теперь ни примеряй, а все же слишком молод он еще был, и жаль ему было расставаться со своей волей. Вот и вышло теперь: не свободен он стал – одинок. Долгими осенними ночами, в пустой, угрюмо безмолвной хате суждено ему было нести это горькое одиночество.

Тревога, болезнь, долгие бессонные ночи вытянули из него последние силы. Днем он едва не засыпал, клоня к плечу голову. Осунулось, потемнело его лицо, померкли синие очи.

Это не на шутку беспокоило иных его соседей – например, дядьку Рыгора. Пожилой длымчанин хорошо знал, что это состояние – самое опасное. Если бы Янка буйствовал, проклинал тиранов Островских, в ярости пинал ногами и рубил топором старую колоду, что валялась у него на задворках – это было бы не так страшно. Совсем иное дело – почти полное омертвение, как если бы человек покрылся невидимой ледяной оболочкой… Со временем он может, конечно, отойти, оттаять, вернуться в прежнее состояние, но Ясь одинок, серьезно болен, и это не первый в его жизни удар.

И Рыгор прилагал все усилия, чтобы как-то отвлечь, расшевелить его. Янке это, правда, мало помогало, хотя он, конечно, видел попытки Рыгора и, видимо, даже им сопротивлялся.

А однажды так прямо ему и сказал:

-Нет, дядь Рыгор, не надо… Я не хочу забывать… Не могу покинуть…

-Никто и не велит тебе его забывать, сынку, - ответил Рыгор. – Только ведь жизнь-то идет, и жить как-то надо. Будешь себя терзать – Митрасю с того легче не станет.

А уж Леся, едва выдавалась свободная минутка, тут же рвалась к нему. ЕЕ приходы действовали на него благодатно: едва раздавались по двору ее шаги – и он немного оживал, и на лице мелькала слабая улыбка, и потухший взгляд на миг озарялся короткой мимолетной радостью.

Леся, видимо, и сама подспудно надеялась своим теплом вернуть его к жизни, отогнать поселившуюся в доме беду, а потому могла подолгу сидеть возле него, обняв теплой рукой, или, устроив его голову у себя на коленях, перебирать и разглаживать густые мягкие волосы. В эти минуты, блаженно закрыв измученные глаза, Горюнец, казалось, ненадолго забывал о своем несчастье, послушно отдаваясь неторопливым и ласковым движениям теплых девичьих рук.

Знал ли Горюнец, как мучительно сердится на себя эта юная девушка, почти ненавидит? Сердится за свое частичное и минутное успокоение, которое испытала, когда Ясь сообщил ей, что Райка не попалась, не то ему обязательно сказал бы об этом сторож-старик. И она обрадовалась, что Райка по-прежнему на свободе, с хохлами ничего не случилось, и тяжесть вины упала, рухнула с плеч… А потом пришел жгучий стыд: как можно чему-то радоваться и даже просто испытывать облегчение, когда у лучшего друга такая беда!

Однажды, зайдя к нему, она увидела, как серая Мурка печально трется о ноги сидящего на лавке хозяина, не сводя с него мерцающих зеленью глаз.

Горюнец рассеянно погладил ее по голове, почесал за ушком.

-Нет Митрасика, Мурка, - вздохнул он. – Вот ведь, Лесю, как оно выходит! Она ведь теперь, - он кивнул на кошку, - по всем углам его ищет, зовет. Тварь бессловесная - а и та разумеет…

От этих горьких слов с новой силой всколыхнулись в Лесиной душе жалость и гнев: вот ведь псы окаянные, даже кошку осиротили! Всем-то от них одни несчастья, даже твари безвинной!

И тут поднялось в сознании то, что прежде лежало где-то под спудом: а по какому, собственно, праву Яроськины гайдуки увезли мальчишку? Митрась – вольный, не холоп, никто не смеет его вязать и пороть. Гайдуки Ярослава Островского совершили п р о т и в о з а к о н н о е действо, и это легко будет доказать в любом суде. Митрась – русский, москаль, достаточно будет заставить его поговорить по-русски и выяснить, есть ли москали среди Яроськиных дворовых. Вот уж едва ли!

Да вот только где они еще, те суды, как туда пробиться? Да и где же оно видано, чтобы суд решил дело в пользу мужика против пана! Ни в одном суде длымчан даже слушать не станут, да еще, пожалуй, и рады будут, что этому «проклятому племени» наконец-то прищемили хвост! …Нет, не найти длымчанам управы на Островского!..

Им – не найти. Но тогда, может быть, Любич найдет? Может быть, ему удастся вырвать хлопца из когтей хищника? Хоть он малость и не в себе, но все ж такой же пан, как и Островский - глядишь, сумеет помочь…

Вместе с тем Леся понимала, что уговорить пана Генрика выступить на защиту Митрася может только она. Добрый барин расположен к ней, у него мягкое сердце, и он не одобряет поведения молодого соседа. Правда, он может пообещать помощь, а потом забыть об этом, или струсить перед грозящими неприятностями и отступить, но другого выхода Леся все равно не видела.

