Глава пятнадцатая

Наутро она встала рано, когда другие еще не проснулись. Спать ей совсем не хотелось, не то что иногда по утрам, когда голова тяжелая и газ не разлепить.

Леся осторожно перешагнула через спящую Ганульку – та спросонья все же заворочалась, забормотала во сне. Босиком ступая по гладким половицам, Леся наскоро оделась, потом достала гребень, привычной рукой принялась чесать волосы. Потом так же привычно заплела косу, укладывая пушистые пряди, перекинула ее на грудь и глянула на себя в зеркальце.

Ох, страсти какие! Заостренные скулы, бледно-желтые щеки – такой оттенок всегда бывает у ее смуглой кожи в минуты нездоровья. Резко чернеют пологие тонкие брови, в запавших глазах – сухой горячечный блеск, под ними залегли буро-лиловые тени. Четким контуром алеют припухшие губы, непривычно яркие, отвернутые, словно лепестки. Даже кожица на губе чуть содрана, оттого и саднит до сих пор… Следы на шее, правда, уже не красные, бледно-розовые, но все равно заметны отчетливо…

В эту минуту она вдруг ощутила себя невозможно гадкой, порочной, оскверненной, а тут еще вспомнила, кто подарил ей это злосчастное зеркальце – и размахнулась в сердцах, готовая метнуть его о стену.

И не смогла: что-то словно бы остановило, задержало ее руку. Оно было очень красивое, ее зеркальце, хоть и совсем простое – круглое, оправленное в тополь, с длинной полированной ручкой, что так удобно и ласково ложилась в ладонь. Она задумчиво провела пальцем по гладкому шелковистому дереву – светлому, в россыпи мелких темных пятнышек – и, вздохнув, осторожно положила его на подоконник.

-Что, Алеся, худо тебе? – послышался у нее за спиной голос бабушки.

Она обернулась. Тэкля стояла в одной рубахе, с неприбранной толстой косой.

-Да нет, бабунь, не так все и худо, - ответила она. – Нет чести урону. Не успел он меня…

-Знаю, - ответила Тэкля. – Кто-нибудь вас видел?

-Нет вроде… Он возле Луцукова тына меня прижал, там, где еще бурьян густой. Я закричала, а он мне рот зажал, да только Курган все равно услыхал да залаял, хозяева вышли…

-Брех собачий я слышала, - кивнула Тэкля. – Так это вы были?

-Ну да, - вздохнула внучка. – Он держал меня крепко, всей тяжестью навалился – ни вздохнуть, ни охнуть… Тень на нас падала, да и туман тоже… Нет, бабунь, не могли нас видеть, никак не могли. Я слышала, как соседи по домам расходились, и хоть бы мне голос подать…

-А потом? – вновь перебила Тэкля.

-Отпустил он меня, - поспешила ответить Леся. – До сих пор поверить не могу, с чего бы… Упредил только, чтобы орать не вздумала.

-И мне это странно, - задумалась Тэкля. – Спужался, верно, соседей, сила ушла, бывает такое у мужиков. А может, просто пожалел он тебя. Он ведь не лиходей какой, с малолетства тебя на руках носил… Это ж вовсе надо сердца не иметь, чтобы на такое дело отважиться. Ну да все равно ему это с рук не сойдет!

-Нешто камнями забьют? – испугалась Леся. – Или хату подпалят?

-Ну что ты, до такого не дойдет, конечно, - успокоила ее Тэкля. – Вот кабы он дело свое до конца довел, тогда все может быть… Да и то не знаю. Вон в Ольшанах народ куда против нашего злее, а и то Стах испугом только отделался да колотушками.

-Какой Стах? – не поняла внучка.

-А тот вдовец, что Анельку на гумно затянул. Так что не бойся, никто Янку твоего пальцем не тронет. Пожалуй, и в причастии-то ему не откажут. Но и житья доброго ему тоже не будет, да и тебе я говорю: надо с этим делом скорее кончать: коли не к Петрову дню, то уж к осени точно!

-К осени? – повторила Леся упавшим голосом. Лицо ее, и без того бледное, вдруг сделалось совсем восковым.

