Мне было интересно. Мне было очень интересно в деревне. Всё было необычно, всё имело свой запах. Те запахи настолько проникли в моё сознание, что до сих пор, услышав один из них, я непременно вспоминаю детство, деревню. Я не могу достоверно вспомнить, с чем связан тот или иной аромат, но я точно помню: это было в Деконке. Слово деревня не подходит к этому месту. Деревня, это - то поселение, куда мы ездили с дедом: четыре старых дома и ещё с десяток полуразвалившихся, заброшенных, заросших бурьяном хибар на холме над речкой, где-то под Смоленском. А Деконка – это какой-то особенный, ни на что не похожий мир. Мир моего детства.

Одно из ранних воспоминаний. Зимняя ночь. Дребезжащий автобус выхватывает из темноты колею занесенной снегом дороги. Мне кажется, я слышу голос водителя: «Всё. Дороги дальше нет». Потом, я вспоминаю себя, лежащего в больших санях на овчинном тулупе. Какая-то большая женщина тащит меня за собой. Я не знаю её, но она ласково обращается ко мне. И небо. Огромное черное низкое небо с множеством звёзд. Большие снежинки падают в свете раскачивающихся уличных фонарей. Я лежу на спине. Я очарован. Затем, была теплая светлая комната. Какие-то люди, умиляющиеся мной. Странный, улыбающийся золотыми зубами, взлохмаченный старик с соломой вместо волос. Девушка, роедающая жёлтый толстокожий лимон, как грушу: с треском, соком и – нисколько не жмурится. Потом все радостно провожают меня на улицу. Снова ночь и снег. Я не знаю, но чувствую, что за порогом меня ждёт какой-то мальчик, которого все пророчат мне в друзья. Я не помню мальчика, но лишь помню разговоры о нём и мой выход к нему: в эту зимнюю ночь. Помню отдельно стоящую кухню, где было жарко от печи. Пышущие жаром же, угрожающего размера вареники, которые приходилось есть. Боль в зубах от прикушенной вишнёвой косточки в них, горячий сок, стекающий по пальцам. Вечно голодная, злая собака, которая жадно съедала всё, что ни вынесешь ей с кухни. Потом она укусила меня, и я бежал, больше испуганный, к дому, к родителям. Темный сарай с тусклой лампочкой, качающейся под грязным низким потолком и что-то теплое, хрюкающее, блеющее за деревянной изгородью. Как будто это был один только вечер, поздний вечер до сих пор кажущийся мне ночью.

Бабушка Гаша.

Потом мы ездили туда с бабушкой. Я почему-то помню её юбку. Пёструю серую юбку с черными вкраплениями. Как будто у неё всегда была одна только эта единственная юбка. Или я просто боялся потеряться, и всё время смотрел на неё, как на маяк. Помню нас на вокзале. Курский, наверное. Перрон. Поезд. Бабушка покупает мне ситро. Волшебное название! В вагоне, пока укладывали вещи, я присел на край чего-то, что казалось мне лавкой и, откинувшись назад, грохнулся с треском в багажный отсек под поднятое сиденье. Почему-то всем было смешно. На обратном пути, когда я лежал на верхней полке и разглядывал в опущенное окно людей на платформе очередной станции, когда поезд уже тронулся, я увидел молодого мужчину с ведром. Он бежал по перрону рядом с поездом. Таких людей на каждой станции было очень много. В ведрах и корзинах у них были яблоки, сливы, вишни. Как в замедленной съемке я вижу, как он размахивается и опрокидывает ведро в наше окно. Бабушка ругалась и вытирала меня полотенцем. Теперь смешно было мне.

