Глава семнадцатая

С тех пор прошло несколько дней – тревожных, гнетущих, но при этом на удивление мирных. Каждое утро она просыпалась в холодном поту и бежала к воротам, ожидая увидеть на них густой вязкий деготь. Однако тесовые доски были по-прежнему светлы и чисты, и она осеняла себя крестом, творя благодарственные молитвы Пресвятой деве и Великому идолу, что сберегли ее от такого позора.

Очепка она не надела, однако послушалась Васиного совета и простоволосой больше не ходила – покрывалась белым платком, какие, впрочем, носили и другие девчата.

Соседи избегали ее, сторонились, словно боясь запачкаться. Только Хадосья ничего не боялась: по-прежнему, что ни день, забегала в гости и тараторила как ни в чем не бывало, однако о случившемся не заикнулась ни единым словом. Еще Ульянка как-то сказала Лесе что-то ободряющее да хмурый Микита сочувственно погладил по голове. Открытой враждебности не проявлял никто, если не считать того, что Дарунька однажды показала ей язык, но и это было далеко не самое худшее, чего Леся могла от нее ожидать.

Как-то раз Леся зашла проведать Настю-солдатку. После того, что случилось, она теснее сблизилась с этой женщиной. Нельзя сказать, чтобы Тэклю это особо радовало, поскольку дружба с «гулящей» солдаткой доброй славы внучке никак не прибавляла. Однако сама Леся считала, что и худой славы ей ничто не может добавить: куда уж хуже-то? А Настя могла понять ее, как никто другой: сама в свое время пережила почти ту же беду.

Настя, хлопотавшая у печи, дружелюбно кивнула вошедшей девушке. Маленький Василек, что ползал по всей хате, увидев гостью, резво двинулся к ней на четвереньках.

-Алеся, возьми его пока, - попросила Настя.

Девушка с усилием подняла Васю на руки – ребенок рос быстро и с каждым днем набирал все больше тяжести. Василек довольно загукал, завертел головенкой и тут же потащил в рот красные бусы на ее шее.

-Эй, ты не балуй! – Леся решительно забрала их у него. – Это тебе не ягоды, их есть нельзя.

-Да зубы у него режутся, вот и тянет в рот что ни попадя, - пояснила Настя.

Василек издал протестующий крик и заерзал на Лесиных коленях. Та легонько пощекотала ему пяточку – мягонькую, розовую; рядом с нею ее собственная загорелая рука казалась совсем темной.

Василек довольно заулыбался, показывая беззубые пока еще десны. Славный, однако, хлопчик растет, - подумалось Лесе.

И – сжала зубы, вспомнив, о подлой людской «правде». Славный-то славный, да безродный, гулящей матери сын. И не смыть ему этого клейма до старости – на такое память людская долгая. И невесты хорошей ему не видать – разве только набредет на такую же безродную…

И тут словно кто-то невидимый рассмеялся рядом.

«-Нашла, право, о чем жалеть, - нашептывал кто-то. «Хорошие»-то невесты – они все больше на Дарунек похожи! А среди безродных он такую красавицу да умницу сыщет – все «добрые» женихи на стену полезут, что самим такую взять – родня не позволит. А не веришь – в зеркальце погляди, что Ясь подарил!»

Тут-то до нее и дошло, что и слова были почти Янкины, и в голосе бесплотного насмешника отчетливо слышались знакомые нотки.

-Тьфу ты! – встряхнула она головой, отгоняя наваждение. – Да нешто нигде мне от него спасения нет?

Ругнулась она совсем тихо, однако Настя расслышала.

-Вот и я не знаю, что теперь о нем и думать! – вздохнула женщина. – Все село клянет его на чем свет стоит, а я не могу.

Леся хотела что-то возразить, но солдатка покачала головой.

-Знаю, что не поймешь ты меня, - опередила Настя ее гневный возглас. – Да только как я могу худое о нем говорить? Здесь половина, – она обвела взором свою хату, – его руками сделана. По осени они с Василем крышу мне покрыли. А потом дверь новую он мне навесил – старая уж больно коробилась… И дрова мне сколько раз привозил. И ведь за что, какой корысти ради? Я сперва думала – и ему все то же надо, что всем другим. Не по себе мне было: ждала все, когда он речь про то заведет. А он все молчал, ни словом даже не заикался. Я к нему пригляделась: хлопец-то он красивый, видный. И ласковый. Отчего бы и нет, в конце концов? А он молчит и молчит. Под конец я и сама не стерпела, говорю ему: «Что же ты, друг, робеешь? Приходи уж ночью, коли так не терпится».

