Глава шестнадцатая

За окошком еще серым маревом клубились предрассветные сумерки, когда Горюнец с трудом разлепил тяжелые веки. Чувствовал он себя прескверно: мутило, вело, голову невыносимо ломила похмельная боль. Еще нетвердо держась на ногах, он вышел на крыльцо, ковшом зачерпнул воды из бочки, принялся жадно пить.

Увы, легче ему не стало. Холодная водица лишь противно заполнила желудок, и сделалось совсем пакостно. Раздраженно сплюнув, он выплеснул остатки воды себе в лицо и на голову, кинул ковшик обратно в бочку и побрел назад, в хату.

Последнее дело – топить горе в вине! Прежде от стариков он это слыхал, да не слушал. Всего час блаженного забвения – и как пакостно, гадко потом и душе, и телу… А хуже всего, что и горе ведь никуда не ушло: вот оно, по-прежнему за плечами стоит. Нет уж, не заманят его теперь в корчму никаким пряником… Да только поздно уже…

Он отчетливо помнил все, что произошло накануне. Леся, Лесечка… Испуганные глаза, хрупкие запястья, трогательная беспомощность, с которой она пыталась от него защититься… Два кулачка, упертые ему в грудь… Как же она противилась, как отбивалась изо всех своих слабых силенок! Как трепетала под тонкой кожей венка у нее на шее, когда он беспощадно терзал ее губами, как часто билось сердечко в тонкие ребрышки… Бедная девочка! Теперь, наверное, все тело у нее в синяках…

Горюнец крепко зажмурился, затем встряхнул головой. Нет, это не он был вчера в бурьяне у Луцукова тына… Не может быть, чтобы это был он!..

Тяжело ступая, он вернулся в хату. Рука его привычно потянулась к лежавшей на лавке дзяге – и замерла на полпути. Не смог он коснуться заговоренного пояса, вытканного чистой девичьей рукой, отороченного белоснежным пухом священного лебедя. Тяжело вздохнув, он повязался первой попавшейся под руку витой опояской и вышел доить корову.

Когда он шел через двор с полным подойником, его чуть не сбил с ног Вася, единым духом перелетевший через перелаз. Молоко плеснуло через край, и Василь широко раскрытыми невидящими глазами уставился на темную россыпь молочных брызг, мгновенно впитавшихся в дворовую пыль. Лицо его было бледно, руки дрожали.

-Яська, нет? Ведь нет, правда?.. – повторял он срывающимся голосом.

-Что – нет? – хмуро спросил Горюнец.

-Что ты Алену… У плетня, ночью… Брешут ведь, як Бога кахам, брешут… Не мог ты такого учинить…

-Мог, - резко перебил его Горюнец. – М о г !

Василь пошатнулся. Лицо его стало совсем серым, как суровое полотно.

-Не может этого быть! – прошептал он упавшим голосом. – Не могу поверить…

-Я и сам до сих пор не верю, - вздохнул Горюнец. – Да только кому с того легче?

-Так значит… Значит и в самом деле.., - ахнул Василек. – Как же мне поверить-то? Как же так, Ясю? Я вот давеча Артемку встретил – слышать он про тебя не может, плюется… «Слыхал, говорит, что дружок-то твой разлюбезный сотворил?.. Чуяло мое сердце, что этим кончится, уж давно у него глазенки-то бегали!» А я ему: «Врешь! Не было того… Не могло быть!» А он мне: «Поди да сам спроси, коли мне не веришь! У тетки Тэкли, у Савла, у нее самой наконец! На девке места живого не осталось, так разделал ее вражина этот…Видел ее нынче, как в поле шла – все платком куталась да очи отводила…» Да я вот не пошел до Галичей, к тебе сперва завернул. Так значит, и в самом деле ты ее...

-Нет, - ответил Горюнец уже спокойнее. – До беды не довел, если ты про это речь ведешь. Но – мог!