Итак, в Рантуховичи! Завтра же, с утра: отпроситься в лес по грибы или за хворостом, а самой отправиться в имение.

Отпроситься не составило особого труда: дед с бабкой всегда отпускали ее в лес, а Савка был слишком озабочен своей совсем уже близкой свадьбой, чтобы препираться с нею. Гайдуков никто не боялся, поскольку все знали, что коль скоро они поймали добычу, пусть даже не ту, которую ловили, то теперь в лесу не покажутся еще долго.

Леся обернула ноги чистыми онучами, особо заботясь, чтобы потом они нигде не натерли, обула новые крепкие лапти. Надела серую добротную свитку, туго перепоясала цветной дзягой стан, стройный даже под грубой крестьянской сермягой. Заплетая косу, она вспомнила, что в тот раз пан Генрик просил ее прийти в праздничном длымском наряде, в цветных лентах и звенящих монистах, и горько усмехнулась: до нарядов ли ей теперь? Но, подумав, достала все же из шкатулки свою любимую ленту - темно-красную, шелковую - и заплела ее в косу.

Пока она бежала в имение Любича через пустые поля и полуоблетевшие перелески, ей казалось, что все, что происходит сейчас с ней и вокруг - просто страшный и сумасшедший сон, настолько безумным и безнадежным вдруг показалось ей то, что она задумала. Ей казалось, что и бежит она во сне – вот сейчас споткнется, замрет на мгновение, падая, в ожидании удара о землю – и тут же окажется у себя в постели, на суровой наволочке. А может быть, и вообще все это происходит не с ней, а с кем-то другим, а она лишь по какой-то глупой случайности временно очутилась на его месте?

Леся настолько разволновалась, перепугалась и потеряла всякое чувство реальности, что, добравшись до Рантуховичей и вбежав на двор, не заметила идущей навстречу Марыси и едва на нее не налетела, почти уткнувшись лицом в пышную грудь. Еще не успев ее разглядеть, Марыся затрубила на весь двор привычно громким голосом:

-Ат окаянная! Летит перуном, не глядя, людей с ног сшибает!

Но, приглядевшись, всплеснула руками и сразу заговорила быстро и приглушенно:

-Иисусе-Мария! Это, никак, ты… как тебя… Алена! Да как же тебя занесло-то сюда, на тебе просто лица нет!

-Беда у нас, - тихо ответила длымчанка. - Мне к пану надо.

-Нельзя, нельзя к пану! – снова горячо зашептала Марыся. - Гость у него.

-Какой гость?

-Да известно, какой, не дай Бог тебе с ним увидеться! Вот уж гость так гость, чтоб ему на свете не жить! Приедет - так жди беды!

-А часто он ездит? - осведомилась Леся, тут же сообразив, о ком идет речь.

-Прежде нечасто ездил, а теперь каждую неделю наведывается.

-Да что ему нужно?

-А у них, у панов, теперь мода такая – с визитами ездить, да еще с утра.

-С чем ездить? – растерялась длымчанка от незнакомого слова.

-Ну, в гости, значит. Посидит полчаса, поболтает о пустяках разных, да обратно к себе и уберется. Стоило в такую даль мотаться, чтобы полчаса людям голову морочить! Да еще и коньяка на него не напасешься – чуть не по целой бутылке выпивает, пьяница растакой! Ну пусть бы еще нашу сливовицу пил – та своя, так нет же: коньяк ему подавай! А коньяк-то денег стоит!

-А давно он приехал? – перебила Леся.

-Да вот только что: он в дом вошел, а вслед за ним и ты прибежала. Да вот что: пойдем-ка пока в кухню, там пересидишь, пока он уедет, а там провожу тебя к пану.

-Я бы и тут постояла, - начала было Леся, удивленная и смущенная нежданным гостеприимством.

-Нельзя – тут тебя из окна увидят, - пояснила Марыся.

Пропуская вперед и порой обнимая за плечи, она провела юную длымчанку на кухню – в темное, душное помещение, где было нестерпимо жарко от пылающей плиты. На плите что-то скворчало и шипело; рядом стояла немолодая полная женщина и переворачивала ножом шипящие на сковородке куски; воздух заволок удушливый чад. Тут же на низенькой скамеечке сидела молодая девушка и, сгорбившись, чистила картошку.

-Вот, гостью привела! – возвестила Марыся. – Принимайте!

Кухарка развернулась навстречу всем своим грузным телом, девушка подняла голову.

-Она к пану пришла, говорит – беда у них какая-то!

-Эх, к нашему-то пану только с бедами и приходить! – вздохнула кухарка. – Он же у нас что дите малое – поахает да и забудет.

-Да я знаю, - согласилась Леся. – Да только уж коли он тут не поможет – значит, и вовсе надеяться нам теперь не на что.

-Не припомню я тебя что-то, - усомнилась кухарка, пристально вглядываясь в девушку.

-Зато я ее помню! – откликнулась молодая помощница, что чистила картошку. – Она летом сюда приходила, с женихом, что ли… Я еще кофий вам тогда подавала, помнишь?