Ей вновь отчетливо представилась картина перенесенного ужаса: тяжелое тело придавило ее сверху, потная ладонь стиснула грудь, бесстыдные губы до боли впиваются в шею, терзая беззащитную плоть… И много ли ей радости от того, что не в бурьяне под чужим тыном, а в темной клети, на житных снопах… И никто не придет на помощь, кричи – не кричи. Никто не придет, хоть бы все псы в округе надорвали глотки…

-Прежде надо было о том думать, - жестко заявила Тэкля и, отвернувшись, прошла мимо нее в бабий кут.

Леся задумалась, подперев щеку ладонью. Сегодня она вместе с другими девчатами должна полоть лен, и теперь она ломала голову, как скрыть от зорких подруг следы минувшей ночи. Иные подруги, впрочем, сами были не без греха: нередко она замечала у какой-либо из них то припухший рот, то прикушенную докрасна мочку уха, то подозрительно розовые синячки на шее или возле плеча. Но то другие, а за ней наблюдают десятки глаз, которые немедленно засекут малейший непорядок. А не идти тоже нельзя: ее внезапная «хвороба» может вызвать подозрения; еще, чего доброго, свяжут ее отсутствие в поле с ночными криками на улице.

Она еще раз оглядела себя в зеркальце, оправила ворот. Затем накинула на голову белый льняной платок, завязала концы под подбородком, спустив их до самой груди. Ну, вроде ничего не видно – если, конечно, не слишком приглядываться.

Когда по дороге в поле она догнала стайку девчат, никто из них не сказал ей ни слова, однако ей без конца мерещились косые взгляды и ехидный шепот за спиной.

Бедная девочка! Она прятала от чужих глаз бледные, уже почти незаметные следы, не подозревая при этом, какой раздавленной, униженной, повинной выглядит при этом она сама. И шепот за спиной ей не мерещился, ехидные девчонки и впрямь вовсю гадали, отчего бы это Леська, что вчера еще гордо бряцала дареными монистами, худую славу напоказ выставляя, теперь вдруг платком до бровей укуталась, и глаз поднять не смеет.

А иные с утра успели уж и Янку повидать. Был он странно молчалив, отводил глаза и словно бы тоже чего-то стыдился. Подумали бы, что размолвка у них с Леськой вышла, заяц дорогу перебежал, да только заметили и другое: цветную широкую дзягу с пушками, которую он прежде носил с такой гордостью, теперь сменила простенькая опояска с жалкими кисточками.

По пути в поле Леся никак не могла дождаться, когда же кончится эта мучительная дорога, и девчата разойдутся по своим полоскам. По пути она дважды отставала, но вскоре поняла, что толку в этом немного: на нее тут же начинали оглядываться Дарунька с Виринкой, а вслед за ними и остальные. Вслух, однако, ничего пока не сказали.

Однако и в поле ей не повезло: как на грех, на соседней полоске работала Катерина. Она то и дело поглядывала на свою соседку и все пыталась отчего-то заговаривать, хотя в последние недели даже здороваться с ней не желала. Леся отвечала ей глухо, односложно, стараясь не глядеть в ее сторону.

-Ты что это нынче смурная такая? – подивилась Катерина.

-Да так… - Голова болит… - отговорилась та.

-Ах, голова? – усмехнулась румяная молодка. – Скажите на милость! А может, вовсе и не голова, а что другое у тебя болит нынче?

Девушка не ответила. Низко наклоняясь, она безучастно работала мотыжкой, привычно выдирая колючий бодяк и ломкий млечный осот, по возможности стараясь не обращать внимания на Касины намеки.

Однако это были еще цветочки в сравнении с тем, что ожидало ее впереди.

Леся не подняла головы, услыхав неподалеку мужские голоса. Набежали, верно, бездельники-хлопцы, с девками лясы точить! Станут теперь гоняться за ними по всему полю, а девки примутся от них убегать, визжа в притворном испуге. Да только ей-то что до того?..

