Глава шестая

Со стариками все образовалось очень просто: они охотно отпустили внучку в имение. Савел, правда, малость поартачился и даже заспорил было с матерью, чего прежде никогда себе не позволял. И не то чтобы он так уж возражал против самих Рантуховичей - он давно убедился, что место это совсем не опасное. Но ему явно не хотелось, чтобы Леся шла вместе с Янкой.

-Толки пойдут, - угрюмо твердил он. – Негоже, чтобы с чужими хлопцами ее видели.

-Иисусе-Мария, да какой же он нам чужой? Возмутилась Леся.

-А что, свой, что ли? По родству али по кумовству? –возразил Савка. - Ну а раз нет, так и нечего…

-Ах, нечего? - вступилась мать. – С Ясем нашим ей, значит, зазорно ходить? А что Михалка твой, что ни вечер, сюда таскается - это ей не зазорно? Так и знай: метлой поганой его погоню, коли еще раз явится!

-Ну что вы, мамо! - Савел все же немного смутился. - Михал не к вам, а ко мне приходит, мое то дело.

-Да ну? - усмехнулась Тэкля. – То-то я гляжу, ты к Аленке все пристаешь, чтоб вечерами дома сидела да оделась бы поприглядней.

Леся было встревожилась, что сейчас спор перейдет на Михала, а тогда уже и вовсе будет ни о чем не договориться. Однако Савел, которому, видимо, тоже не слишком-то хотелось обсуждать это со строгой матерью, лишь досадливо отмахнулся:

-А, пес с нею! Ей, не мне замуж идти…

Немного погодя, пробегая через двор, Леся услышала, как робкий обычно дед укорял своего великовозрастного отпрыска:

-Уж сколько раз тебе было говорено – оставь ты хлопца в покое! Ну что он тебе сделал?

-Да вы, батька, в рожу-то ему гляньте! – кипятился Савел. – В глазах-то его бесстыжих все, поди, написано, что ему надо! Это же паскуда, а не хлопец, и всегда я это знал…

Леся лишь утомленно вздохнула: эти разговоры затевались в их небольшой семье уже не впервые. Уж сколько раз Савел пытался убедить стариков, что от солдата, кроме худой славы для девки, ничего путного им не дождаться. Но от деда в любом случае ему было бы немного толку, а Тэкля считала, что дыма без огня не бывает, и коли ничего зазорного между ними нет, то и худой славе взяться неоткуда. Даже напротив, коли старого друга отгонять да отваживать, то слухи уж точно пойдут: с чего бы? Глаз-то у нее у самой был сыновнего не хуже, да только считала она, что мудрее пока помалкивать.

К тому же они с дедом Янку любили и обижать напрасно его не хотели.

А вот Савкина к нему неприязнь изо дня в день росла, как снежный ком. Леся не могла вспомнить, когда у него это началось: пожалуй, вскоре после того, как Ясь вернулся из солдатчины; уже тогда они, помнится, все о чем-то спорили да что-то делили. А уж после того, как Янка поставил Михалу дулю под глаз, Савел и вовсе слышать о нем не мог. Кто его, мол, просил не в свое дело мараться; они бы сами промеж собой потихонечку разобрались, а этот – вона! – весь срам на улицу выставил!

И в этом была своя правда, ибо Михал тогда в истерике оповестил все село, что-де солдат совсем с ума сбесился, из-за какой-то девчонки кому угодно мозги вышибет, и упаси Боже теперь кому даже близко к ней подойти.

Пришлось ей, однако, помириться и на том, что ее отпустили.

И вот они уже шли с Ясем вдвоем знакомой дорогой, вьющейся меж полей, где уже волновалась на ветру шершавая сизая озимь. И запоздалый жаворонок все так же вел свою необрывную песню в бездонном небе, как и год назад.

Она искоса взглянула на шагавшего рядом Яся. Он шел, о чем-то глубоко задумавшись, и в раздумье лицо его стало яснее, светлее… и моложе. Вот он идет, легко и упруго ступая, чуть откинувшись тугим станом, и в ореоле солнечного сияния кажется совсем юным.

А сколько же ему лет?

Она впервые подумала об этом: прежде ее меньше всего занимал его возраст. Но она отчетливо помнит, что когда они познакомились, его голос еще не начинал ломаться, был звонок и чист, словно капель.

Значит, он старше ее не более, чем на десять лет, и сейчас ему никак не больше двадцати пяти. И все равно – ой, как много...

Но кто это показался впереди? Ясь первый увидел, как из перелеска выплыли им навстречу две женщины – судя по одежде, шляхтянки, и одна из них, очевидно, незамужняя. Развеваются яркие подолы с кружевной из-под них оторочкой, надуваются ветром пышные рукава. А уж как вальяжно идут – всю стежку собою заняли! Придется, видно, посторониться, уступить дорогу. Он вопросительно посмотрел на свою спутницу, готовый увести ее со стежки.

Но что это? Леся как будто и не собиралась никого пропускать. Презрительно фыркнув, она вдруг капризно вскинула головку, перебросила со спины на грудь роскошную длинную косу – главную свою гордость - и, подхватив его под руку, поплыла еще более величаво и невозмутимо, чем те шляхетские молодки. И наплевать, что ноги босы и кружева с подола не висят; зато нет у них, кубышек белобрысых, ни таких кос, ни такого статного белокурого красавца рядом, на чей локоть она слегка небрежно опирается.

Бедный хлопец оторопел поначалу от такой перемены, но тут же почуял, где здесь собака зарыта, и тоже включился в игру: зашагал медленнее, приноравливаясь к ее неторопливому плывущему шагу и не сводя с ее лица влюбленного и счастливого взора.

Лесина выходка не осталась незамеченной: обе шляхтянки, глядя на эту откровенно счастливую молодую пару, возмущенно поджали губы.

Горюнец было встревожился: как же они все-таки разойдутся? Стежка узкая, четверым в ряд по ней никак не пройти.