Василь снова застыл в изумлении, затем облегченно перевел дыхание.

-Фу-у, Яська! Нешто можно так людей пугать? Я же знал, я сердцем чуял… Ну, теперь я им всем в лицо выскажу – и Артемке, и Горбылям этим поганым… И ей… и ей все скажу…Пусть знает, что ты не повинее…

Как ни тошно было Янке, от этих слов он едва не рассмеялся.

-Чудной ты, Васька! – хмыкнул он. – Уж кому, как не ей, про то знать. Не ходи к ней, Васю, - добавил он тихо.

-Отчего же? – спросил тот.

-Постыл я ей теперь. Она, верно, и знать меня теперь не захочет.

-Захочет! – перебил Василь. – Вот оправится трошки, дух переведет – и все само собой уладится, вот увидишь!

Горюнец в ответ лишь безнадежно покачал головой.

-Митранька мой что бы сказал? – вздохнул он, еще больше помрачнев.

-Митранька-то? – удивился Василь. – А что ему сказать? Ты же ничего худого не сделал, за что же ему тебя казнить? И опять же: далеко он был, ничего худого про тебя не слыхал, что тут по селу брехали… Стало быть, легче ему понять, что ты ни в чем не повинен.

-Эх, Васю, что бы я без тебя делал! Ну, пойдем, что ли, в хату?

Милый, наивный, преданный Вася! Он, как всегда, верил в то, во что хотел верить, а на все остальное убежденно закрывал глаза. Но если бы он знал, как тяжела для друга его святая вера, от которой еще чернее кажется неискупимая вина…

В сенях им в ноги мягко толкнулась Мурка, потерлась атласным бочком. Ее подросший котенок подбежал следом на тонких высоких лапках, дружелюбно помахивая хвостиком.

-И все же, Васю, - спохватился Янка, наливая в кошачью миску молока, - как же они узнали? Когда успели? Нас же и не видел никто, туман ведь какой был… А нынче я еще головы поднять не успел, а на селе уж знают… Откуда, Боже правый, откуда?

После залитого солнцем двора хата казалась полутемной, и в этом полумраке в его глазах замерцал синий огонь и тут же погас.

-Эх, Васю! Она же теперь, верно, думает, что это я по селу хвастал… А уж Михал-то как рад будет, такого ей про меня пораспишет…

-Михал последним будет, кому она поверит, - ответил Вася. – Что бы ты ни учинил, а Михал ей оттого милее не станет. Она вернется, Ясю, - добавил он тише, глядя на безмятежно-мягкие завитки на шее друга, что так не вязались с его суровым лицом, опаленным горем и тяжкой, неискупимой виной. – Вот увидишь. И я тебя не покину.

По тому, как глухо прозвучали последние Васины слова, и как едва различимо дрогнул его голос, Горюнец понял, что Василь уже з н а е т, какой ценой придется ему заплатить за эти слова и за свою верность непутевому другу. И он уже сделал тяжелый выбор – стиснув зубы, возможно, глотая слезы, но сделал.

Спустя полчаса, возвращаясь от Янки домой, он краем глаза уловил сбоку какое-то движение и обернулся: в трех шагах от него стояла Ульянка с коромыслом на плече; пустые ведра покачивались на ветерке с легким скрипом. Она видела его выходящим с Горюнцова двора, и Василь точно знал, что она ему скажет; более того, столь же твердо он знал, что он сам ей ответит, - и все же так и не смог заставить себя посмотреть ей в лицо, а потому уставился на ее босые изящные ноги, ровный и гладкий загар которых оттеняла белизна сорочки. Темная длымская панева была подобрана «кульком», и Василь еще немного помедлил, разглядывая причудливые изломы ее складок, что красиво драпировались вокруг девичьих бедер.

-Ну, с меня довольно! – сердито бросила она наконец, притопнув ногой. – Будет он еще срамить меня на все село, средь бела дня этому скоту ручку жать, в гостях у него рассиживаться!