Леся очнулась, когда кто-то цепко ухватил ее за бедра, похотливо прижался сзади. Она бешено рванулась, взметнув гибкий стан; резко выбросив назад ногу, ударила наглеца босой пяткой в колено. Еще не отойдя после ужаса минувшей ночи, она не разумела, что творит: ее тело четко и верно проделало все само.

В следующею секунду, придя в себя, она повернулась лицом к обидчику – и совсем не удивилась, увидев перед собой Михала, прыгавшего на одной ноге и злобно шипевшего от боли.

-Вот подойди только! – замахнулась она на него мотыгой.

-С-сука! – прошипел он в ответ. – Недотрога рваная! А то я не знаю, где ты ночь провела, кобылка необъезженная! Тебя уж Янка объездил, нечего теперь и брыкаться!

Михал стоял далеко; не достать его было ни ногой, ни мотыгой, а и сказать она ничего не могла: язык отнялся от бессильной обиды. Она лишь вспыхнула до корней волос да крепче стиснула в онемевших пальцах рукоять мотыги.

И вдруг случилось нежданное: откуда ни возьмись меж ними бросился Павел Хмара. Загородив спиной девушку, он грозно обернулся лицом к обидчику.

-Оставь девку! – негромко процедил он сквозь зубы. – Объездил, не объездил – не тебе доезживать, понял?

-Вы гляньте, какой заступник тут выискался! – гадко ухмыляясь, ответил тот. – Да не больно-то и хотелось, кому она теперь нужна… такая!

И тут же поспешно заковылял прочь – мешало, видно, ушибленное колено. Однако, отойдя на безопасное расстояние, глумливо крикнул напоследок:

-Одно только худо: придется теперь Янке заклад отдавать. Ну так что с того: отдадим, коли уж выиграл, мы люди честные…

-Какой такой заклад? – растерянно спросил Павел, обернувшись к девушке.

На Лесю теперь и вовсе страшно было взглянуть: краска отхлынула у нее с лица, и она вся дрожала, словно в ознобе.

-У Янки… с Симоном… - едва смогла она выговорить. – Михал брешет, поспорили они будто бы… на меня…

-Оно и верно, что брешет! – бросил в ответ Павел. – Не было у них с Янкой никакого заклада. Я не знаю, что у вас там с ним вышло, но вот заклада точно не было, не то бы Симон сказал. Да и плюнь ты, в самом деле, на того Михала, никто его и не слушает!

-Кабы он еще рук не протягивал, - вздохнула Леся, немного успокоившись.

-Так скажи, коли еще протянет: поотрываем и руки, и ноги, да и все прочее, что найдем.

Он махнул ей рукой на прощание и неторопливо зашагал прочь. Едва он скрылся за поворотом, как у Леси за спиной зашлась громким хохотом Катерина:

-Ой, девки, слыхали? Янка-то, выходит, об заклад на нее побился! А она-то, дура, поверила, что он взаправду…

-Куда ей! – немедленно откликнулась Дарунька. – А то она кому нужна – взаправду! Скажешь тоже!

-На себя бы ей глянуть! – вновь подхватила Каська. – Худая, вся черная, ровно арапка, да еще и порченая теперь…

Лесины очи полыхнули бешеным пламенем – так и сожгли бы в пепел молодку.

-Чтоб язык у тебя отсох за такие слова, - произнесла она совсем тихо, но с такой тяжелой угрозой, что даже у бывалой Катерины екнуло сердце. Катерина, однако, и сама была не промах.

-А вот и не отсохнет, потому как правда это, и вся Длымь уж про то знает! – крикнула она. – Ну, что примолкла? Я знаю даже, где он тебя спортил – вон у Луцукова тына вся трава примята!

-Точно, примята! Мы тоже видели! – раздалось кругом.

Леся поначалу едва не рассмеялась: нашли тоже «улику»! но потом вдруг испугалась, не обронила ли она возле Луцукова тына, например, сережку, или, может, бусы рассыпала. Однако тут же у нее отлегло от сердца, когда она вспомнила, что обе сережки остались на месте, а никаких бус на ней тогда и вовсе не было.

-Ты докажи сперва, что это я траву помяла! – бросила она Катерине в ответ. – Может, ты с полюбовником? Может, Тарас пьяный отсыпался, хаты своей опять не нашел?