-Помню, Анеля, - улыбнулась Леся, сразу вспомнив эту худенькую девушку со светлыми косами. – Только жениха-то у меня и нет – то был родич мой, Савка.

-Да ну? – Анеля, похоже, сомневалась. – А вы друг на дружку-то ничуть и не похожи. Я все гадала, кто же ты такая: одежа вроде длымская, а с лица – ну чисто хохлушка.

-Батька был хохол, - ответила длымчанка.

Тут снова вмешалась Марыся.

-Да что же ты стоишь? Присаживайся! – и усадила гостью на грубо отесанную табуретку. – Дайте ей горячего, тетка Марта, вон как озябла! Я и привела-то ее к вам, чтобы посидела, покуда т о т не уедет, ни к чему, чтобы он ее заприметил. А мне бежать пора – белье еще развесить надо.

Марыся убежала, хлопнув дверью. Марта поставила перед Лесей чашку с дымящимся чаем. Чашка была чуть щербатая и с трещиной. Пить чай Лесе приходилось и раньше – сколько раз покупали в ближайшем местечке вместе с мылом и солью. Пила она его охотно и без опаски, чай был для нее чем-то врде травяного отвара.

-Что же стряслось-то у вас? – спросила наконец тетка Марта.

Лесе не хотелось отвечать, но тут она вспомнила, что все равно собиралась обо всем рассказать пану Генрику, а тот не отличался особой молчаливость, так что в любом случае обо всем уже к вечеру будет знать вся дворня. Поэтому она сказала:

-Молодца одного у нас беда подстерегла: хлопчика-приемыша гайдуки у него украли. Вот, выручать пришла: может, ваш пан что-нибудь придумает?

-Э, на нашего пана только и надеяться! – махнула рукой Марта. – Это ж не пан – кисель; что сам же на обед заказывал – и то забывает. А ты еще хочешь против эдакого коршуна его выставить! Э, девка, гиблое твое дело! – снова вздохнула женщина.

-Я и сама, тетечку, знаю, что гиблое, - невесело отозвалась Леся. Да только не могу я так вот уйти: как мне потом людям в глаза глядеть?

-Так тебя, значит, люди прислали? – опять подняла голову Анеля.

-Нет, сама пришла, - ответила длымчанка.

-Ты пей чай-то, - напомнила Марта, кивнув на чашку с трещиной. – Хочешь, дам еще драчены кусок? У меня есть. А пан-то потом, дай-то Бог, разберется с твоим делом.

И тут в кухню вбежал казачок лет десяти – карзубый, белобрысый, с блестящими голубыми глазенками.

-Чего тебе, Яська? – спросила кухарка.

-Хлебца пожевать не найдется, тетка Марта? – спросил он, сам в это время во все глаза уставясь на гостью.

-На тебе – и убирайся! – кухарка сунула ему кусок драчены и шлепнула пониже спины распаренной мокрой ладонью.

Казачок тут же исчез.

-Вот такие у нас дела! – развела руками Марта.

А в эти же самые минуты в гостиной происходил такой разговор.

-На зиму я, пан Генрик, думаю перебраться в Варшаву, - заявил гость, вольготно закидывая ногу на ногу и подливая в кофейную чашку коньяка из стоявшей тут же бутылки.

-Ну что ж, в добрый путь! – улыбнулся пан Генрик. – Был я молодой, тоже зиму в Варшаве жил. Хорошо было в Варшаве, весело! Да только куда же мне теперь… Ты один едешь, пан Ярош?

-Год назад один бы поехал, а теперь надеюсь супругу вывезти. А то для чего же я на ней женился – чтобы она без дела в этой глуши зевала?

-Да, грех такую пани в наших болотах квасить, - согласился пан Генрик. – Она молода, и нарядиться ей хочется, и в общество выехать, и потанцевать.

-Вы не поняли меня, пан Генрик, - перебил гость. – Думаете, я для ее собственного удовольствия в Варшаву ее повезу? Я ей в самом деле и наряды закажу самые лучшие, какие она захочет, и по балам, по салонам возить буду, чтоб на мою бельфам все смотрели и видели: вон какая у меня супруга да какого роду высокого.

-Да, пан Ярош, - чуть лукаво поинтересовался пан Генрик. – А эту… кралю-то свою, ты тоже, надо думать, с собой возьмешь? Как же ты без нее-то?

-Юстыну-то? Я бы взял, кабы один был. А теперь это уже и неудобно как-то – девку брать! Ничего, посидит дома, не зачахнет.

-Скучать по ней, верно, будешь? – предположил пан Генрик.

-Скучать-то? Хм! Такую-то скуку я и в Варшаве смогу разогнать, там таких Юстысек – что блох!

Беседу прервало частое шлепанье босых ног по половицам, и в гостиную вбежал давешний казачок.

-Пан Генрик, Алеся пришла! – бойко сообщил он. – Сидит на кухне, чай пьет.

-Какая Алеся? – не понял пан Генрик.