-А тебе-то что за беда? – ответил Василь, дивясь собственной смелости.

-Нет, вы его только послушайте! – задохнулась от возмущения Ульянка. – Что за беда! Нет уж, голубь, коли т е б е людей, не совестно, то я этого срама сносить не желаю! Выбирай: или этот твой, или… Или я тебя знать не хочу!

-Вот как? – усмехнулся Василь. – Это в который же раз?

-В последний, - заявила она. – Я-то без тебя проживу, сам ведь знаешь.

-Ну, коли так, то и говорить больше не о чем, - спокойно ответил Василь. – Ты без меня проживешь, а он – нет.

С этими словами он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. А Ульянка отчего-то вдруг ощутила какое-то смутное сожаление, глядя на его удаляющуюся прямую спину и высоко поднятую кудрявую голову. Впрочем, едва он скрылся из виду, девушка тут же постаралась забыть о нем, как всегда забывала обо всем неприятном.

А дома Васе ничего не сказали; а может быть, никто еще и не знал, что Василь был у Янки. Когда он вернулся домой, мать, как ни в чем не бывало, хлопотала у печи, сестренка Агатка собирала на стол.

-Садись, Василек, - ласково кивнула мать. – Готово все. Андрейки вот только нет – опять, верно, к хлопцам убежал.

Но тут, словно в ответ на ее слова, сердито хлопнула дверь в сенях, и в горницу влетел сам Андрейка – красный, всклокоченный, левая скула припухла, в глазах – злые слезы.

-Что с тобой? – ахнула мать. – Али подрался с кем?

-Гонят они меня, - еле проговорил мальчонка, захлебываясь от рыданий. – Говорят: знать тебя не хотим, твой брат с лиходеем водится…

-С каким лиходеем? – не поняла мать.

-Н-не знаю! – выкрикнул Андрейка.

Зато все понял Василь. Как ужаленный, вскочил он с лавки, сжимая кулаки и сверкая глазами.

-Опять Горбыли! Это все Хведька, нешто не ясно? С его голоса мальцы поют!

-Да о чем речь-то, Василю? – безнадежно допытывалась мать.

-Ну, задам я ему теперь, так приложу – все конопухи враз осыпятся! – Василь даже побледнел от бешенства. – Просто злобятся они на него за Алену, вот что!

-Кто на кого злобится, в самом-то деле? – рассердилась мать.

-Да Горбыли на Янку, кто же еще? – тоненьким голоском пояснила Агатка. – Ну а вы, мамо, нешто ничего не знаете, про Леську-то?

-Что еще эта скаженная натворила? – всплеснула руками мать, не в силах, однако, скрыть любопытства. С самой Троицы Леська с Янкой развлекали все село, и тетка Геля Кочет с любопытством наблюдала за ними, выжидая, как же у них все повернется и чем закончится.

-На сей раз, мамо, не она натворила, а с нею кое-что сотворили! Доигралась, непутная! Девчата говорили – Янка ее ночью… у Луцукова тына.., - тут Васина сестрица пакостно хихикнула.

-Да ничего он ей не сделал! – перебил Василь, ударив кулаком по столу, да так, что глиняные плошки задрожали.

-Васька! – прикрикнула мать.

-А не веришь – поди сама у нее спроси, коли не боишься, что Савел тебе уши пообрывает.

-Ну вот еще! – вскинула головку сестрица. – Стану я с порченой разговаривать! Я – не ты, я свою честь берегу, - в устах девчонки, которой едва сравнялось десять лет, этим слова прозвучали немного смешновато.

-А вот ты, братец, - продолжала она, - о доме нисколько не думаешь, всех нас на позор выставляешь! Андрейке вот глаз подбили, а за что? За то лишь за одно, что он твой брат! И я… и мне ведь замуж идти, а ведь не возьмет хороший жених… оттого, что брат у меня с лиходеем дружбу водил…

И тут Агатка тоненько и жалко расхныкалась, как всегда делала, когда хотела подвести под расправу братьев или что-нибудь выклянчить.