-Ах, Тарас? – прищурилась Катерина. – А кто ж тогда вопил ночью, словно резали? Тоже Тарас? А губу вот кто тебе прикусил до крови? Опять Тарас? Ай, что у нас за Тарас! А мы и не знали, что он прыткий такой на старости лет!

Девки собрались теперь чуть не со всего поля, сгрудились на соседней полоске.

-Так что ж он ее, выходит, только давеча? – спросила Агатка. – А то люди гутарили, что уж давно она с ним…

-Спутались-то давно, ясное дело, - ответила ей полушепотом Василинка, - А давеча она просто гонор свой выказала, ублажить его не захотела отчего-то. Хмельной дух ей, видите ли, не понравился! А ему, видать, приперло, вот он и приневолил… Ну, что вылупилась, очи твои бесстыжие! – вдруг крикнула она во весь голос, повернувшись к Лесе. – Что, неправду говорю?

Леся и в самом деле неотрывно смотрела на нее огромными почерневшими глазами, пронзительно яркими на бледном лице. Смотрела где-то с минуту, а потом вдруг слетели с ее губ полубезумные, горячие слова:

-Ай, Ахремка, пусти меня, охальник! Не тронь, бессовестный!

Теперь уже Василинка уставилась на нее круглыми от изумления глазами.

-Ведьма! – выдохнула она в ужасе.

-Ясно, ведьма! – поддержал кто-то сзади.

-Мало ей, что сквозь стены проходит, так теперь еще мысли стала читать!..

-А ведь точно, Василина, был у тебя какой-то Ахрем из Якубова…

Краем глаза Леся подметила, что не только Василинка, а и еще несколько девушек виновато потупили очи.

-Есть, есть такой Ахрем, сама видала! – возбужденно кричала всегда все знающая Виринка.

-У, ведьма проклятая! – выкрикнула бедная Василинка, в глазах у которой уже замелькали злые слезы. – Чтоб ты сгинула, подлая!

-Бей ведьму! – истошно взвизгнула Агатка, та самая, которую вечерами не раз заставали возле бань, и не с одним Лукашом, а и с другими хлопцами тоже.

-Удавить ее, стерву окаянную, чтоб не поганила честным людям…

-Камень на шею, да и в Буг!..

Леся едва успела отскочить, когда Катерина с Дарунькой первыми накинулись на нее. Она швырнула в них маленькой мотыжкой – единственным своим оружием – и кинулась бежать со всех ног. Несколько девок бросились было за ней следом, но отстали, не догнав.

Давно уже стихли, остались далеко позади злобные визгливые голоса, а она все мчалась, не разбирая дороги; сердце обмирало у нее в груди, кровь жарко стучала в висках. Встречные кусты хватали ее за одежду, а ей мерещилась, что это бабьи пятерни тянутся к ней, рвут на части…

Она очнулась, лишь выбежав на берег реки, и только здесь перевела дыхание.

Это была не Еленина отмель – совсем другое место. Здесь клонились высокие камыши над темно-оливковой гладью затона, а в самом затоне зелеными островами плавали овальные листья кувшинок, меж которых покачивались над темной водой глянцево-золотые купавки. А по берегам затона плакучие ивы свесили до самой воды серебристо-сизые пряди.

Эту заводь Леся тоже очень любила и часто приходила сюда купаться. Место было глухое, таинственное, словно картина из старой сказки. И в самом деле: где и жить водяницам-русалкам, как не здесь! Ей так живо виделось, как русалка, взобравшись на толстый комель, чешет золотым гребнем текучие влажные косы, и они струятся до самой воды, смешиваясь с густым водопадом ивовых тонких ветвей.

Русалок Леся не боялась; они никогда не обижали ее, не пугали, а теперь уж тем паче не тронут: она ведь им сродни. Ведьма!

Леся распустила широкую дзягу, распутала туго затянутый узелок гашника. Уронила наземь паневу, легким движением плеч освободилось от кабатки-навершника, потянула через голову рубаху. Оставшись в одной легкой сорочке без рукавов, с открытыми плечами, она подошла к самой воде. Она слышала, как хлопцы на днях говорили, что вода в Буге еще студеная и купаться холодно, однако сейчас ей и нужно было остудить свою горячую голову.