Вокзал в Днепропетровске. Бабушка деловито торгуется с водителем такси. Нам нужно доехать до автовокзала и уже дальше ехать на автобусе. Помню большой мост через огромную реку. Большой магазин с надписью «Москва» или «Московский». Бабушка рассказывает водителю, что раньше она жила здесь. В её голосе я чувствую что-то странное. Какую-то фальшь, браваду. Бабушка напоминает мне барыню, которая возвращается в своё имение. Она видит во всём перемены, критически ко всему относится, немного высокомерна. Автовокзал. Огромные тенистые деревья. Под ними лавки, люди с вещами, дожидающиеся рейсов. Мы долго ждём. Длинная дорога через бесконечные поля. Приехали. Поля. Поворот. Идём пешком. Помогаю бабушке нести вещи. По дороге бабушка рассказывает мне, кто живёт в домах, мимо которых мы проходим. Самих домов не видно. Вдоль пыльной, горячей деревенской дороги растут сплошь какие-то кусты и деревья. В редких просветах видны краешки домов и приусадебные дворики. В других просветах видны огороды и бескрайние поля. К сандалиям липнет что-то черное, вязкое и мелкие камушки. Наконец, мы сворачиваем с дороги и по мягкой, прохладной траве подходим к маленькому белому дому с соломенной крышей. Деревянная скрипучая дверь в прохладные сени. После яркого солнца ничего не видно. Затем комната. Бабушка зовёт кого-то. Из-за угла, который потом оказался печкой, выходит ещё одна бабушка. Бабушки долго обнимаются, звонко чмокаясь, плачут, что-то говорят, не обращая внимания на меня. Я рассматриваю окна. В рамах между стёклами много мертвых мух на старой порыжевшей вате и какие-то новогодние игрушки. Елочные игрушки. Наверное, это показалось мне странным, тем более что бабушка привезла «подарки». Эти подарки, в виде колбасы, плоских банок с килькой и шпротами, сгущенки, вторая, более старая бабушка поспешно уносит в соседнюю комнату и убирает в шкаф. Потом я доставал их оттуда. Это была не комната, а кладовая. Вернее, изначально это была комната, причем много больше и интереснее, чем та комната, где жила бабушка, но последняя устроила в ней кладовую. Чего там только не было! Какой кладезь запахов и ощущений я находил там! Помимо заветных жестянок со сгущенкой и шпротами в шкафу, там стояли огромные мешки с семечками, кукурузой, пестрой фасолью, ведра с пшеницей, мешки с сахаром, бидоны с душистым растительным маслом. А чего стоил ящик с толстой курицей в углу! Она недовольно кудахтала, когда кто-то приближался к ней. Иногда она вставала, осторожно переминаясь с ноги на ногу, и тогда под ней можно было увидеть дюжину разноцветных яиц. Однажды она встала и на соломе под ней сидели маленькие жёлтые цыплята, пронзительно кричащие и тянущие свои крошечные головки в разные стороны. А как приятно было запустить руки по самые локти в мешок с прохладной фасолью! На полу стояли банки с чем-то густым и мутным. Огурцы. Варенье. Казалось, о них много лет уже никто не помнил. Тут же хранились старые вещи и прочий хозяйственный хлам. Окна были грязные. В углах висела клочьями старая паутина. Какая-нибудь муха постоянно билась в окно, тщетно пытаясь вылететь в сад. Я ловко ловил её и бросал в паутину. Паук стремительно бросался на жертву. Та пронзительно жужжала и они, сцепленные, тряслись в паутине. Потом муха замирала, а паук, казалось, потерявшей к бедняжке всякий интерес, быстро забирался в своё гнездо или прятался в щель. Разросшиеся кусты сирени плотно прилегали к окнам. Сад, вернее, территория за домом, была сильно запущенна. Там, во дворе был ещё один дом. Намного больше нашего. Рядом с ним был колодец и абрикосовое дерево. Абрикосы валялись под деревом, и я редко ел их, насытившись ими в первые дни. Бабушка Гаша рассказывала, что она жила когда-то в том доме и очень любила его. От кого-то я узнал, что солому на крышу этого дома клал дед Миша. Потом кто-то пришёл и перевёз её в новый дом, а старый наполовину разобрали. Так он и стоял, без оконных рам, без дверей, с провалившейся кое-где крышей. Внутри всё заросло травой, и сад обступил его со всех сторон. Наверное, пройдёт ещё пару лет, и деревья полностью поглотят его. Неподалёку стоял сарай и колодец, куда мы ходили за водой. Бабушке было тяжело носить отсюда воду, и я иногда помогал ей. За этим старым домом был наш огород. Вернее, поле, где росла наша картошка. Это было странное поле. Точнее, я не представлял, что картофель растёт именно так. Сначала там были красивые зелёные кусты со сладким ароматом от цветов. А через месяц всё увяло и засохло. Как потом бабушка угадывала, где именно нужно капать, чтобы найти картофель? Мы каждый день ходили с бабушкой Гашей в огород и собирали в банки вонючих полосатых жуков и их жирных личинок, которые прожорливо поедали листья. Иногда бабушка наливала в банку с копошащимися жуками керосин и, к моему восторгу, поджигала его большими непослушными спичками. Спички долго не загорались, и бабушка несколько раз чиркала ими о коробок. Наконец, с шипением и треском, они вспыхивали и разгорались. Жуки никогда не заканчивались. После их сбора на пальцах и ладонях оставались бурые пятна, как после сбора одуванчиков и неприятный запах. Жуки, а особенно личинки, выпускали какую-то противную слизь. Личинки мне не нравились, а с жуками я любил играть. Возвращаясь, домой, бабушка собирала вкусные шершавые огурчики, которые лежали прямо на твердой, потрескавшейся земле, прикрепленные к длинным сухим верёвкам с засохшими листьями или просила меня сорвать несколько красных помидоров. Боже мой, как они вкусно пахли. Иногда, я отрывал лист от куста с помидорами и просто нюхал его. Я не всегда срывал спелые помидоры, и бабушка указывала мне на это. На самом краю огорода, у дороги, по которой мы с бабушкой в юбке пришли когда-то сюда, росла пшеница. Это бабушка Гаша сказала мне, что это пшеница. На её длинных сухих и колючих колосьях, грузно раскачивающихся на ветру, иногда сидели большие жуки, которых я любил собирать и сажать в спичечный коробок и, прикладывая его к уху, слушать, как они царапаются в нём. Эту пшеницу на нашем огороде посеял сердюк – председатель колхоза, дом которого был напротив, наискосок, через дорогу. Стоит ли говорить, что слово «сердюк» я воспринимал, как название, а не как фамилию. Бабушка объясняла, что Гречиха, посадила что-то рядом с нашим участком за садом, а «сердюк» подумал, что это бабушка захватила землю, и бросил семена пшеницы нам в огород. Гречиха посадила гречиху. Я не всегда понимал, кто из них женщина, жившая по соседству, а кто растение из которого делают гречневую кашу. Запах гречишного поля в цвету производил на меня, как и на пчёл, большое впечатление. Ещё у нас росла кукуруза и подсолнечники. Я любил, воображая себя индейцем, пробираться по зарослям кукурузы. Что-то жуткое и дикое было в этих тропических зарослях. Иногда, страх потеряться или встретить кого-то в них, вдруг, охватывал меня, и я отчаянно несся на голос бабушки, царапаясь, врезаясь в упругие жерди, отпружинивающие меня, падая на твердую землю. Ещё где-то в укромном месте рос мак. Старая бабушка заговорщицки водила меня посмотреть на него и обещала, когда он созреет испечь мне булки с ним. Бабушка Зина журила старую бабушку, что, впрочем, она делала постоянно, за этот мак. Говорила, что милиция летает в вертолётах и высматривает – не растёт ли у кого мак и, если обнаруживала, то строго наказывала. Это придавало нашему маку и будущим пирожкам с ним ещё больше таинственности. Когда я узнал, что ночью ограбили магазин, куда мы с бабушкой ходили за хлебом, который был совсем не такой вкусный, как дома: был кислый и по форме как черный московский, я ещё больше заподозрил, что баба Зина заодно с противной милицией. Из разговора бабушек я узнал, что воры забыли в магазине перчатки. Бабушка Зина уверенно заявила: «Конечно, поймают! Сейчас по одной ниточке могут найти преступника!». После этих слов она тайком подмигнула мне, явно ища одобрения и поддержки. Мне это не понравилось. Мне вообще не нравилось, что бабушка часто высмеивала старую бабушку, её порядки и образ жизни. Я не хотел быть на её стороне, и поэтому мне не хотелось, чтобы воров поймали. Я их боялся, втайне надеясь, что, после случившегося, магазин будет закрыт какое-то время и мне не придется, есть этот противный хлеб, но согласиться с бабушкой я не мог, тем более что я не верил ей, но и возразить, после её подмигивания, тоже было невозможно.