Однако, посторониться пришлось обеим парам, развернувшись боком и пропуская друг друга. От Горюнца, между прочим, не укрылось, с какой неприязнью посмотрела Леся на одну из них - на молодую девушку в нарядной полосатой юбке - и, очевидно, умышленно, задела ее своим подолом. Та испуганно подхватилась, словно к ее кружевам прикоснулось нечистое животное, а другая – чуть постарше, в крахмальном белом чепце-каптуре, ухватила ее за руку и решительно потащила прочь. Янка успел заметить блеклые безжизненные локоны молодой панны, сквозь которые была продета слишком яркая для них шелковая красная лента, да ее рыхлые сизовато-молочные икры.

При всей своей сдобной миловидности она почему-то сразу ему не понравилась, и в то же время он никак не мог вспомнить, где же все-таки ее видел.

-Ты что же, знаешь ее? – негромко спросил он Лесю, когда шляхтянки уже не могли их услышать.

-Да ну! – отмахнулась она, не желая, видимо, отвечать.

-А то, я гляжу, волосы у нее какие-то странные. Ей-Богу, ни у кого больше таких кудерьков не видал. У Васьки нашего – и то не такие!

-Так она их сожгла! – снова фыркнула девушка. – Не знаешь разве, как это делается? Гвоздь в печку сунет, в самые угли, а потом волосами-то его и обматывает, а после уж они и остаются такими трубами. Не учуял ты разве, как от нее паленой шерстью несло?

Ясь не ответил; он вдруг понял, кого они только что встретили. Мог бы, право, и раньше сообразить, глядя на Лесину враждебную неуступчивость. Болит, видно, еще душа…

Наконец они добрались до Рантуховичей.

Имение выглядело еще более обветшалым, чем осенью, но прежнего мрачного уныния не осталось и следа. Из трещин в стенах полуразрушенного необитаемого флигеля пробивалась изумрудная травка, прорастали тонкие молодые березки, а из-под забора нахально лезла такая же яркая и веселая молодая крапива.

На заднем дворе Марыся снимала с веревки высохшее белье. Она повернула голову на Лесин оклик, и серые ее глаза радостно вспыхнули, а румянец на круглых щеках проступил еще гуще – Янку приметила.

-Пришла? – бросилась она навстречу длымчанам прямо с горой белья в охапке. – Умница! И сокола глянь какого привела синеглазого! Что же раньше не приводила? У нас-то ведь, знаешь, с хлопцами хорошими туго; нашим-то все бы дрыхнуть да в карты резаться!

Привыкший к подобному восхищению Янка снисходительно улыбнулся. Леся же, польщенная Марысиным вниманием, пояснила:

-Марысю, этот сокол – наш сосед и мой друг, он вам котят принес. Пану Генрику вроде нужны были?

-А то как же! Нынче с утра опять все ворчал, что мыши ночью спать не давали – все бегали да полы грызли.

Янка приоткрыл лукошко, где на мягком сене свернулись два котенка. Третьего он, жалея Мурку и Леську, оставил-таки дома.

-Фу, какие мелкие! – вздохнула Марыся, поглядев. – куда их, таких-то?

И вдруг спохватилась:

-Да что мы все на дворе стоим! Пойдемте-ка на кухню.

У самой кухонной двери они увидели идущую от забора Марту. Она шла, переваливаясь полным телом, помахивая букетом изумрудной крапивы.

Леся изумленно уставилась на кухарку: сейчас, в голодные весенние дни, по всем деревням готовили из крапивы и лебеды похлебки да хлодники. Видно, совсем теперь плохи дела у бедного пана Генрика…

-Ну да! – небрежно бросила Марта. – Он теперь умный стал: что дают, то и ест. Не трюфелями же нам его кормить, в самом-то деле! И рады бы, да уж больно накладно бы вышло! А крапива - вон она, под забором, только рукой достать! Ну, травки-пелетрунки добавить еще для вкуса да простоквашей забелить - он и не разберет, что ему подали.

-А как Ярось… пан Ярослав, я хотела сказать, - оговорилась она. - Нет его у вас нынче?

-Да нет, не бойся, - заверила Марта. – Вчера только наезжал, теперь уж недели две его не увидим, слава тебе, Господи! Да, плохи наши дела! - мрачно добавила кухарка. – Взрастили дурня на свою голову!

-Вы не слыхали, панич-то наш молодой объявился! - подхватила Марыся. – Лучше бы ему и вовсе не появляться! И своих-то бед у нас – не расхлебать, так он и еще нам добавил! И при том еще совести у него хватает – из отца деньги вытягивать! В каждом письме только и пишет: пришлите, мол, денег! А что ж мы пришлем?

-Вы бы, родные мои, Гаврилу спросили бы про наши дела! – снова вздохнула Марта. – Долги камнем тянут, оброку собрали – кот наплакал: что с нищих да голодных возьмешь? Пан-то наш Генрик сперва все кофий без сахара пил, а теперь и кофий у него весь вышел. Про коньяк уж и не поминайте: как гость-то наш дорогой наезжает – бутылку с собой везет, вроде как в гостинец. Знает, бессовестный, что наш крепкого не пьет, нельзя ему – сам всю бутылку один и приглушит.

Лесе не терпелось узнать: что же все-таки натворил молодой панич? Однако Янка предостерегающе пожимал ей локоть, и она молчала.

Но долго ей ждать не пришлось: Марта с Марысей, перебивая друг друга, рассказали все сами.

Дело в том, что молодой панич Владислав, писаный красавец и прожигатель жизни, каким был смолоду и его отец, несколько лет назад отбыл в Варшаву с целью якобы поступить на службу. Никому не ведомо, что он там наслужил, но вскоре его след потеряли. После того, как обеспокоенный его слишком долгим молчанием пан Генрик отправил шестое письмо по известному ему адресу, оттуда пришел ответ, что пан Владислав Любич там уже давно не живет, а где он живет, сказать никто не может.