-Ну та, из Длыми, что летом приходила – нешто пан забыл? Она еще рантух вышивала.

-Так что же вы ее на кухне держите? – спохватился пан Генрик. – Иди скажи ей, чтобы сюда пришла.

-Ну, пан Ярош, - обратился он уже к своему гостю, - сейчас ты увидишь красавицу! Я тебе про нее рассказывал, помнишь? Только смотри не влюбись!

-Не беспокойтесь! – заверил гость. – Хоть и слава идет, что девки-длымчанки собой хороши, да только их перед тем, как в дело пустить, три часа надо в бане скрести, да потом еще трое суток проветривать. Возиться не хочется!

Леся на кухне, еще ни о чем не подозревая, разговаривала с Анелей и Мартой, когда со стуком распахнулась дверь, и в кухню шагнул Гаврила, волоча за ухо все того же казачка, визжавшего от боли и насмерть перепуганного. Управляющий толкнул мальчишку вперед, дав вдогонку тяжелый подзатыльник.

-Алеся, - сказал он сурово. – Худо, конечно, но пан зовет тебя в гостиную, ступай! Мы не хотели – вот этот остолоп виноват! Иду я, да вдруг вижу – а он сиганул через переднюю! Я его – цоп за рукав! «Куда бежишь?» - спрашиваю. А он мне: «На кухню – Алесю звать! Пан велел» Я его – за ухо: «Да ты, шельмец, разумеешь ли, что натворил? Разумеешь, что подставил ты девку?» А он все: «Не виноват я, не виноват!» У-у, щенок безмозглый! Да что теперь поделаешь! – вздохнул управляющий, остывая. – Не бойся, Алеся, в обиду тебя не дадим!

Леся молча и с готовностью поднялась, чувствуя, однако, как разом похолодело у нее в груди, мелкой дрожью задрожали колени.

-Ничего не бойся! – крикнула ей вслед Марта. – Тут ему не Островичи, тут он не посмеет охальничать.

Леся услышала еще, как Марта звонко шлепнула казачка мокрой ладонью, и тот громко заревел.

Нетвердыми шагами Леся шла через коридоры и переднюю, поднималась по лестнице. Гаврила шел немного позади, почти наступая ей на пятки и слегка подталкивая вперед, когда девушка в нерешительности останавливалась.

Дойдя до гостиной, она в первый миг замерла перед открытыми дверями. Пан Генрик сидел к ней спиной, почти утонув в глубоком кресле, над спинкой которого торчала одна лишь его макушка, розовея сквозь остатки жидких волос; да еще выглядывал сбоку яркий атласный рукав его парадного халата. На столе стояли две кофейные чашки и наполовину опорожненная бутылка янтарного коньяка, а лицом к ней, прямо напротив двери, вызывающе закинув ногу на ногу, сидел лощеный молодой барин и глядел на нее с недобрым прищуром.

Взглянув на него, Леся вздрогнула: в какой-то миг ей показалось, что она видит перед собой злейшего своего недруга – Апанаса. Они и в самом деле были похожи один на другого, и не только внешне: в мимике, в движениях, в интонациях голоса Ярослава Островского ощутимо сквозило что-то Апанасово. И хотя отвратительные ужимки незаконного братца здесь были несколько смягчены и облагорожены, однако и этого вполне хватило, чтобы Леся, раньше ненавидевшая его лишь заочно, теперь ощутила к Ярославу прямо-таки физическую неприязнь.

И все же сходство было не столь уж разительным, чтобы невозможно было отличить одного от другого: этот был заметно полнее, белее лицом, и черты его были не столь остры и костлявы. Густые кудрявые волосы, темнее, чем у Апанаса, были красиво уложены пышным коком. Одет он был в темный костюм для верховой езды; узкие брюки, плотно облегающие стройные ноги, были заправлены в высокие блестящие сапоги; на белых холеных пальцах сверкали кольца. Он разглядывал девушку небрежно, свысока, и в то же время с откровенным бесстыдством.

Гаврила ободряюще подтолкнул ее вперед, а сам остался стоять в дверях, настороженно наблюдая за гостем. Пан Генрик тяжело поднялся с кресла и взял за руку вошедшую девушку.

-Ну, что скажешь, пан Ярош? Видел ли ты прежде такую красавицу?

-Да, недурна! – хмыкнул пан Ярослав. – Сколько ей лет?

-А ты у нее и спроси. Алеся, сколько тебе лет? – спросил пан Генрик таким тоном, как если бы разговаривал с малым ребенком.

-Четырнадцать, - ответила та.

-Уж будто? – не поверил Ярослав. – Наверняка ведь больше!

-Да помилуй, как же ей может быть больше? Ты погляди – личико-то какое свежее, детское совсем!

-А вы гляньте, какие бедра! Я-то в таких делах разбираюсь, вы уж мне поверьте!

От этих слов ей стало еще противнее; от отвращения она почти забыла, для чего, собственно, сюда пришла, и в голове крутилась одна-единственная дурацкая мысль: как же он исхитрился под плотной свиткой и несколькими юбками разглядеть ее бедра?