Однажды мы пошли с бабушкой Гашей за керосином. Его половником разливали из большой канистры недалеко от магазина. У отца на голубятне была керосиновая лампа, которая светила очень тускло, а если поднести ладонь к горлышку плафона, можно было сильно обжечься, хотя пламя находилось в самом низу. Но самого керосина я никогда не видел. Я думал это такой деревенский бензин. Но бензин заправляют в машины и мотоциклы, и продается он на бензоколонке, а не в магазине. И зачем он бабушке, ведь у неё нет керосиновой лампы! Потом оказалось, что керосином жгут «каларацких» жуков, которых нам в Советский Союз на самолётах закинули американцы, чтобы они поели весь наш картофель. В доме у бабушки Гаши было нечем себя занять. Бабушки постоянно ссорились, а из живности у нас были только скучные куры. Другое дело двор бабушки Маши и дедушки Лёни! Но после того как бабушка Зина здорово поссорилась с бабушкой Машей, мы долго не ходили к ней. Ещё мы часто ходили с бабушкой Зиной не по главной дороге, а по узкой дорожке, что тянулась за огородами. С правой стороны были огороды и высокие заросли кукурузы или подсолнечников, а слева тянулись бесконечные и бескрайние поля гречки, ячменя или чего-то ещё над которыми высоко в небе парили коршуны. Иногда встречалось поле с курчавым горохом. Я очень любил молодой сладкий горошек. Ходить тут было скучно т.к. навстречу нам никогда никто не попадался, и было немного жутко от этих необозримых полей слева и джунглей справа, но бабушка часто выбирала именно этот маршрут. По соображениям безопасности ли: тут очень редко ездили машины, или она не хотела встречаться с кем-то, идя по улице, не знаю.