-А он? – перебила Леся.

-Покраснел весь, ровно мак полевой, да и говорит: не могу, мол, сил нет, голова болит… А сам в сторону смотрит. Тут и дошло до меня, что ни о чем таком он и думать не думал, даже в голову ему это не приходило. И так мне с чего-то обидно стало! Брезгует, мол, нехороша я для него… Я ведь старше его, ты знаешь. И такого я ему с той обиды наговорила – до сих пор совестно мне тех слов! А он как будто и не обиделся вовсе…

-Обиделся, - покачала головой Леся. – Слыхала я про то – по осени дело было, в тот год, когда он с солдатчины пришел.

-Ишь ты! - удивилась Настя. Точно. – Наверное, обиделся, да и кто бы не обиделся на его месте? Да только приходить ко мне он не перестал, да все спрашивал, не нужно ли чего. И ни словом больше не помянул. Так как же я теперь могу с грязью его мешать? Другие могут, а я не могу. Хоть и говорят про меня, что скверная я бабенка, а все же настолько еще не спаскудилась.

На это Леся ничего не смогла ей ответить – и не только потому, что в Настиных словах была своя правда. Как будто наяву увидела она прежнего Яся – доброго, открытого, надежного, готового помочь по первому зову. И вновь – черной тенью недавнего кошмара – потные ладони, хмельное зловонное дыхание, чугунная тяжесть придавившего ее тела, ставшего вдруг чужим…

С Настей она простилась сдержанно. Нет, она нисколько не сердилась на нее, просто не могла еще принять Настиной правды, и оттого ей вдруг стало неуютно рядом с этой женщиной.

От Насти она не сразу пошла домой, а вздумала отчего-то прогуляться сперва перелеском, а после – берегом реки, задержавшись ненадолго на своей любимой Елениной отмели.

Она шла вдоль кромки воды, ступая босыми ногами по влажному и плотному речному песку, на котором набегавшие волны оставили причудливый волнистый узор. Ветерок набегал с реки, шелестел в прибрежных кустах, трепал уголок ее темной будничной паневы. Зяблики еще пели, рассыпаясь в кустах звонкой искристой дробью, а она слушала их с каким-то смиренным безразличием, лишь отмечая с мимолетной грустью, как потускнел мир за эти дни: и небо уже не синее, а выцветшее, блеклое, и в птичьих песнях нет для нее прежней радости, и свежая зелень раннего лета стала отчего-то уныло-серой и словно подернутой какой-то неясной дымкой, словно мир для нее таял в сером тумане, растворялся в небытие...

Проходя по Елениной отмели, она вдруг заметила какую-то смутную неправильность: что-то было непривычно глазу, не так, как всегда. Леся пригляделась получше. Ах, вот оно что: среди тонких веточек ее маленькой березки вдруг вспыхнул жаром на солнце какой-то яркий предмет.

«Нешто и впрямь золото? – подумалось ей. – Вот чудеса! Откуда?»

По-прежнему безразлично поднялась она на знакомый невысокий обрыв и через несколько шагов оказалась возле деревца.

И впрямь чудеса! Нет не золото это – янтарь. На тонкой развилке повисла низка крупных янтарных бус, да притом как раз таких, о каких она давно мечтала: светлых, как липовый мед, в причудливом узоре тонких прожилок – загляденье! Как будто особо для нее выбирали, надо же!, .

И тут минутная ее радость внезапно померкла, когда поняла она, что это и в самом деле оставлено для нее, и кем именно оставлено. Она невольно отпрянула прочь, как будто вместо безобидной янтарной низки вилась, шипя, меж ветвей ядовитая гадюка. Чего он ждал, о чем думал? Что она, позабыв обо всем, кинется на красивые камушки? Да за кого он ее принимает, за потаскуху дешевую? Нет уж!

Она сердито сдернула бусы с ветки; размахнулась, готовая кинуть в воду – и замерла, увидев, как заиграло солнце на их гладкой шлифованной поверхности.

Какая все же красота! И как к лицу они ей будут, как загорятся на смуглой шее жарким огнем! Даже у панны Каролины таких не найдется – то-то можно будет ей нос натянуть!