-Да, она у нас просто лань! – с чувством удовлетворенного тщеславия улыбнулся пан Генрик. – Да что там лань – газель! Порода, мой милый, порода – она всегда видна. Вот ты, пан Ярош, встречал еще где-нибудь такие руки? Редкая паненка такими похвалится, а? Нет, ты поближе, поближе взгляни!

Ярослав грубо схватил ее за руки.

-Форма и впрямь недурна,- заявил он после минутного разглядывания и ощупывания. – Да все же руки видно, что хамские. В мозолях все, и заусеницы вон ободраны, а уж почернели как от загара – глядеть не хочется!

-Так-таки и не хочется? – усмехнулся пан Генрик. – То-то ты их уж полчаса разглядываешь! А мозоли отпарим, загар сойдет – и никто с ними тогда не поспорит.

Ярослав в ответ лишь фыркнул.

Леся в это время рассматривала его собственную белую холеную руку с розовыми продолговатыми ногтями, украшенную массивным перстнем с буровато-красным сердоликом. Из черного рукава фрака для верховой езды выглядывала белоснежная манжета тонкой полотняной сорочки, зажатая какой-то странной штуковиной: не то пуговица, не то две пуговицы с двух сторон, не то вообще что-то непонятное, сделанное из ярко-желтого янтаря, и от него свисают вниз янтарные же подвески на короткой серебряной цепочке. Скользнув глазами ниже, на белую кожу запястья, девушка с содроганием отметила еще кое-что: сквозь тонкую холеную кожу отчетливо пробивался грубый черный волос, пусть еще короткий и не очень густой, но со всеми основаниями заставлявший предполагать, что выше, под рукавами сорочки и фрака, эта черная поросль куда как пышнее и богаче.

«Тоже мне, ясновельможный пан называется! – непонятно к чему подумалось Лесе. – У мужиков у наших – и то ни у кого такой черной шерсти нет, а туда же…»

-А кабы ты, пан Ярош, ножку ее увидел, - продолжал Генрик расхваливать красоту длымчанки, - ты бы и вовсе слов не нашел. Алеся, разуйся, покажи ему ножку!

Бедная девушка вконец растерялась, услышав такую просьбу. Ох уж этот пан Генрик! Чего доброго, дойдет до того, что в конце концов ей велят не только разуться, но и раздеться.

Но мысли пана Генрика уже переметнулись на другое:

-Мы вот все говорим про твои ножки, а мне что-то телячьих ножек вдруг захотелось… Алеся, ты вот была на кухне – расскажи-ка, что там готовится, а то я уж позабыл…

Девушка облегченно вздохнула.

-Бигос греют, свинину жарят, - ответила она. – Да еще я видела, бульбу Анеля чистила.

Пан Генрик недовольно заворчал:

-Вчера была бульба, позавчера – бульба… Одной бульбой кормят, ничего другого и не придумают!

-Вот и я про то же говорю: распустили вы их, пан Генрик! – вставил шпильку гость. – Я уж сколько вам говорю: быдло надо в руках держать, а не то как сядут вам на шею – нипочем не скините! Мне бы ваших дворовых на месячишко: враз бы выучились по струнке ходить!

От этих его слов горячая Лесина кровь вскипела безрассудной яростью. Вспомнилось посиневшее, иссеченное кровавыми рубцами тело деда Василя, избитого насмерть гайдуками; потом пришло на память заплаканное, белое от страха лицо Райки, ее мелко дрожащие плечи. И попавший в неволю Митрась, запоротый до потери сознания «за побег», и почерневшее от горя лицо Янки, и его ноги, покрытые синими укусами, что оставили страшные клыки сторожевых псов – конечно же, Яроська знал об этом! Возможно, он уже и догадался, зачем пришла Леся. И, решительно прогнав остатки страха, смущения и благоразумия, длымчанка пошла в открытый бой.

-Слыхала я, молодой пан дюже суров? – обратилась она к Островскому.

Тот плотоядно сощурил зеленые глаза, скривил в нехорошей усмешке полные красивые губы.

-Как для кого, моя лесная фея, - произнес он угрожающе-ласково. – Коли ты, положим, захочешь да будешь умницей, то можно со мной и поладить.

Поднялась холеная рука барина, бесцеремонно тронула ее за грудь и скользнула под свитку. Но дальше произошло нечто для всех неожиданное: маленькая девичья ладонь с такой ненавистью ударила по этой наглой руке, что звон от удара разнесся по всей комнате, эхом отозвался в коридоре. А сама Леся так и застыла на месте с круглыми от ужаса глазами, не веря себе самой, что только что ударила б а р и н а.

Лицо Ярослава выразило в первый момент столь же крайнее изумление и растерянность, потом в зеленых глазах мелькнула страшная злоба, но тут же он взял себя в руки, и на лице его снова проступила все та же нагловато-холодная издевка. По всему было видно, что он намерен продолжать игру.

Зато пан Генрик веселился от всей души.