Однако Вася, обычно столь сердобольный, не терпевший детских слез, теперь словно с цепи сорвался. Железными пальцами схватил он сестру за плечо и встряхнул, как упрямую грушу.

-А ну цыц! – рявкнул он. – Выть она мне еще тут будет!

-Мамо! – истошно взвизгнула девчонка.

-Василю! Ты что это? – вскинулась мать.

-Теперь он, значит, лиходей? – еле выговорил, задыхаясь от гнева, Вася. – А как тот лиходей для тебя лодочки из щепок вырезал – позабыла? И как он через омут за купавками для тебя плавал – тое не помнишь? А пчелу у тебя из косы кто выпутывал, покуда ты верещала, як свинья недорезанная? Честь у нее, мать вашу! Дрожат все над своей честью, что тот Кащей над грошами! И коли я за ту честь должен лучшего друга продать, в беде покинуть – стало быть, не честь это, а подлость! Да, подлость! И скажите мне, что нет, попробуйте!

-Что за шум, а драки нет? – спросил, входя в хату, отец.

-А то, что больно все честные кругом! – продолжал бушевать Василь. – Одно худо: не тех честят! Вон тот же Макар: с половиной деревни в лозняке перевалялся, да еще по другим селам у него каханок сколько…Отчего же в него никто не плюет да пальцем не тычет? А Яську моего бедного… Ну кому он что худого сделал, кому чем не угодил? Кто от него что видел, кроме добра?

Геля бросила тревожный взгляд на мужа, опасаясь, как бы ее Роман не сказал лишнего. Она и сама пристыдила бы сына, да вот беда: Васе было известно про то, что они с Романом были близки еще до венца. Случилось это, правда, уже после церковного оглашения и всего за неделю до свадьбы, так что никаких трагедий за собой не повлекло. Однако теперь Геля боялась, что муж начнет бранить сына за дружбу с изгоем, и уж тогда Василь не постыдится помянуть ему про тот давний грех.

-Э, да вы, никак, тоже все про Леську в бурьяне? – догадался Роман. – Все село о том гутарит. Ну, хороши!

Но тут, мельком взглянув на жену и увидев смятение в ее глазах, тоже, видимо, вспомнил былые времена и пылкую свою молодость.

-Ну да Бог с ними, хай сами разбираются! – махнул он рукой. – Садитесь лучше завтракать.

Привычно помолясь, они сели за стол. Василь медленно черпал зеленую лапеню (лебеда, сныть да щавель, забеленные простоквашей), заедая краюхой черного хлеба и все еще сторожко поглядывая вокруг. Нет, как будто бы ничего, гроза прошла мимо. И мать, и отец глядят мирно, будто и не было ничего. Только Агатка сидела надутая, на весь белый свет разобиженная, да кому до нее какое дело?

Лесю он встретил только после полудня. Зато с утра вся Длымь обсуждала ее новые похождения. Вася узнал, что она повздорила с бабами на прополке, а когда они прогнали ее с поля, убежала в перелесок, и с тех пор ее никто не видел.

-Да где ж ей и быть? – пожала плечами Доминика, когда Вася ее об этом спросил. – В лесу, верно, где-то хоронится, на то она и Леська. Ничего, объявится, куда ей деваться? А не то на отмели ее поищи, коли уж так затребовалась!

На отмели Василь никого не нашел, а возвращаясь назад, увидел ее возле самой околицы. Она стояла, прислонясь к низкой городьбе, и о чем-то тихо говорила с Хведькой Горбылем, который неуклюже топтался перед нею. Васю они не заметили: девушка стояла к нему спиной, а Хведька не видел ничего вокруг, поскольку по обыкновению не сводил с нее обожающих глаз.