Лишь в последнее время стало известно, что непутевый малый залез в долги, да к тому же еще и растратил казенные деньги, почему ему и пришлось столь быстро и бесследно исчезнуть. Далее его путь-дорога лежала в Петербург, но панич на какое-то время задержался в Гродно. Здесь он поймал на крючок богатую невесту – пусть немного увядшую, немного косую и не самой первой молодости, но привередничать бедняге не приходилось.

Однако и тут ему не повезло: у невесты оказался на редкость прозорливый папаша. Он с первого взгляда раскусил красавчика и, хотя и дал согласие на брак, но до приданого дочери даже близко не допустил, а выдавал еженедельно по пять рублей на расходы. Разумеется, при такой жизни Владек долго не выдержал: молодую жену скоро бросил, опять у кого-то занял денег и тайком сбежал в Петербург.

С тех пор он, как угорелый, метался между двумя столицами, скрываясь по углам то от тестя, то от кредиторов и существуя неизвестно на какие средства.

Наконец, этой зимой, пребывая в Варшаве, он случайно столкнулся на одной из попоек со старым приятелем, которого не видел едва ли не со времен детства. В отличие от горемычного Владека, его приятель успешно повел дела и теперь крепко стоял на ногах, богатея, как он сам похвалился, не по дням, а по часам.

Молодые люди растроганно обнялись, возможно, даже и прослезились, а затем Владек поплакался ему о своих мытарствах. Тут друг юности внезапно оживился и потребовал подробно рассказать, кому Владек задолжал и сколько, заверив при этом, что для друга ему ничего не жаль, и он с большой радостью выплатит все его долги.

Бедный Владек едва не на коленях благодарил доброго приятеля, не подозревая, что своими руками затягивает петлю на шее отца, ибо сей услужливый приятель был не кем иным, как Ярославом Островским, и целью его приезда в Варшаву было скупить векселя Любичей, чтобы разорить их дотла.

-Сколько же было тех долгов? - ахнула Леся.

-Э, милая, и не спрашивай! – отмахнулась Марта. – Десять раз хватило бы купить наше имение вместе с нами да с нашими потрохами.

Янка чуть дрогнул бровями, задумался. Насколько он знал, Ярослав был не из тех, кто платит за вещи дороже, чем они того стоят. Неужели он оценил их так дорого?

-А что же ты думаешь? – хмыкнула Марта. – Нешто он все заплатил? Нет, милок, он и тут надул: только часть векселей выкупил, а все прочие так и остались. Гаврила-то мой чернее хмары ходит из-за этой его услуги: паничу-то, мол, что так, что этак в яму садиться, а теперь и нам всем – яма!

-А где же сам дядя Габрусь? – спросила длымчанка.

-Нету его зараз. На поля пошел – приглядеть, как лен сеют. До вечера его не будет.

-Знать бы мне той осенью про вашу беду! – вздохнула Леся, немедленно ощутив, как Янкины пальцы больнее стиснули ее локоть.

-Да тогда еще и не было ничего страшного, - успокоила ее Марта. – Тогда у него тех векселей еще не было, да и мы ничего не знали. Ну, была у нас парочка долгов, не дюже больших – за такие с молотка бы не продали. А теперь – торги осенью.

Леся испуганно взглянула на друга - тот ей ободряюще подмигнул; ничего, мол, до осени поживем спокойно, а там еще видно будет...

Но тут за дверью кухни послышалось частое шлепанье босых быстрых ног, и в дверь заглянул уже знакомый Лесе казачок. Он слегка смутился, увидев рассевшегося в кухне на табуретке незнакомца, но тот улыбнулся так приветливо, что хлопчик тут же перестал смущаться и даже понимающе хмыкнул, многозначительно поглядев на него и на девушку.

-Пан желает вас видеть, - сообщил он гостям.

-Ему о нас доложили? – спросила девушка.

-Не-а. Он сам вас в окно увидал. И даже было обиделся: в гости пришли, а с ним не повидались.

Казачок провел их по коридорам, непривычно темным после залитого солнцем двора, до самых дверей гостиной. Войдя в знакомую комнату, Леся вздрогнула, едва узнав ее. Нет, все в ней стояло на том же месте, что и в последний ее приход, но теперь заглянувшее в широкие окна солнце с беспощадно высветило всю застарелую запущенность этой некогда богатой комнаты – налет серой грязи на оконных стеклах, серые хлопья паутины по углам, некогда голубую, а теперь потускневшую обивку мебели и тонкую пудру пыли на красноватом полированном дереве старинных часов.

Но всего более поразило ее, как переменился за эти месяцы сам хозяин. Тело его под ярким атласным халатом еще больше одрябло, остатки волос на голове почти полностью вытерлись, а когда он поднял им навстречу свое лицо, Леся увидела обвислые щеки, серую нездоровую кожу и набрякшие под глазами тяжелые мешки – видимо, он уже давно плохо спал ночами. На коленях у него устроился черный котенок и теребил крошечной лапкой шелковую кисть панского кушака.

-День добрый, голуби мои сизые, - тусклым голосом приветствовал их пан Генрик. – Ну, садитесь, что ли… Угостил бы я вас кофеем, да нет его у меня теперь.

Тут он тягостно и виновато вздохнул:

-Кто же знать-то мог, мои милые, что все так обернется? Так вот всегда и бывает: на кого радуемся – от тех нам и погибель случается…

И вдруг мысли его перекинулись на другое: в угасшем было взоре мелькнул слабый интерес.

-И что это ты, Алеся, как ни придешь – все с новым кавалером? Ты хоть этого-то менять не торопись – и так хорош! Это прежнего не жаль было: тот уж больно сердитый был, да еще и выцвел весь, как будто молью поеденный… Кунтуш-то мой носишь, голубь? Он тебе к лицу должен быть.

-Носит, как же без того! – заверила Леся.

-А про мальчонку так ничего и не слышно, - снова нахмурился пан Генрик. – Как, бишь, звали-то его: не то Петрусь, не то Михась…

-Митрась, - негромко подсказала девушка.

-Точно, Митрась! – обрадовался пан Генрик. – Вспомнил теперь.