-Хе-хе-хе! - не унимался он минут пять. – Каково, пан Ярош? Нет, мой друг, это тебе не ваши холопки, тут уж руки подальше держи! Вот это был шлеп! Хе-хе-хе!

Леся вновь собрала свое мужество, снова поглядела Ярославу в лицо и с усилием выплеснула:

-Вот говорят про пана, что он суров, а люди его по всей округе бесчинствуют, никакой управы на них!

-Да ну? – притворно удивился Ярослав. – И что же мои люди такого натворили?

-А пан будто не знает? А хлопчика кто умыкнул – или не ваши? А молодца нашего кто псами травил?

Ярослав по-прежнему смотрел на нее с лютым вожделением, сквозь которое почти неприкрыто прорывалась лютая ненависть.

-Ты, девочка моя, явно что-то путаешь! – продолжал он издеваться. – Или ты уже наших беглых холопов вашими считаешь? У меня из имения сбежал дворовый мальчишка – так его поймали и назад привезли. И при чем тут, скажи на милость, ваши хлопчики?

-А ваш ли то мальчишка, пан Ярослав? Может, это и не я, а люди ваши напутали?

И тут снова вмешался Любич.

-Нет-нет, я ничего не понимаю. Давайте-ка, друзья мои, по порядку: что там за мальчишка, откуда он сбежал и почему он то ваш, то наш?

Леся кратко рассказала, в чем дело. Пан Любич слегка нахмурился.

-Постой, постой, это какой же хлопчик? Не припомню что-то у вас такого, о ком ты говоришь.

Леся описала ему и Митрася, и Горюнца.

Пан Любич глубоко задумался. Он вспомнил вдруг этого молодого длымчанина. Еще в день окончания жатвы, когда длымчане всей деревней явились к нему на двор, он обратил внимание на стоявшего в первых рядах высокого, как жердь, парня, обнявшего за плечи стоявшего впереди чернявого мальчишку. Пан Любич не смог сразу понять, чем привлек его этот человек. Безусловно, он был хорош собой, но среди длымчан это не редкость. Да и сама его красота была для этих мест весьма обычной: русоволосый, стройный, он представлял тот самый расхожий тип славянина-полещука, какие попадаются здесь на каждом шагу. А этот парень был к тому же чересчур худ, и, видимо, не слишком здоров, отчего природная красота его лица выглядела потускневшей, приглушенной. Но в то же время это лицо – темное, исхудалое, с выступающими скулами – излучало такую внутреннюю силу, какую нечасто можно встретить. Пан Генрик с первого взгляда выделил его из толпы остальных, но скоро совершенно о нем забыл, как забывал почти обо всем – совсем худая стала у него память!

-Позвольте, пан Ярош, - обратился он к молодому Островскому, - что же это получается? Выходит, ваши псы и в самом деле покусали юношу?

Ярослав хмыкнул:

-Не знаю, меня там не было. Да только гайдуки мои мне потом жаловались: явился невесть откуда верзила этакий долговязый, да и поперся на чужой двор. Собаки, ясное дело, зарычали: на то они и псы, чтобы на чужих рычать! – а этот разбойник сразу за палку схватился, да собак моих – по хребту! Ну и что вы на это скажете, пан Генрик? Уж не намерены ли вы защищать в суде его интересы? А если уж на то пошло, то скорее я вправе жаловаться за своих псов, чем тот верзила – за пару царапин.

-Видел бы пан те царапины! – снова возмутилась Леся.

И вдруг осеклась, замолкла, увидев, как внезапно уставился на нее Ярослав: ехидно и злобно ощерясь, с этаким поганым торжеством в глазах, отчего ее вдруг бросило в дрожь, как будто сердце почуяло что-то неладное.

И действительно, Ярослав тут же резким окриком подозвал ее поближе, и она, приглядевшись, куда он смотрит, с ужасом поняла, в чем дело. Взгляд Островского был устремлен на ее шею, на то место, где ворот рубахи затягивался тесемкой. Именно там была приколота маленькая серебряная булавочка, подаренная ей на прощание Райкой; без сомнения, Яроська узнал ее.

-Это что? Дай сюда! – рявкнул добрейшей души человек.

Застывшими пальцами Леся стала разжимать булавку; она и вообще трудно раскрывалась, а тут еще и руки дрожат... Наконец, булавка расстегнулась, и Леся протянула ее Ярославу.

Пан Генрик впал в недоумение, увидев, как внезапно побледнела и задрожала девушка, как с лица ее сбежали все краски, а глаза широко раскрылись в непонятном испуге.

Меж тем Ярослав не спеша вертел булавочку в холеных пальцах, многозначительно хмыкая и торжествующе усмехаясь. Наконец он снова поднял глаза на девушку.

-Где взяла?

-В лесу нашла, - брякнула она первое, что пришло в голову.

Яроська глядел на нее, по-прежнему нагло ухмыляясь: именно такого ответа он и ожидал.

-Лгать нехорошо, - почти ласково укорил ее Ярослав, и тут же повернулся к хозяину.