Дно здесь было вязким, илистым, и ноги ее как будто погрузились в пуховую перину. А вода и в самом деле оказалась холодной; Виринка, например, нипочем в такую бы не полезла, однако Леся холода не боялась.

Заводь была глубокой; уже возле самого берега вода доходила ей до середины икр. Через три шага вперед будет уже по пояс, а дальше – обрыв.

Она постояла еще немного, подняв кверху руки, закрепляя тяжелые длинные косы, которые обернула кругом головы, чтобы не намокли. Потом смело шагнула вперед. Холодные медленные струи оболокли ее тело, ставшее в воде почти невесомым, и она вдруг ощутила себя русалкой, раздвигая грудью упругую плотную воду, глядя на свои обнаженные руки, ставшие зеленовато-зыбкими в темно-хрустальной воде омута. Ну что ж, коли не бывать ей теперь прежней Лесей, пусть она будет русалкой, сестрой речных водяниц. Ведьмой! Ведь и бабка Алена была ведьмой – по сути, а не только по славе…

Леся неторопливо поплыла к середине заводи, на самую глубину. Тающий след тянулся за нею к берегу двумя расходящимися волнами. Она слыхала, что русалки не оставляют за собой волны… И вдруг...

Страшная боль свела ногу, скрутила жилы мучительной судорогой. Нога вдруг потеряла легкость, неотвратимо потянула ко дну, как если бы к ней привязали тот самый тяжелый камень, которым грозились бабы на полосе… захлебываясь горькой речной водой, девушка отчаянно замолотила ладонями, подняв тучу брызг. Круги пошли по воде к берегам затона, потревожив покой золотых купав. Уже уходя под воду, она услышала за спиной шумный всплеск и громкий мужской голос, ругавший ее бранными словами. Она закашлялась, чувствуя, что грудь ее вот-вот разорвется без воздуха, снова глотнула горькой воды с мертвенно-затхлым привкусом тины. Успела ощутить, как чья-то рука больно ухватила за косы – и свет померк у нее в глазах…

Вокруг стояла мглистая голубая ночь. Голубой туман стелился волнистыми прядями над недалекой рекой, голубым серебром матово отсвечивали росы на уснувших травах, размытый лунный свет едва пробивался сквозь пелену курчавых облаков. И женщина в белом шла ей навстречу, но теперь она была много ближе, чем в первый раз. И снова чудилось в ней что-то неуловимо-знакомое, однако Леся снова не разглядела ее лица, успев заметить лишь лунный отсвет в глазах…

Она пришла в себя от ощущения крайне неудобной позы: лопатками опиралась на что-то твердое, угловатое, а голова свисала ниже плеч, оттянутая тяжелыми косами. А еще не покидало странное чувство, будто все это уже с ней было однажды…

С трудом открыв глаза, она увидела склоненное над собою лицо мужчины. Мокрые волосы припотели ко лбу, струи воды сбегали по его щекам, стекали с темной бороды. А лицо исказила жуткая гримаса, безобразно, однако при этом очень знакомо перекосив рот. Она уже почти вспомнила, у кого видела прежде эту гримасу, но тут нежданный спаситель наградил ее парой таких увесистых оплеух, что ее голова бессильно мотнулась из стороны в сторону.

-Вконец ошалела девка! Куда ж тебя понесло в тот омут!

-Дядь Рыгор… - еле выдохнула она.

-Вот как дам зараз, будешь знать тогда дядю Рыгора! – вновь замахнулся он на девушку. – Это ж надо, какое дело замыслить! Хоть бы о ком подумала, прежде чем головой в омут сигать! Ишь ты! Дядь Рыгор!..

-Н-нога! – простонала она, однако Рыгор как будто и не слышал.

-Ты что, дите неразумное, чтобы всем тут за тобой глядеть в оба глаза? Сама за собой доглядеть не можешь, а у других как будто и дела нет больше? Нет уж, сам теперь вижу: каков бы ни был тот Янка, а шагу ты без него не ступишь!