Леся тревожно взглянула на друга, страшась увидеть на его лице тень застарелого горя и глухую боль в глазах. Но он сидел рядом с нею, по-прежнему спокойный и вдумчивый; видимо, эти печальные мысли стали для него уже столь привычными, что чье-то неосторожное слово не могло причинить ему лишней боли.

-Пытался я было вызнать про него у Яроша, - продолжал пан Генрик, - да все без толку. Прикинется, будто и знать ничего не знает: какой такой мальчонка, много их по двору бегает, всех и не упомнить… А потом начинает исподволь, невзначай будто, поминать про наши долги, да про векселя, да про сынка моего заблудшего… Эх, Владусь… Ну, чем тебе дома худо было – понесло тебя в ту Варшаву неладную… Доверчив ты у меня – оттого и беда вся наша…

После этих слов он в упор заглянул в Лесины глаза, и она было испугалась: не прочел ли он в них ее мысли, так созвучные ее собственным? Торчал бы Владусь дома, раз такой доверчивый, щелкал бы себе орешки – не нависла бы теперь над ними надо всеми черная неотвратимая угроза.

-А теперь он еще вот что придумал, Ярош-то, - пожаловался пан Генрик. – Как заводит он этим свои разговоры, так еще и кистенем потихонечку грозит, будто бы играет.

-Как так? – изумилась девушка. – Как же его с кистенем в дом-то пускают?

Тут Янка было снова сдавил ей локоть, но она уже успела договорить.

-Ну что ты! – невесело усмехнулся пан Генрик. – Нешто он с настоящим кистенем сюда придет? Маленький такой, не больше пятиалтынного, золотой. Ярош на часовой цепочке его держит. И что, вы думаете, он с ним делает? Часы из кармана вынет – якобы, поглядеть, который час, и давай ими в руке трясти! А цепочка ходуном так и ходит, и кистень-то на ней так по кругу и носится – ну страсти!

Длымчанке вспомнились Марысины рассказы о том, какой страх испытывает пан Генрик перед летающими шарами из металла, и в очередной раз она ужаснулась низости Ярослава.

Лицо пана Генрика вдруг стало тревожным, и в голосе его зазвучало беспокойство.

-Ты, Алеся, остерегайся теперь, одна поменьше ходи. Да и ты, милый, приглядывай за ней в оба! Ярош-то мне все насчет нее намеки делает: что, мол, за эту газель все долги нам простит. А я ему одно твержу: газель не моя, своей волей живет - у нее и спрашивай.

-А он? – не выдержала девушка.

-А он мне в ответ: «Э, пан Генрик, не хитрите! Тут уж одно из двух: либо они ваши – и тогда вы вправе ими распоряжаться по своему усмотрению; либо они не ваши – и тогда вы не несете за них никакой ответственности».

-А вы?

-А я ему говорю: да на что она тебе? Она ведь даже не в твоем вкусе: тебе же всегда блондинки нравились! А он в ответ: «Блондинки-то мне уж приелись: время идет, все когда-нибудь надоедает». Я ему: «Да ты же сам говорил, что от нее деревней пахнет, и на руках мозоли!» А у него и на это готов ответ: «Что ж с того? Отмыть можно, а мозоли в горячей воде отпарим!» Я и про жену, и про Юстыну ему помянул: как же ты, мол, с ней-то будешь? От жены он покривился только, а Юстына ему, значит, хороша, покуда ничего лучше нет.

И тут, устав, наверное, глядеть, как все больше мрачнеют лица длымчан, пан Генрик подмигнул Лесе выцветшим глазом и шаловливо спросил:

-Ну так что же, Алеся, как ты насчет того, чтобы стать вашей длымской Юдифью?

Моментально все поняв, она сразу оживилась, чуть дрогнула бровями и спросила ему в тон:

-А саблю пан даст?

-Саблю, саблю.., - задумался пан Любич. – Я бы рад, да вот только сабля-то наша фамильная который год, как заржавела, из ножен не вынимается. А вот фузею дать могу. Она, правда, тоже уж давно не стреляет, зато приклад у нее хороший, тяжелый… Глядишь, с того приклада у него и мозги на свои места вернутся… Хе!.. Хе!..

Тут пан Генрик рассмеялся в своей манере – тоненько, почти по-стариковски. Вслед за ним расхохоталась и Леся. Осторожный Горюнец – и тот заулыбался. Впервые за долгое время в этих угрюмых и тревожных стенах звучал живой смех, гулким эхом отзываясь по коридору.

-А уж нам бы как этого хотелось, пан Генрик! – смогла наконец выговорить Леся между приступами хохота. – Ладно, пан Генрик, давайте мне ту фузею, а уж там я сама разберусь, каким концом мне ее… ну, употребить…

-Да брось, ты ее и не поднимешь! – впервые за все время разговора подал голос Янка.

Взглянув на него, Леся увидела, как он почти незаметно, но все же неодобрительно покачал головой.

Но тут легонько зашлепали по коридору чьи-то быстрые шаги, и в гостиную заглянула Анеля.

-Кушать готово, пане! – возвестила она, украдкой бросая кокетливый взор в сторону Янки. Он улыбнулся ей в ответ, сверкнув яркой белизной зубов и примечая, как обиженно фыркнула Леся. Такое внимание женского пола к ее другу определенно действовало ей на нервы.

-Ну… подавай! – не сразу отозвался пан Генрик.

-Нам пора! – решительно поднялся Горюнец.

-Кушать не останетесь? – осведомился хозяин. – Ну, как хотите… Да, вот еще: спасибо вам за Брысеньку да за Кыцека. Думаю, они скрасят мое унылое житье. Ишь ты, лизунья!

Черный котенок тыкался крошечным носиком в его белую отекшую руку, а сам между тем примерялся терзать коготками шелковую махровую кисть хозяйского пояса.