-Вы только подумайте, какая наглость!

-Где же здесь наглость? – не понял Любич. – Что ты хочешь этим сказать?

-Она знает, что я хочу сказать, - ответил Ярослав. – Умная девочка, все она хорошо знает. Так ты, радость моя, говоришь, люди мои у вас мальчишку украли? А сами вы тогда чем занимаетесь, это как назвать? Мальчишку вашего увезли – это, значит, против закона; а беглых девок прятать да покрывать – это не против закона?

-Нет, пан Ярош, я тебя решительно не понимаю, - Ты уж и мне тогда объясни, при чем тут ваши беглые девки, и кого покрывала Алеся. А то знаю я вас, ничем не погнушаетесь, лишь бы честных людей очернить.

-Извольте, объясню. Булавку эту моя крепостная девка носила, что сбежала потом. А ваша длымская газель ее, видите ли, в лесу нашла!

-Но, может, и в самом деле? Мало ли булавок серебряных, может, и вправду кто в лесу потерял?

-Вы, пан Генрик, мне голову не морочьте, - отрезал Ярослав. – Потому как я знаю, что булавку эту из старой сережки переплавили, второй такой просто нет и не может быть. Ее прежде супруга моя носила, а потом той девке отдала. Вот посмотрите, тут и монограмма ее: «G. R.» - «Гражина Радзянская». Ну, что вы теперь скажете?

-Может, и в самом деле в лесу… - продолжал упорствовать пан Генрик. – Мало ли – расстегнулась, потерялась…

-Ага! – подхватил Островский. – «Расстегнулась, потерялась!» Да вы на нее взгляните, вон как скукожилась! Знает кошка, чье сало съела! К тому же булавку эту потерять непросто, она трудно раскрывается, вот посмотрите сами! – он протянул булавку Любичу.

Тот какое-то время помял ее пухлыми белыми пальцами, озадаченно протянул: «Да-а!», а потом, словно ища подсказки, что ему теперь делать, беспомощно заозирался по сторонам, переводя взгляд с Леси на Ярослава, а с него – на застывшего в дверях Гаврилу, который с молчаливой тревогой наблюдал за тем, что происходило в гостиной. Несколько минут он все крутил в руках булавочку, а в голове у него все путалось, как же теперь быть и с этой булавкой, и с Лесей, и с украденным мальчиком, и с покусанным псами длымчанином, пока Ярослав наконец не потребовал:

-Ну, давайте, что ли, назад?

-Вы хотите вернуть ее супруге? – поинтересовался пан Генрик, передавая ему украшение.

-А на что она моей супруге, если все равно отдала? – хмыкнул Ярослав. – Эй, ты! Поди-ка сюда! Только руки, будь добра. за спиной держи.

Ничего уже не понимая – ужас сковал и заморозил мозги – Леся подошла к нему, чувствую отвратительную дрожь в коленях. Ярослав взял ее одной рукой за ворот, а другой ловко и со знанием дела застегнул булавку, не преминув исподтишка уколоть.

Она совершенно не понимала, почему он решил вернуть ей такую улику. Лишь после до нее дошло, что булавка – это улика лишь для самого Ярослава и больше ни для кого. Пусть даже булавка и в самом деле принадлежала когда-то пани Островской – все равно невозможно доказать, что Леся не могла найти ее в лесу, где пряталась беглая девка из Островичей.

-Вот что, прелесть моя, - продолжил меж тем Ярослав. – Давай так с тобой договоримся: скажешь, где та девка беглая – я отпущу мальчишку.

-Не знаю я никакой вашей девки, - медленно проговорила она. – И никто у нас не знает.

-Ну, мне не к спеху, - усмехнулся Ярослав. – А надумаешь – приходи ко мне в имение, потолкуем. Да вот еще: на булыжник ваш не надейся: не поможет. Не те сейчас времена, чтобы образованного человека можно было каменюкой неотесанной запугать!

И тут произошло нечто поистине ужасное: розовое, цветущее лицо Ярослава внезапно исказила судорога; кожа посинела, полные красивые губы скривились в мучительном оскале; глаза вылезли из орбит. Он захрипел, схватился обеими руками за грудь и стал медленно заваливаться прямо на девушку, а она, забыв о своем недавнем страхе, всей силой слабых девичьих рук попыталась удержать его от падения. Но пан Ярослав оказался неимоверно тяжелым, и она поняла, что сейчас он все равно рухнет на пол, а у нее внутри все оборвется.

От дверей к ней на помощь метнулся Гаврила, с кресла вскочил и засуетился пан Генрик. Гаврила плечом оттеснил девушку, а сам, подтаскивая повыше обмякшее тело Ярослава и запрокидывая на спинку кресла его помертвевшее лицо, мимоходом крикнул хозяину:

-Возьмите, пане, бубенец, позвоните!

Пан Генрик схватил со стола бронзовый колокольчик и отчаянно затрезвонил. В ответ послышался тяжелый топот нескольких пар ног, и в гостиную ворвались двое рослых хлопцев и Марыся.