-Как Янка? – ахнула она, единым духом вскочив на ноги.

-А ты что думала? С Янки я вины не снимаю: срамное дело он учинил, и глаза бы мои на него не глядели! Да только тебе от него все равно деваться некуда: не так даже из-за того позора, просто больше ни у кого терпежу не достанет – надзирать за тобой день и ночь! Осрамились вы с ним, однако ж, голуби сизые! Сорок пятый год доживаю, а такого сраму не видывал! Сиди уж, не рыпайся! – остановил он девчонку, уже готовую кинуться прочь. – Знаю, что ты ни при чем… У него уж давно в голове такие думки бродили, я-то знаю… Слетело у него как-то с языка, не удержался. Старый трюк: взял, спортил девку, а там забирай тепленькую, бо никто другой ее не возьмет.

-Не спортил, - перебила она. – Не было греха…

-Ну, хоть на это ума у него достало! – облегченно вздохнул Рыгор. – Или подлости не хватило…

Ей вдруг совестно стало перед ним в одной рубашонке, к тому же мокрой и оттого насквозь прозрачной. Она потянулась за своей сброшенной паневой, и тут заметила возле нее лукошко с распаренным просом.

-Лещей думал приваживать, - уже спокойнее пояснил Рыгор. – Да вот приходится заместо лещей девок всяких выуживать, что сдуру головой в омут сигают!

-И в мыслях у меня того не было! – горячо перебила она.

И не заметила сама, как рассказала ему обо всем: и про Михала, и про стычку с девками на полосе, и про то, как сломя голову примчалась к этой заводи, в которой отчего-то решила искупаться.

-М-да! – усмехнулся Рыгор, дослушав до конца. – Верно, и в самом деле надо тебя от людей подале держать. Вот уж точно, где наша Алена – там либо драка, либо вовсе погром! Откуда же ты про того Ахремку знаешь?

-Ненароком застала их с Василинкой… в лесу. Да только я их видела, а они меня нет.

-Ловко! – одобрил Рыгор. – Да только все же не стоило тебе про него поминать.

-Да я и сама теперь вижу, что не стоило, - вздохнула Леся. – Да только себя я не помнила, дядь Рыгор, такое зло на меня накатило… Они, стало быть, творят себе что хотят, и все им с рук сходит, а на меня на одну всех собак спустили! А в чем я повинна? Что я худого сделала? По темным углам не грешила, по кустам разиня пазухи не бегала! Вот хотите, на святом алтаре поклянусь, что чиста?

-Никому здесь твои клятвы не надобны, - мрачно вздохнул Рыгор. – Слушать их никто все равно не станет. А я тебе одно скажу. В том, что Янка тебя давеча возле тына прижал, ты, конечно, неповинна. Хотя до сих пор в толк не возьму, с чего вдруг понесло тебя ночью на улицу? А вот что ты умней других себя считала, против всех себя поставила, народ понапрасну дразнила – так тут уж, кроме тебя одной, никто не повинен! Так что не обессудь, что они всем миром тебя одну теперь травят. Что посеешь, то и пожнешь, как говорится. Ну а насчет заклада – так то, ясное дело, брехня. Ты погоди, хлопцы наши тому Михалу еще и скулу своротят за такие шутки! Да и Каська при нашем раскладе – тот же Михал, только что в юбке. Оба они чего хотели, не получили, хотя ужом извертелись, вот и злобятся теперь, шельмы этакие!

-То-то мне и обидно! – вновь перебила Леся. – Добро бы еще Ракитовы кусты да шашни с хлопцами, а то ведь у Каськи с ведьмой Юзефой заговор против нас готовился – и то ей простили! По-прежнему судачит с бабами, да еще и на меня всех злее кидается…

-Что поделать, порода ваша бабья такая, - ответил Рыгор. – Вам, бабам, все одно, с кем вместе, лишь бы всем гуртом на одного! Или на одну, что у нас теперь и имеется. Ну да ничего, не робей! Все обойдется, а там и вовсе позабудется.