-И вот что еще, ребятки, - понизил голос пан Генрик. – Я и сам знаю, что немногим могу вам помочь, но все, что в моих силах… Можете на меня рассчитывать!.. Я буду стоять до конца. Хотя конец уже и недалек…

Всю обратную дорогу, покуда шли коридорами, Анеля оживленно строила глазки красавцу-длымчанину. Леся наблюдала за ними с усталым неодобрением.

-Ты бы не кривилась! – бросила ей Анеля. – И что ты, в самом деле, жадная такая? У самой сколько ухажеров, могла бы одним и поделиться!

Леся благоразумно промолчала, однако тут же начала перебирать в памяти своих поклонников.

О ком же Анеля могла говорить? Один здесь налицо; ухажер не ухажер – это еще как сказать, да уж ладно, коли им так хочется! О другом ухажере ей только что сообщил пан Генрик, да и всем Рантуховичам это давно известно. Упаси ее Боже от такого кавалера, но кто же еще? О ком они могут знать? Не Хведька же, не Михал – уж эти едва ли… Апанас? Хорош кавалер, ничего не скажешь! Данила?

На миг у нее замерло дыхание. Да, может быть. Очень может быть, что в имении пана Генрика о нем знают. Тогда в храме были люди из Рантуховичей – могли видеть, как они с Данилой смотрели друг на друга... И как Данила толкнул ее на выходе – тоже могли увидеть. О Боже, и куда ей от этого срама деваться?..

Еще издалека услышали они из кухни гулкий Гаврилин бас.

-Батька вернулся, - заметила Анеля. – Вот он все как есть вам расскажет про наши дела.

Гаврила, шумно отфыркиваясь, умывался на крыльце кухни, а Марыся из оловянного ковша поливала ему на руки. Заслышав шаги, он поднял голову им навстречу. Струи воды бежали по его лицу, ручьями стекали с обвисших мокрых усов, с приставших ко лбу темных прядей.

-О! – возвестил он радостно. – Вот и наши гости! Давно я вас не видал.

-Давно, - согласился Горюнец.

-Ну, как вы там живете? Не дюже голодаете?

-Да ничего вроде. Голодаем, конечно, но чтобы дюже…

-То-то я на девчину гляжу: похудела, побледнела…

-Да я всегда такая! – смутившись, возразила Леся.

-Ну уж и всегда! А как Рыгор ваш здравствует?

-И Рыгор в порядке. Тем летом, знаете ли, невестка внука ему родила; вот уж и другая скоро родит.

При упоминании о внуках лицо Гаврилы вдруг стало сумрачным и серьезным.

-А в наших деревеньках голод. Бедствуют люди. Совсем худо… В Скрынях на той неделе двое детишек померли.

-Да мы знаем, - вздохнула Леся. – У меня у самой невестка оттуда.

-Да чего вы хотите – разорены мы! Вконец разорились. И долги еще эти… Паничу хорошо по столицам кутить – ему все нипочем! А что теперь у Островских его векселей на сорок тысяч – до того ему и дела нет! Где мы теперь эти деньги возьмем? Поставил нас панич под петлю, ничего не скажешь…

После недолгого молчания Гаврила мрачно поведал:

-Пан Генрик хотел нам вольную дать, чтобы тем лиходеям мы не достались, а в суде говорят – нельзя. Сперва долг уплатите.

-Да, худо ваше дело, - вздохнул Горюнец.

-А ваше? Нешто ваше дело лучше? Он и к вам-то уж подбирается, гайдуков своих засылает. Я слыхал: трое у вас побывали не так давно, на берегу все ошивались. Еленина отмель, что ли, зовется то место… Да не суть важно! Потом ваши хлопцы туда пришли да их спугнули. А мне другое странно: никто у них за последнее время не убегал, точно знаю, а они, по всему видать, кого-то высматривали.

-Ничего нет странного, - сумрачно отозвался Янка. – У меня-то уж давно что-то такое в голове бродит, и на селе у нас тоже про то гутарили. А когда это было – не припомните?

-Ну как же, в то воскресенье. Назавтра-то понедельник был, тогда он к нам и наведался, пан Ярослав. Да не один, а с гайдуком. Так вон тот гайдук все в людской у нас распинался, что-де в день воскресный, когда у людей праздник, ему с двумя дружками пришлось по кустам ломаться. И все еще панскую губу расхваливал, что-де не дура у него губа!

-А это часом не Микола был? – осведомилась Леся.

-Ну уж не скажу, Микола он или кто там еще… Я их и сам-то не различаю: все на одно лицо.

-Да полно вам о них! – шумно оборвала разговор Марыся. – И без того всем тошно! Алеся, пойдем-ка лучше по саду с тобой погуляем, зябликов послушаем.

По тому, сколь решительно увела она длымчанку из кухни, было ясно, что дело здесь отнюдь не в зябликах. Да и Марыся как-то вдруг сразу непривычно притихла, приумолкла. Она словно бы готовилась сказать что-то очень важное, но никак не решалась или еще не выбрала, с чего начать. Леся чувствовала, как дрожит под рукой ее теплый локоть, видела, как бьется на виске голубая жилка. И весь мирный, залитый солнцем сад с раскатистыми трелями зябликов наполнился для нее какой-то странной тревожной жутью. Эта жуть словно зрела в набухших бутонах яблонь, шелестела в зеленой мураве, таилась в крапивных зарослях.

Наконец Марыся спросила – буднично, как бы мимоходом:

-Послушай, ты знаешь вон ту траву?

-Где?

-Да вон, из-под забора лезет! – и Марысина рука уже потянулась к побегу, готовая его сорвать.

Длымчанка испуганно перехватила руку девушки.

-Нет, Марысю, не трожь ее! Это худая трава, ядовитая! Это белена!

Марыся пристально взглянула ей в глаза и вдруг засмеялась:

-Да ты не пужайся, я вредные травы не хуже тебя разбираю! А Юзефа – та, поди еще лучше их знает, - добавила она с невеселым вздохом.

-Это ты про ведьму из-за Буга? – догадалась Леся.