А Янка… Ну и что же, что Янка? Откуда он мог знать, что она придет на отмель, он же сам запретил ей сюда приходить. Мало ли кто пришел и забрал – янтарь красивый и, верно, недешево стоит, такой на ветке долго не зависится.

И тут она заметила еще кое-что: ее побелевшая на солнце ленточка, что еще несколько дней назад обвивала тонкий ствол деревца, теперь куда-то исчезла, а там, где она была прежде, виднелся на зажившей коре тонкий шрам – след давнего перелома.

Так вот, значит, как! Он, выходит, и не ждал ничего, Янка-то… Просто пришел на отмель, на столь любимое ею место, где все исхожено ее ногами. Бусы купил ей в подарок, да вот подарить не успел: как теперь подаришь? Снял с березки истрепанную белую ленточку – ту, что когда-то принадлежала ей, перевивала ее темную косу, а взамен оставил злополучный янтарь: пусть берет, кто хочет! А может, березка в тот миг показалась ему Лесей, ведь Лесина же на ней лента повязана! И надел он свой подарок на развилку деревца, словно Лесе на шею, коли уж нельзя надеть на живую…

И жаль ей стало янтарных бус, как жаль было круглого зеркальца, оправленного в тополь. Но как их взять? Все равно ведь носить не сможет. А в воду бросить – Янка еще решить, что взяла-таки, да не надевает…

Леся еще мгновение задумчиво полюбовалась янтарем, потом быстро намотала низку на руку, словно браслет. Затем опустила просторный рукав, застегнула пуговку у запястья. Придирчиво оглядела руку – как будто ничего не заметно. Она уже приняла решение: янтарь нужно вернуть хозяину, причем вернуть так, чтобы с самим хозяином при этом не встретиться. И еще: Горюнцова хата стоит немного на отшибе, случайно мимо нее никак не пройдешь, а если кто увидит ее возле той хаты или даже просто на пути к ней… В потемках она и носа за порог не высунет, ее теперь и на аркане не вытащишь в такую пору! Остается одно: встать завтра пораньше, до рассвета, и отнести. А сейчас – хочешь не хочешь – янтарь придется нести домой. Ничего, положит пока в шкатулку, к другим своим прикрасам. До утра никто не заметит: Тэкля в ту шкатулку сто лет не заглядывала, а Ганулька пуглива, пальцем к ней не притронется, хотя Леся не раз уже ей говорила, чтобы не стеснялась, можно брать и надевать, что понравится. А уж к утру в хате того янтаря и не будет…

Выйдя к околице, Леся увидела Савла.: он стоял возле городьбы, привалясь к ней спиной. Он уже вставал и даже начал понемногу выходить из дома, слегка пошатываясь на нетвердых еще ногах. Однако бабка Марыля, приходившая к нему из леса, строго наказала его беречь и до тяжелой работы не допускать, а без дела он маялся, не зная, куда себя девать и, что еще хуже, остро переживал свою бесполезную немощь. .

-Все бродишь где-то? – укорил он девушку. Однако слова его прозвучали не сердито, а скорее устало. – И что тебе все дома не сидится? Али мало тебе одной беды? Эх, Аленка!..

Леся молчала; янтарная нитка жгла ей руку, будто краденая.

-Вот нет тебя, а у меня сердце заходится, где ты, да что с тобой, - продолжал Савел уже на ходу. – И как тебе выходить-то не боязно: вся деревня вон пальцем на тебя кажет!

-Мне и боязно, да приходится, - вздохнула Леся. – Сам знаешь: и воды принести надо, и в поле тоже… Ты, кстати, не слыхал, что Михал твой любезный в поле учинил?

-Ну вот, опять ты о том же! – поморщился Савка. – Все забыть не можешь?

-Забудешь такое! – бросила Леся.

-Нет бы спасибо сказать! – обиделся Савел. – Думаешь, мне тот Михал был нужен? Сам знаю, что дурак набитый, слова путного от него не слыхал никогда! Для тебя же старался, чтобы тебя, дуру, было за кого пристроить… Ну да ладно, черт с ним, с Михалом, Янка так Янка, что ж теперь поделаешь! Я с ним поговорю еще – к Петрову дню, думаю, дело уладим. И нечего мне тут очи закатывать! – прикрикнул он на племянницу, увидев, как та побледнела. – Ты себя осрамила так, что дальше ехать некуда, теперь тебя даже Михал не возьмет, хоть воз серебра к тебе приплачивай! А Янка оторвет с руками, уж я его знаю! Для чего, ты думаешь, он все это затеял?