Вместо любимых солдатиков я играл зернами кукурузы или сидел на лавочке, слушая разговоры бабушек, выковыривая мягкие семена из теплого круга подсолнечника. Я скучал. Днём у бабушки, кроме игр в кукурузных солдатиков, лазания по грушевым деревьям заняться было совершенно нечем. Но вечерами, после очередной порции сильно прожаренной яичницы, когда мы укладывались спать, я непременно просил бабушку: «Расскажи историю». Кровати было две: большие железные, со скрипучими пружинами, с множеством одеял и матрацев, но я всегда ложился рядом с бабушкой. «Что рассказать? Я тебе уже всё рассказала», - как обычно, начинала бабушка. «Про войну», - просил я. И бабушка рассказывала. Про войну, про детдом, про голод, про полицаев и т.д. Эти истории я слышал много раз, каждый вечер перед сном бабушка что-нибудь рассказывала мне.

Родителей своих она, кажется, не помнила. Была какая-то тётка, которая взяла её к себе. У неё были свои дети. Жила она у неё не долго, а потом попала в детский дом в Днепропетровске. Истории из детского дома были мои любимые. Вот, две из них, больше всего запомнившиеся мне. Девочки и мальчики жили на разных этажах. Однажды ночью они услышали, что по водосточным трубам в здание лезут воры. Девочки страшно перепугались и побежали звать на помощь ребят. Ребята пришли и, открыв окно, опрокинули на головы воров, промышляющих постельным бельём, ночные вёдра. Летом дети ходили на реку, собирать в крутых склонах Днепра раков. Один мальчик, просунув руку в отверстие, вскрикнул и одернул руку. На пальце были две капельки крови. Он заплакал, а из норы выползла гадюка. Мальчик был очень красивый и хороший. Когда его хоронили, шёл дождь и все дети плакали.