-Про нее. А тебе по дружбе говорю: брось ты того панича, покуда не поздно! Есть у тебя твой Янка – за него и держись, а уж тот Данька не про тебя писан.

-Что ж, спасибо. Да только я, Марысю, и без того честь свою берегу.

-Не про то я говорю, - пояснила Марыся. – Невеста его усватанная, Каруська, в церкви тебя видала. Дура-то дурой, а гляди-ка, смекнула, для чего тебе кружева на подоле. Ну-ну, не жмись, я и про то знаю. Да еще как ты очами тогда полыхала – дивуюсь, что совсем не сожгла их в уголь! Ну, паненка-то, ясное дело, и завелась! Да и было с чего: хоть кружевам твоим и далеко до Каруськиных, да сама-то она против тебя – что блин сырой! Так что сама разумеешь – коли женишок равнять вас начнет – добра ей не видать, это уж точно! Да еще она слыхала и про другую вашу красотку-белянку, Данилка и к ней тоже подъезжал.

-А, это, наверное, Доминика, - догадалась Леся.

-Ну уж, Доминика или Вероника – ей без разницы. Она уж и прежде до Юзефки бегала, чтоб та вернее ее сгубила, попортила. Хочешь нешто и на себя порчу накликать? Каруська-то давеча грозилась: попомнит, мол, та чернавка бесстыжая, как на чужих женихов очи пялить!

-Постой, постой, - перебила длымчанка. – Она к той Юзефе когда еще бегала, а с Доминикой так-таки ничего худого не случилось: живет себе да радуется, еще краше стала.

-Это покамест. У них там заминочка вышла: волос достать не сумели.

-Каких волос? – насторожилась Леся.

-Ну как же! Чтобы порчу навести, да еще так, чтобы сгубить по-черному, волосы нужны того человек – ну хоть маленькая прядочка. А как же им ту прядочку раздобыть, коли ваша Доминика ту Каруську и близко до себя не подпустит? Ну, Юзефа сперва поворчала, а после и говорит: пусть-де панна Каролина о том не заботится: волосы она сама раздобудет, а паненка за то еще приплатит.

У Леси на миг потемнело в глазах. Картина происходящего вырисовывалась все яснее. Катерине нужны были волосы – правда, не Доминикины, а Янкины. Та же Катерина завела какие-то шашни с колдуньей Юзефой. Здесь-то все понятно, но при чем же тут Ясь?

Внезапно до нее дошло и это: Доминика – блондинка; Ясь тоже белокур. Каролина не так часто видела их обоих, чтобы разобрать, тем более, узнать оттенок срезанных волос, да еще в полутемной хате, при свете лучины.

Так вот оно что! Жадная и хитрая Юзефа решила обвести вокруг пальца обеих доверчивых бабенок, срезанные волосы использовать в своих недобрых целях. Ей-то наверняка все равно, кому они принадлежат, лишь бы длымчанину. Ведь любой длымчанин – это часть Длыми, так же, как и вся Длымь заключена в любом из них.

-Так ты все зразумела? – повторила Марыся. – Воля твоя, конечно, да только, боюсь, не тягаться тебе с Юзефой. А коли Юзефы не боишься – другое в голову возьми: у Каруськи четыре брата, да прочей родни сколько! Уж те за сестрину обиду не пощадят – не дай Бог где подкараулят!

Леся сперва похолодела, услышав об этой новой беде, но тут же успокоилась: какая, в конце концов, разница, от кого ей беречься: от гайдуков или от шляхтичей? Хрен редьки не слаще, а семь бед – один ответ!

-Лесю! – вдруг донеслось до них с крыльца кухни.

-Зовут тебя, - слегка подтолкнула ее Марыся. – Пойдем.

Навстречу им с крыльца сбегал Янка.

-Собирайся, Лесю, домой нам пора, - сказал он коротко. Лицо его было тревожно.

Леся понимала, что ему, так же как и ей, есть о чем рассказать, а по его лицу легко было догадаться, что новости далеко не отрадны.

Однако разговор пришлось отложить, и вот почему: из Рантуховичей за ними увязались двое хлопцев, Степан да Авлас. Леся их едва знала, с трудом различала и никак не могла взять в толк, чего же надо от них с Ясем этим сонным тюфякам. Это было тем более странно, что хлопцы даже в такой недалекий путь отправились с явной неохотой, им вовсе не хотелось бить ноги, и они волоклись за длымчанами следом, как два тяжелых мешка. Почти всю дорогу они тупо молчали, уставясь в подножную пыль, если не считать того случая, когда Степан (хотя это мог быть и Авлас) послюнил толстый палец и провел им по черному излому Янкиной брови.

-Чисто, - удивленно заметил он, разглядывая свой палец. – Чем ты, Янка, брови чернишь?

-Ничем, - пожал плечами тот.

-Как ничем? – озадачился дворовый. – А отчего же тогда сам ты светлый, а брови черные?..

Ненадолго задумавшись, парень продолжил:

-Хотя и правда, у тебя и усы черные тоже… Послухай, Янка! А если ты бороду отпустишь, она у тебя тоже черная будет или какая?

На это Янка ничего не ответил.

Хлопцы проводили их до половины пути, а там поспешно распрощались и повернули назад.

-Ну, не хватало – бороду им еще отпускай! – хмыкнул Янка, едва они скрылись за поворотом. – Мне покамест и вот этого довольно! – он отбросил со лба кудрявый чуб, открывая ярко блеснувшую седину.

-И что им дома не сиделось? – развела руками Леся.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Выражение досады на его лице вдруг сменилось подозрительно-тревожной иронией.

-А ты будто и не знаешь? – он глядел неотрывно, выжидающе, и в глазах его замер какой-то странный и нехороший блеск.

Теперь уже не так трудно было догадаться, почему поплелись за ними эти двое. Слишком много разговоров было об этом за последнее время. Вот только узнать бы, кого он имеет в виду: гайдуков или шляхтичей?

-Дядя Габрусь велел проводить? – предположила она, стараясь по возможности оттянуть время.