-Но ведь.., - начала было она.

-Да знаю, слыхал сто раз! – перебил Савел прежним сварливым голосом. – До греха дело не дошло, да что с того толку? Хоть ты и чиста, а для людей – все одно порчена! И когда до тебя дойдет, в самом-то деле, что каковы бы люди ни были, а жить тебе – с ними!

Леся не нашла, что ответить. Едва ли не впервые за всю свою недолгую жизнь она признала, что даже недалекий упрямый Савел порой может быть прав.

В гостях у Галичей сидела тетка Хадосья; Леся еще с улицы услыхала через раскрытую дверь ее бойкий сорочий стрекот.

-Ну и видала я те рушники, а про себя не разумею: то ли ноги об них вытирали, то ли вовсе не из того места вытянули... А уж руки-то у нее точно не из того места выросли. верно вам говорю!

-У кого, тетечку? – спросила мимоходом Леся.

-Да у Агатки, у кого же еще? У них же свадьба на Покров, аль забыли? Все по чести: сватовство, оглашение, приданое… Боров у них кормится к свадьбе, дак сала на нем – пальцев на шесть будет. Ей-Богу, сама щупала! Они меня сами до хлева водили – похвастаться! И рушниками своими Агата хвалилась давеча – а чем тут и хвалиться-то? Стаська моя лучше бы вышила. а про вашу Алену и вовсе речи нет! А эти, Агаткины, только на одно и годятся: улицы мостить!

-Да что ты все не уймешься? – укорила соседку Тэкля. – Рушники как рушники, не хуже прочих.

-Да при чем тут рушники – за вас мне обидно! – вздохнула Хадосья. – Я ведь слыхала, как девки Агату поздравляли, желали кто счастья, кто богатства… Да все честь ее девичью славили. И Лукаш по селу счастливый ходит, а рожа у него с того счастья глупая-глупая… А уж я-то знаю, что там за честь девичья, да какова ей цена! Я ведь только на прошлой неделе ту Агатку возле бань поймала – с Миколкой Грибом! Целуются, обжимаются, у девки все пазухи наружу, он к ней едва ли не под юбку лезет… Так отчего же, по какому это праву таким вот бесстыжим – все доброе, а другим, ни в чем не повинным – пинки да плевки? Я бы им так и высказала все, что про них думаю, да кто ж меня послушает?

-Да ну, Бог с ней, с той Агатой! – устало отмахнулась Леся. – Не стоит ей, право, завидовать, а пожалеть стоит. И за Лукаша она без радости идет, Миколка ей больше по сердцу, да вот не нужна она ему… Возле бань ее потискать – это он не прочь, а по-доброму, по-честному – на что она ему?

И тут Леся с удивлением поняла, что ей и в самом деле жаль Агатку. Как будто и не она совсем недавно выпускала когти с истошным криком: «Бей ведьму!»

-Да вот что, Алеся, - вспомнила вдруг бабушка, - слетай-ка на огород, нарви бурачков трошки да пелетрунки – холодник нынче сделаем.

Леся послушно побежала на огород, легко выдернула из рыхлой мягкой земли несколько молодых бураков – мощная мясистая ботва и крошечные, едва приметные корешки; затем нащипала эстрагона и мяты.

Когда она вернулась в хату, говорили уже совсем о другом.

-Да, кстати, - спохватилась отчего-то Хадосья, - день завтра жаркий будет, гряды полейте как следует.

-Я полью, - заверила Леся. – Вот встану завтра пораньше и полью.

-Я тоже, - откликнулась Ганна. – Вместе скорей управимся.

-Еще чего недоставало! – возразила Леся. – Тебе теперь только ведра таскать! Нет уж, я и сама как-нибудь обойдусь.

-Да, а соль-то у нас вся и вышла, - озабоченно протянула Тэкля, шаря на полках. – И мыло, помнится, на исходе.

-Да я схожу в воскресенье к Соломону в местечко, - откликнулся с лавки дед. – Побалякаем заодно.

-Аленку с собой возьмите – развеяться трошки, - пробурчал Савел. Он-то хорошо понимал, что коли батьку отпустить одного, тот непременно застрянет в местечковом трактире и домой заявится хорошо если к понедельнику.