Едва взглянув на нее, Василь ощутил, как по спине у него пробежал мороз: до чего она все же девка безрассудная!

Порченым девицам полагалось покрывать волосы очепком, да не таким, как у замужних, а грубым, сурового небеленого холста. А у нее волосы были не то что не прикрыты – распущены. Еще не просохшие после купания, темным водопадом струились они вдоль спины, и от них веяло речной сыростью. И – о дерзость! – на голове у нее по-прежнему красовался тоненький налобный венец – знак девичества.

Вася увидел, как Хведька порывисто накрыл ладонью ее руку, лежавшую поверх низкой оградки. Леся мягко освободилась – узкое пястье легко выскользнуло из его ладони, словно золотистая рыбка.

-Ты же знаешь, я за тебя в огонь и в воду готов, - услышал Василь приглушенный Хведькин голос. – Христом-Богом клянусь: не помяну тебе никогда… Знаю, что скажешь: мамка моя тебя не примет, и Михал опять же… Да только не век же с нами тот Михал будет. И мамка в конце концов сдобрится, я ее знаю…

-А коли не сдобрится? – усмехнулась она.

-Все равно… В обиду тебя не дам, не журися.

-Спасибо, Хведю, - вздохнула она невесело. – Да только нет в том нужды.

-Как нет? – растерялся хлопец. – Куда ж тебе деваться: при таком-то позоре?

-А нет позору, Хведю, - ответила девушка.

-Да что ты несешь, опомнись! – ахнул Хведька, снова хватая ее за руку. – Ты хоть со мной-то не лукавь! Как так – нет позору? Вся Длымь гутарит, как тебя Янка ночью подстерег – али это не позор?

-Нет позора, - повторила она. – Не тронул меня Янка. А что по селу бабы язычат – так пес брешет, ветер носит!

-Но как же тогда? – бедняга уже чуть не плакал. – Ведь говорят же люди… Нешто врут…

-Стало быть, врут, - ответила Леся.

-А, знаю! – глаза его вдруг вспыхнули злобой. – Это ты е г о защищаешь! Да как же ты можешь? Он же гад, каких земля носить не должна, а ты…

-Не веришь – твое дело, - перебила девушка. – Было бы что – врать бы не стала, а и напраслину возводить тоже не хочу.

-Да что с тобой говорить! – хлопец безнадежно махнул рукой и быстро пошел прочь, повторяя пересохшими губами только одно слово:

-Гад, гад…

Леся осталась там, где и стояла, глядя куда-то в сторону. Василь тронул ее за плечо; она резко обернулась, ее густые длинные волосы взвихрились кругом, от них еще крепче пахнуло речным дурманом.

-А, так это ты? – бросила она. – Тебе-то что надобно?

Теперь она глядела ему прямо в лицо. Глаза ее из темно-карих стали совсем черными, и в них появился какой-то затравленный испуг.

-Ну, что же ты молчишь? – она всеми силами старалась держать себя в руках, но голос ее дрожал, словно туго натянутая струна, готовая вот-вот оборваться. – Ведь тоже знаешь, поди?

-Да все уж знают, шила-то в мешке не утаишь! – ответил Василь. – Да только я не про то…

-А зачем пришел? Дружка своего выгораживать? Он, мол, ни при чем, все хмель виноват?

-А кого же тут и винить, коли ничего не было? – пожал плечами Василь.

И тут лопнула невидимая струна, что-то словно отпустило ее изнутри. Закрыв руками лицо, она от всей души разрыдалась – впервые за этот черный, тяжкий, окаянный день. Вася ласково обнял ее за плечи, погладил спутанные влажные волосы. Она уткнулась ему в грудь и заплакала совсем по-детски, тоненько всхлипывая. Верно, подумала о другом хлопце, на чьем плече ей уже не плакать никогда…

Спасибо Васеньке, добрый он, хороший, да все же не то… Даже пахло от него иначе – не горькой полынью, а свежей мятой.