-А почему он так велел? В честь кого весь этот сыр-бор? – неумолимо допытывался Янка.

-Наверно, из-за меня, - согласилась она. – Но…

-Вот теперь давай вспоминай. О чем нам нынче говорил пан Генрик?

-Это про фузею-то? – вспомнила она.

-Про фузею, - озабоченно протянул Горюнец. – Дело-то ведь хуже, чем ты думаешь. Ты помнишь тот день, то есть вечер… на берегу? Ты тогда все плакала, а я тебя утешал – помнишь?

-Такое не забудется! – Леся еще не простила той обиды. – Угораздило же их заявиться всей оравой… на мою отмель…

-Что? – не сразу понял Янка. – Это ты про кого – про наших девчат и хлопцев? Да тебе надо Бога благодарить, что они туда заявились, а то не миновать бы тебе встречи похуже! Да и я-то, дурень, тоже хорош был…

-А что случилось-то, Ясю? – испугалась девушка.

-«Что случилось!» - передразнил он. – Ты что же – опять ничего не слыхала? Гаврила для кого рассказывал? Гайдуки тебя на отмели стерегли, вот что! – почти прокричал он ей в лицо. – И уж подстерегли бы, да их наши спугнули. И ведь говорил же кто-то – Михал, кажется – что-де видали они: трое какие-то из кустов прочь побежали. Да я вот мимо ушей пропустил тогда…

-Иисусе-Мария! – ахнула девушка. – А я-то едва ли не каждый вечер туда ходила!

-Вот и не ходи больше. И вообще – поменьше ходи одна. Без меня или без Савки – чтобы ни шагу из деревни!

-И ведь как близко подобрались-то! – не унималась Леся. – Не бывало такого прежде-то!

-Времена меняются, - мрачно бросил Горюнец. – Яроська считает нас уже почти своими и с каждым днем наглеет все больше, а Великий идол веками голоса не подает. Кой-кто теперь даже засомневался: а есть ли он вообще?

-Ну а с тех-то валухов какой нам прок? – вспомнила Леся.

-Есть ли от них прок или нет, - пояснил Горюнец, - не в этом дело, а в том, что их все знают. Яроська все надеется пана Генрика по-хорошему уломать и ссориться с ним не хочет, а потому настрого заказал своим псам трогать его людей. Иное дело – были бы м одни. Вот тогда, как боится Гаврила, могут и напасть. Да только я думаю – все равно не тронут, - поспешил он успокоить свою спутницу, поскольку теперь-то они как раз и остались одни, а идти еще далеко. – Ну, сама посуди, - убеждал он девушку, - не пошлет же Яроська за тобой всю свою ватагу! Много чести девке выходит, да и дела у них другие есть. Двоих-троих, как он думает, вполне довольно. Ну а трое гайдуков на двоих наших нипочем не полезут – они любят брать наверняка.

-Погоди-ка, Ясю! – вдруг перебила его спутница.

-Да?

-А почему ты так думаешь, будто это непременно за мной? Может, им что другое было нужно? Ведь он когда меня еще приметил, а гайдуки теперь только появились, полгода все было тихо...

-Может и тихо, да вот ты вспомни: поначалу ты за околицу не выходила, так? А потом Яроська в город уехал. Ну а без Яроськи и гайдукам незачем по чащобам шастать да в сугробах вязнуть, кого-то там искать. Они лучше дома у теплой печки посидят.

Немного помолчав, Горюнец добавил:

-Не знаю: может, и впрямь позабыл бы он о тебе в той Варшаве, кабы ты ему потом на дороге не попалась!

Лесе вспомнился тот не столь давний воскресный день, когда она вместе с Янкой и Васей шла проселочной дорогой, а Яроська нагнал их сзади верхом на громадном темно-гнедом жеребце и едва не стоптал копытами. До сих пор не забыть, как он тогда обернулся, победно ощерив белые зубы, и его зеленые волчьи глаза встретились с ее испуганными, темно-карими.

-Так знай, Лесю, покою твоему нынче конец пришел! – снова услышала она голос Янки.

-Скоро всей нашей Длыми конец придет, - вздохнула она.

-Ну, придет или нет – не в нашей то воле, - ответил Янка. – А вот от гайдуков тебя защитить мы пока можем. Ну, а насчет того, что за тобой, а не за кем другим они приходили – так тут уж больно много всего сходится, явно что-то неладно. Прежде всего: что им вообще на той отмели делать? Кабы они еще беглого искали – так сказал же нам Гаврила: никто у них не убегал. Теперь дальше: ты, верно, мимо ушей пропустила, но тот же Гаврила нынче помянул в беседе, как один из тех гайдуков распинался, что-де у пана губа не дура. И это, боюсь, тот самый гайдук, который тебя знает. Уж тут волей-неволей призадумаешься!

-Да, пожалуй, - ответила Леся, понурившись. Ей было теперь не столько тревожно, сколько стыдно, что у столь давних дел такой длинный хвост, и ее прежние опрометчивые поступки до сих пор несут людям столько бед и хлопот.

Старый друг, знавший свою Лесю наизусть, сразу же угадал ее думы и поспешил утешить:

-Ничего, Лесю, не журися. Коли ты и провинилась чем, то не теперь, а давно, дело прошлое и забытое. К тому же, я так думаю, кабы можно было все вернуть, ты снова бы сделала по-старому. Ну попадись тебе сейчас, допустим, та горемычная Райка, что же ты – бросишь ее одну? Нет ведь? Одно только ты и могла тогда сделать: нам рассказать.

-Расскажешь вам! – обиженно бросила она. – Сам-то ты что тогда говорил: «Не уйдет, не выбраться, словят, как перепелку в силки!»