-Позабудется, да припомнится, - вздохнула Леся, вспомнив Ганну, свою мать.

-А уж тут ничего не поделаешь, - припечатал Рыгор.

Воспоминание о матери потянуло за собой другое: как они с Янкой сидели на погосте, и как он утешал ее тогда, всю зареванную и несчастную, а потом высказал ей все, что думает о беззаконной любви и суровой родительской воле, что сама же толкает молодых на это самое беззаконие. А уж там само собой вспомнилось, у кого она прежде видела ту гримасу, что так знакомо исказила черты дядьки Рыгора. У Янки, у кого же еще? Когда она пришла в себя на той заповедной поляне, она так же неудобно лежала, опираясь лопатками на Янкино колено, а он склонился над нею – так же, как только что наклонялся Рыгор. Ей отчетливо вспомнилось его застывшее пепельно-бледное лицо и характерно искривленный рот – угол губ сместился вверх и вбок, образовав подобие кривой подковы, отчего все лицо стало совершенно неузнаваемым.

Она никогда прежде не видела у него этой гримасы. Как и у Рыгора… совершенно разные лица – и при этом такой поразительно схожий перекос губ… У двух разных людей, не связанных кровными узами! Или… все же связанных?! О Боже!

Немного придя в себя после внезапного озарения, она поневоле признала: ну что ж, ничего невозможного. Рыгору почти сорок пять, Янке – без малого двадцать три, в сыновья вполне годится…

«Так вот почему дядька Антон все ворчал на него… - догадалась она. – Вот почему его Авгинья не любит».

Ей вспомнилось теперь, с какой горячностью Янка осуждал всех тех, кто ищет себе невест и женихов «честного рода», пренебрегая теми, кто рожден не вполне «честно». И с какой обидой, почти со злобой высказывался он о родных дядьки Рыгора, что поспешили женить его на злополучной Авгинье.

«Надо же им было повязать его на семнадцатом году с той Авгиньей, чтоб их…» - вновь прозвучал в ее памяти Янкин голос.

Это о покойниках-то!.. Повязать! Словно Рыгор – бугай или жеребец! О господи, как же его это мучило…

И тут же она вновь рассердилась на себя за эту мимолетную жалость к своему лиходею. Мучился? Жаль тебе его? А вот кабы не залаял вовремя Курган – глядишь, и явился бы на свет еще один безродный… И так же потом бы мучился! И гордые невесты из «честных» семей от него бы носы воротили, будь он хоть каких достоинств и хоть какой красоты неописанной! Янка-то ведь красавец…

…Ей вдруг вспомнился тот день, что казался теперь таким далеким. Тот день, когда они с Ясем ходили на поклон к лесному идолу. Словно вживе она увидела тот крутой обрыв с растущим подле кряжистым вязом и ослепительно синее небо над головой; вновь услышала она свист туго натянутой веревки, ощутила волну упругого ветра, что весело ударил в лицо, и тот головокружительный восторг, смешанный с ужасом, и надежное тепло Янкиных рук, подхвативших ее на той стороне… И его глаза – такие же необыкновенно синие, как это небо, с мерцающими в них золотыми бликами солнца. Они смеялись, эти глаза, они говорили ей: все хорошо, не надо бояться. Ей было страшно лететь на этой веревке над крутыми склонами оврага, над острыми камнями, что громоздились на дне; а его глаза так ободряюще лучились, и она знала: пока он рядом, не случится с ней никакой беды.

А теперь – вот она, беда! И не поможет он ей в этой беде, ибо сам принес ее…

-А ты, девка, однако ж, поберегись, - заметил Рыгор. – Вода в Буге студена еще. Вон хлопцы мои, на что беспутные головы, а и то не отваживаются. А ты сгоряча, да в этакую стынь – мудрено ли, что ногу свело! Чему ж тут дивиться-то?

Леся молчала, опустив голову.

-Ну что, охолонула малость? – спросил Рыгор чуть погодя. – Старикам твоим я, так и быть, не скажу ничего, довольно с них и того, что есть. А с тебя больше глаз не спущу, ясно тебе?

Она молча кивнула в ответ и принялась расплетать мокрую косу.