Леся порадовалась такому повороту: какое ни есть, а все развлечение. Местечковая жизнь, конечно, не многим веселее деревенской, да и само местечко, почитай, все та же большая деревня, только что населенная в основном жидами. Но она так устала от всех этих колющих взглядов и пакостного шепота, ей так хотелось хоть ненадолго вырваться из Длыми, что предложи ей пешком сбегать до Бреста – побежала бы без оглядки. Да и со старым Соломоном она рада была бы повидаться. Галичи с незапамятных времен покупали у него соль, Леся росла у него на глазах, и старик всегда умилялся, глядя на хорошенькую темноглазую девочку, и всегда давал ей что-нибудь в гостинец: то яблочко, то сизого чернослива, то цветных леденцов, слипшихся от долгого хранения.

Итак, решено: она вместе с дедом отправляется в местечко. Глядишь, и случится там что-нибудь интересное. Ведь именно так, помнится, начинаются все сказки: с отправления в дальнюю дорогу. Ну, дорога-то, положим, не такая и дальняя, а сказка… Какие для нее теперь сказки! Вон янтарная нить под рукавом жмет, беспокоит руку…

Назавтра она и в самом деле проснулась задолго до петухов, когда сизый туманный сумрак едва начал редеть. Второпях накинула паневу, затянув узлом гашник, наспех заплела каштановую косу. В сенях споткнулась о ведро – каким-то чудом оно не загремело. Ведро, гряды, капуста – с этим успеется! Сперва – главное…

Она не стала пробираться задворками, рассудив, что если кто и встанет в такую рань, то первым делом как раз и побежит на зады. Неслышной тенью метнулась она по безлюдной улице – мимо черных окон, мимо неясных плетней, тонущих в клубах сизо-голубого тумана. Горюнцова хата – с самого краю, даже немного на отшибе; чтобы до нее добраться, надо полдеревни пройти. Ох, не дай Боже, кто увидит, да еще с этими янтарями, зажатыми в кулаке…

Обошлось. Вот она, заветная хата. Темная и печальная, по-прежнему такая родная, несмотря ни на что, она словно пришла на помощь, заслонив почерневшим боком от нескромных глаз. Немного девушка постояла, прижимаясь к ее стене, к старым шершавым бревнам, и на какой-то миг ей показалось, будто она готовится предать в себе что-то важное, но что? Эту хату? Яся? Свое детство? Тень покойной Агриппины? Или даже более того – собственную душу, вместившую все это?

Стряхнув наваждение, она метнулась к окну, что выходило на улицу. Одна створка была приотворена, и за ней буйно цвела лелеемая Янкой розовая герань, тоже знакомая до боли. Сколько раз поливала она ее в прежние дни, ставшие теперь такими далекими…

Но что это? Показалось ей, или в самом деле заметила она в глубине темной горницы какое-то движение? Она крепко зажмурилась, отчетливо понимая, что это не поможет, что пусть она ничего не видит, а уж ее-то изнутри видно прекрасно: ее изящная головка четко рисуется на фоне светлеющего окна. Последним усилием она вскинула руку, бросая янтарную нитку на деревянный подоконник. Янтари упали с легким стуком, который, однако, показался ей громом небесным. Она еще успела заметить, как они легли причудливо свернувшейся змейкой, золотой на матово-сером. В ту же секунду она скользнула прочь, растаяв в зыбком тумане.

Тем же утром Горюнец краем уха подслушал девичьи разговоры.

-Слыхали про нашу ведьму? – заливался чей-то голос. – В воскресенье в местечко собралась – перед жидами хвостом крутить!

-Все-то ей неймется, окаянной! – заходилась злобой другая. – Жидов ей теперь захотелось!

-А чего же? – ерничал третий голос. – Солдат у нее уж был, шляхтич – был, гайдук тоже был… А вот жидов пока не бывало, так с чего бы ей – этакий случай упускать?

-А ведь будто и за делом: к Соломону за солью!

«Соль, соль…» - что-то беспокойно заворошилось на дне его

памяти.

«Соль… Соломон… Местечко…» - силился он что-то вспомнить – и не мог. А вспомнить было необходимо: какая-то неясная тревога исходила от этих образов.

Ах да, конечно же! Местечко… Лавчонка старого Соломона, где он всегда покупает соль… Стекла маленькой витрины, ослепительно горящие на солнце…