-Хорошо, хоть ты мне веришь, - глухо проговорила она сквозь слезы.

-Да чему ж тут и верить – сам он мне сказал. И потом, я ж его знаю. Не мог он сотворить такого злодейства…

Девушка вдруг резко отстранилась.

-Мог! – выкрикнула она. – Я его получше тебя знаю. А ты знать ничего не можешь, тебя там не было! Кабы Курган не залаял…

-А Курган и вовсе ни при чем, - сказал Вася.

-Как ни при чем? – вскинула она голову, и темные волнистые пряди вновь разлетелись.

-Лесю, послушай, - он снова легонько коснулся ее плеча. – Хмель может голову затуманить, но не сердце, я-то ведь знаю. А сердцем он прежний, верно тебе говорю.

-Век бы его очи мои не видели! – отрезала она. – И ты мне про него не поминай, не то поссоримся!

-Ох, и упряма же ты! – укорил Василь.

-Какая уж есть, - вздохнула она.

-Эй, постой! – Василь придержал ее за рукав, видя, что она хочет уйти.

-Чего тебе еще?

-Ты, однако, волосья-то прибери, - посоветовал он. – Негоже тебе в этаком виде по селу разгуливать. Бабы дюже злы на тебя – остричь бы не вздумали…

В ответ на его слова Леся рассеянно повертела в руках еще не просохшую упругую прядь, пропустила ее сквозь пальцы.

-В поле надо бы сходить, мотыжку мою забрать, - сказала она уже спокойнее.

Василь покачал головой.

-Не ходи – нет там мотыжки твоей. Слыхал я про это дело, говорили утром девчата. Дарунька ее к себе домой забрала, чтоб за ней бабка твоя явилась. Тебе не отдадут.

-А-а, - протянула Леся. – Ну что ж, одной докукой меньше.

-А дома тебе не нагорит? – обеспокоенно спросил Вася.

-Да нет, не бойся, - заверила она. – Бабуня знает, что я не виновата. А если ты о том, что люди худое скажут… Так ведь они и без того ничего доброго про меня не говорят. Ну, я пойду, Василю? Пора мне уж, - она легонько погладила его по руке, благодаря за участие и ласку, за тепло его плеча и аромат свежей мяты, так не похожей на знакомую горькую полынь.

-Погоди, - снова остановил ее Вася. – Дай-ка я тебя до хаты провожу, а то мне не по себе отчего-то… Боязно как-то за тебя, знаешь ли…

-Ну что ж, проводи, - улыбнулась она. Ей и самой не хотелось идти одной через все село.

Когда они вдвоем шил по деревне, их провожали недобрые взгляды и ядовитые голоса:

-Вон она!

-Смотри, смотри, как нос дерет!

-Да уж! Теперь она, значит, с этим в паре!

-Всякий стыд потеряла девка!

-То-то Ульяна ей очи ее бесстыжие повыдерет…

Услышав это имя, Василь поежился. Как странно, что он ни разу не вспомнил о ней с самого утра, когда они навеки рассорились. И как по-странному чуждо теперь для него ее имя… Кто такая Ульяна? Просто девушка, для которой он всегда был чужим и лишним, которая им нисколько не дорожила. А как легко и вольно ему теперь, словно сбросил с плеч непосильную ношу! Какое же это счастье: жить, как хочется, как сердце велит, не оглядываясь без конца на Ульянку!

А теперь, провожая до дому другую девушку, охраняя ее от злобных нападок, он изведал еще одну радость: быть н у ж н ы м. Он нужен Лесе, нужен Янке, что бы тот про себя ни думал. Пусть легла между ними черная пропасть – а он, Василь, будет мостиком через нее.

Он шел и чуял, как зреет внутри него неощутимая прежде большая сила…