Истории про фашистов пугали меня. Иногда, в багряном свете заходящего солнца, проникавшего сквозь тусклые стёкла окон, выходящих во двор, мне мерещились тени немецких солдат со шмайсерами через плечо, крадущихся к нашему дому. Однажды, такой солдат вошёл в бабушкин дом и сильно ударил её прикладом в грудь. Маленькие б.Зина и б.Маша, плакали. Кто-то распространял в деревне листовки, слова из которых я хорошо запомнил: «ижты яйця, пийте млеко бо вже наши недалеко». Кто-то из полицаев, кажется, до сих пор жил в деревне. Про своего мужа бабушка не рассказывала никогда. Была ещё одна история про «крюка», которую я страшно боялся, но всё равно, часто заказывал. Крюк, это такая земляная лягушка, которая незаметно подкрадывается к человеку и, прыгнув ему на ногу, вгрызается в неё, и её потом очень трудно достать. Лягушек в деревне было очень много. Они во множестве плескались в больших лужах после дождя, прыгали в зарослях и в саду, прятались в норах в огороде. Я ловил их и играл с ними. «Не вбивай жабу, - говорила бабушка, - дощ буде». Но дожди были часто.

Бабушка была старенькая, но и сильная и выносливая. Она могла наколоть дров, принести ведро воды или угля, который сваливали в ещё один заброшенный сарай у входа во двор. За этот сарай я бегал по большому. Рядом был заброшенный, накрытый досками колодец. Бабушка запрещала мне подходить к нему, т.к. боялась, что я упаду в него. Зимой с крыши сарая свисали гигантские сосульки. Бабушкин дом заносило снегом по самую крышу и отец с дедушкой Лёней откапывали проход и дверь. Эта траншея возле входной двери казалась мне огромным окопом. Вспышка памяти: радостная, весёлая мать. Мы играем с ней большими сосульками. И ещё одно летнее воспоминание. Как-то я проснулся утром, а родителей уже не было. Они уехали домой, оставив меня на лето здесь. Как грустно и обидно было мне. На столе стоял большой арбуз, который, наверное, должен был утешить меня. Я не верил, что они могли так поступить со мной.

Бабушка ходила в светлом платочке. В волосах у неё был большой серый гребень. Поверх халата она надевала, кажется, какую-то кофту или куртку. На ногах были толстые носки и калоши. Однажды она поранила ногу и из раны на голени долго текла бурая кровь. Я удивлялся: бабушке, наверное, очень больно и страшно, но она лишь ворчала, что никак не остановится кровь. Вечером бабушка снимала платок и гребень. Босая, она сидела на стуле с распушенными волосами в одной ночной рубашке и, напрягая глаза, разглядывала упаковку с таблетками. Серьёзное лицо, коричневая кожа и испещрённый глубокими морщинами лоб. Я закрывал входную дверь на крючок и бежал в постель, схватив по дороге со стола ириску. Бабушка выключала радио и свет и, пошатываясь, хватаясь руками за стенку печи, спинки стульев, пробиралась ко мне. Иногда, проснувшись утром и выйдя из дому, она забывала закрыть двери и какая-нибудь особенно наглая курица проникала в комнату. Противно кудахча и стуча клювом по полу, она осторожно бродила в поисках еды. Надоедливые мухи то и дело садились мне на глаза и губы. Наконец, потеряв всякое терпение, я резко вскакивал. Курица от неожиданности вспархивала и начинала судорожно метаться, ища спасения. Её бросало на вёдра и ножки стульев, она запрыгивала на стол и мешки, кричала и, найдя-таки дверь, быстро убиралась прочь. Нацепив сандалии, я выбегал следом за ней. Бабушка была в огороде или у очага за курятником.