-Вот видишь! Да и мы-то что могли? Они же все кругом обложили, муравей бы тайком не прополз, а держать ее в деревне – тоже ведь не дело, долго ее там не ухоронишь. Да притом и в Островичах тоже знали, где ее искать. Так что тут и выхода, пожалуй, другого не было. А уж потом, когда Митраньку… - тень печали промелькнула по его лицу, как бывало всегда при воспоминании об этой тяжкой утрате, - ну, словом, когда ты очертя голову в Рантуховичи побежала… Ты ведь не могла тогда по-другому. Совесть бы тебя заела, что хлопчика терзают и мучают, а ты можешь помочь – да не помогаешь. Тебе же казалось, что только ты можешь уговорить пана Генрика подать в суд; ты ведь не знала тогда, что сам он в когтях… Ну а что Яроське по рукам дала – то так ему и надо! Пусть знает, что не все на свете его боятся и руки ему лизать готовы! Так что вины твоей и тут нет.

-Есть, - возразила она. – Булавка…

-Ах, булавка? Да откуда же тебе и знать-то было, что Яроська там будет и ту булавку увидит?

-А тот гайдук? – не унималась Леся. – Ну помнишь, тогда, на празднике?

-А при чем тут гайдук? Невелика беда – крыжачка сплясала! А как тебя звать, он у кого угодно мог спросит, в окрестных селах тебя многие знают. Да и не о том я речь веду, все равно сделанного не воротишь! Ты бы лучше подумала, как теперь от беды себя уберечь. Положим, в лесу они тебя не найдут, а Яроське ты нужна позарез, и он со своих гайдуков три шкуры дерет – что им тогда остается?

-Нешто в деревню придут? – испуганно ахнула девушка.

-Могут и в деревню прийти, нынче уж ни за что нельзя ручаться. Конечно, на улице средь бела дня хватать и волочь не будут – настолько они еще не осмелели. А вот вечерком… Ты гляди осторожнее, на двор сама не выходи, калитку не отпирай. Пусть уж лучше Савел выходит.

-А если они Савку по макушке чем тюкнут да в хату ворвутся? А в хате, кроме него – старик да три бабы.

-До Савкиной макушки еще дотянуться надо, а он этого тоже ждать не станет, - возразил Ясь. – И потом, это ведь шума сколько – врываться! Иное дело, коли ты одна за порог выйдешь: рот зажали, мешок на голову накинули – и поминай как звали! Но это уж на самый худой случай. А ты еще вот о чем подумай: какой им прок рыскать по лесу наугад? Не лучше ли выведать загодя, где ты наверняка будешь, и там тебя подождать? По дороге из церкви, скажем – ты частенько отстаешь. Или на тех же танцах: вдруг отобьешься? Они ведь и на отмель неспроста пришли: кто-то их навел. Ну, пусть теперь только заявится! – вдруг процедил он сквозь зубы с нежданной злобой, и Леся поняла, что на сей раз он имеет в виду совсем не гайдуков.

-Ты… про Данилу? – спросила она тихо и слегка запинаясь.

-А то про кого же? Наши-то нипочем не скажут, а из чужих кто еще знал, что ты на ту отмель ходишь?

И тут она вспомнила, что отчасти именно потому так и полюбила Еленину отмель, что надеялась встретить там Данилу. Однажды он забрел туда случайно, и с тех пор она так и повадилась туда ходить, надеясь его снова увидеть. И Данила не торопился ее разочаровывать, время от времени действительно появляясь.

-Так ты думаешь… что он с ними в сговоре? – ахнула она совершенно упавшим голосом.

-Ну, это едва ли! Просто, видно, сболтнул кому не надо. Ему и так плевать на всех с высокой колокольни, а уж коли какая помеха на пути станет, вроде тебя – так он из кожи выползет, да еще не как-нибудь, а тишком, чтобы самому в сторонке остаться, а виноват был бы другой. А потом и себя еще уговорит, что вовсе он ничего худого не хотел, а просто нечаянно так вышло, да глядишь, и сам в это поверит!

Милое личико девушки на миг исказилось гадливой и горестной мукой. Но через мгновение мука ушла, и осталось от нее лишь легкое облачко грусти.

-А знаешь, Ясю, - она тихонько опустила маленькую твердую руку на его локоть, - а я ведь, бывало, сердилась на тебя, что ты его не любишь.

-А кто его любит? – поморщился тот. – Да и за что его любить можно – такого? Кому он что доброго сделал? Вот тебе хотя бы – можешь вспомнить?

-Однажды коринками угостил, - выудила она из памяти тот давний случай.

-Верно, угостил, - согласился Ясь. – Когда на него все твои подружки насели. А до того ведь упирался, чтобы кто чего не подумал – ведь так?

-Откуда ты знаешь – тебя же там не было! – вскинулась она, задетая тем, что ему известно даже то, что она сама в своем сознании заглушала, как только могла.

-Повидал я таких, - небрежно бросил Янка. – Уж он тебе и улыбнется, и в очи заглянет, а чуть какая тревога – даже не беда – так он сразу бочком, да в стороночку!

-Что же ты мне раньше этого не сказал? - укорила его Леся.

-А что было толку? – пожал он плечами. - Ты бы все равно слушать меня не стала. Да тут и без меня довольно нашлось уговорщиков: ты от них только и слыхала, что «выбрось из головы», да «что ты в нем нашла». Куда уж мне еще было соваться!

Позднее, впрочем, выяснилось, что как раз в данном случае Данила был совершенно ни при чем, а про Еленину отмель гайдукам рассказал Апанас. Едва ли он толком понимал, для чего это нужно, да уж больно ему хотелось досадить «оглобле» и при этом услужить Ярославу: глядишь, и вспомнит тогда о своем побочном братце...

Однако Лесе было уже все равно, Данила ее подставил или другой. Ей хватало уже и того, что он м о г это сделать. Но теперь даже это ее ничуть не задевало: каким бы ни был Данила, он уже не мог причинить ей боли, ибо ее сердце более не зависело от него. Несмотря даже на пустоту и холод, что остались после ушедшего чувства, она теперь ощутила себя свободной и прозревшей. И совсем уже по-иному сияло над головой солнце, и цвиркали зяблики в высоких ветвях, и шуршали под ногами прелые листья, прохладные и чуть влажные от сыроватой еще земли.