-Марыська, холодной воды и уксуса, живо! – распорядился Гаврила. – Степка, Авласка, помогайте!

Хлопцы занялись Ярославом, пан Генрик по-прежнему суетился вокруг, всплескивая руками и всем только мешая. Меж тем Гаврила взял Лесю за плечи и тихонько вывел из гостиной.

-Идем-идем, - подталкивал он девушку. – Это у него с перепоя. Ничего с ним не случится – этакий здоровый детина!

-Нет, дядь Габрусь, это не с перепоя, - покачав головой, возразила она.

-А что ж тогда? – не понял Гаврила.

-Это… о н! – девушка даже не решилась назвать.

-Кто?

-Великий идол. Слишком близко…

-Да ну! – отмахнулся Гаврила. – Он, поди, того идола у себя в Островичах по десять раз на дню проклинает.

-Островичи дальше, там о н не слышит.

-Ишь ты, как повалился; аж посинел весь! А я-то зразуметь не могу: что такое? Раньше с ним вроде ничего такого не бывало…

-Все равно поделом! – заявила Леся.

-А ты тоже хороша! – нежданно упрекнул Гаврила. Разошлась, расшумелась, руками размахалась, ну на вожжах не удержать! И чего добилась? Приходила-то зачем? Хлопца выручать? Так что же ты на него полезла – по рукам бить? Какого беса?

-А что ж мне, - вспыхнула она, - стоять да глядеть, как он ко мне за пазуху лезет?

-А иногда не мешало бы и потерпеть, особо когда тебе чего-то надо. Уж он тебе этого шлепа не забудет; придет время – за все отыграется!

-Да я и сама знаю, что не забудет. Эх, и угораздило меня эту булавку приколоть! – вздохнула она с сердцем, готовая с досады кусать себе локти.

-А ты что думала? Он уж давно ее заприметил, едва ты вошла. Это уж потом ты его разозлила дюже, вот он пальцем и ткнул. Благодари Бога, что он в чужом доме был – не то бы не так с тобой разговаривал.

Леся промолчала: она и сама понимала это не хуже Гаврилы.

-А ты и хитра, однако ж! – добавил он после недолгой паузы. – Нешто и впрямь той девчине бежать помогла? Я и прежде, когда ты еще в первый раз к нам пришла, о том догадался, да все не верилось.

Леся вздрогнула, резким поворотом обернула к нему лицо, уставилась напряженным взглядом.

-Кто… еще знает? – прошептала она леденеющим голосом.

-А кому же еще знать-то? – пожал плечами Гаврила. – Никто не знает. Да только теперь-то что с того? Уж коли пан Ярослав до этого доведался, то какая теперь разница, один ли я знал или все имение?

-Как же теперь быть? – девушка все еще не могла успокоиться от съедавшего ее страха, досады и чувства вины.

-А что теперь поделаешь? Будешь жить, как жила. Доказать он все равно ничего не докажет, а что сам узнал – так и прежде для него не тайна была, что вы беглых покрываете. Ты не терзайся, ничего, в общем, не случилось. Только в другой раз гляди, кого бьешь!

Управляющий проводил ее через двор до калитки.

-Ну, прощайте, дядь Габрусь! – обернулась она к нему напоследок. – Спасибо вам за все.

-Погоди-ка! – остановил ее Гаврила. – Ты какой дорогой пойдешь?

-Как какой? – не поняла она. – Той же, что и сюда шла, по шляху.

-Дура! – постучал по лбу Гаврила. – Панич-то верхом приехал; ты дойти не успеешь, он одним духом тебя догонит. Весь-то день он у нас не проваляется, как в себя придет – так и помчит за тобою следом!

Потом, передохнув, добавил уже спокойнее:

-Обходной тропой иди, через ельник. Сперва шляхом, а возле кривого вяза налево свернешь. Там широкая такая тропа идет – знаешь, верно?

-Ну а как он по той тропе поедет? – усомнилась Леся.

-Не поедет – там корней много, - заверил Гаврила. – Охота ему была по корням спотыкаться!

Всю обратную дорогу она света вокруг себя не видела, давясь слезами отчаяния, стыда и страха. Она не думала о том, что скажет ей родня, когда она вернется домой с пустым лукошком, что будет с ней, когда станет известно, куда и зачем она ходила и кого там повстречала. Одна лишь мысль стучала, колола в виски: рухнула, оборвалась последняя надежда; снова, в который раз, восторжествовала грубая, неправедная сила. О Боже, неужели нет никакой на них управы? Неужели даже Великий идол ничего не может поделать против этих подлых людских законов?

При воспоминании о Великом идоле Леся ощутила какой-то странный душевный подъем, как будто сотни рук и плеч незнакомых и невидимых друзей поддержали ее; будто сама мать-земля влила в нее свежие силы. Еще слещы не высохли на ее щеках, а на душе уже стало пусть не легче, но спокойнее, тверже, словно чей-то властный, внушающий доверие голос заверил ее:

«Держись! Не сдавайся! Скоро придет подмога… Жди!»