Когда цыплята подросли, и строгая курица перестала их опекать, из молодых курочек выделилась моя любимица. Мы сидели с бабушкой на лавочке у дома, и она почти всегда была рядом. Она не боялась запрыгивать мне на колени, и я кормил её зерном из ладони. «Коли поыдешь додому, я зарижу еи для тебе», - говорила бабушка. У меня холодело сердце и щекотало под коленками. В ужасе я прижимал свою курочку или бережно относил её в курятник. Куры были воспитанные: в определенный час они почти все сами заходили в сарай и рассаживались по местам. Лишь изредка, одна какая-нибудь дурочка никак не хотела возвращаться домой и мы с бабушкой долго гоняли её по двору, размахивая руками и ветками, пытаясь загнать. Где-то неподалёку жил хорёк, который пил куриные яйца и, вообще, мог «задушить» курицу. Я мечтал поймать его. Собираясь, очередной раз в деревню, я, кажется, раздобыл где-то мышеловку и обещал матери, что наловлю ей много хорьков, из шкурок которых она сможет сшить себе шубу.

Бабушка Маруся жила недалеко от нас. Иногда она приносила утром баночку парного молока, которое я с удовольствием пил. Молоко было теплым и пахло чем-то живым. Кажется, не было в деревне ничего вкуснее этого молока и куска хлеба, обмакнутого в тягучий желтый мёд. По запаху и вкусу я запросто мог отличить молоко бабы Марусиной коровы от молока коровы, которая жила у бабы Маши. Потом я часто сам ходил к бабушке и приносил ей банку, в которую бабушка Гаша клала подсоленный кусочек хлеба для коровки. У бабушки Маруси был телевизор, и мы иногда ходили к ней посмотреть какое-нибудь кино. Бабушки часто вспоминали, что мой отец, когда был маленький, точно также приходил к ним смотреть телевизор. Они смеялись, вспоминая, как он пускал газы, забравшись под кушетку. Тогда смотрели, только что вышедшие на экран «12 мгновений весны». В моё время смотрели какие-то латиноамериканские сериалы. Двор перед домом был устлан гладкой травой, по которой ходили красивые пестрые курочки. Они медленно перебирали лапами, осторожно высматривая невидимых насекомых или какие-то зёрна, и тихо квохтали, переговариваясь друг с другом. У бабушки был толстый весёлый дедушка. Иногда мы седели на лавочке в их дворе. Бабушка Гаша всегда сцепляла ладони и беспрестанно крутила большими пальцами, словно наматывала какую-то бесконечную невидимую нить. О чём они говорили, я не помню. Из этих ли разговоров или из бабушкиных рассказов я услышал ещё одну страшную историю про ужа, который приспособился лазить в коровник и, присасываясь к вымени, выпивал всё молоко. Его выследили, поймали и порубили топором на куски. Уж жил под домом. Я с опаской поглядывал на саманный скат у подножия дома. Иногда из щели в нём выползала жаба. Много лет спустя, в Москве, я узнал, что бабушка Маруся умерла, а её весёлый дедушка повесился от тоски.

Я видел одни похороны в деревне. Умер кто-то из родственников или близких друзей. Какой-то кум. Траурная процессия медленно двигалась по улице, приближаясь к нашему двору. Я не видел этого, но слышал, так как музыка становилась всё громче и громче. Бабушка приказала мне не высовываться и оставаться в доме. Машина, увешанная венками, остановилась напротив нашего двора, и невидимые музыканты заиграли ещё громче и страшнее. Когда процессия удалилась, мне стало легче. Бабушка выглядела сосредоточенно-недовольной. Она тоже не вышла из дома. Кладбище находилось в самом начале деревни. Я был там лишь однажды. Не помню, с бабушкой ли мы туда ходили или я просто видел его издали, когда отец помогал дедушке Лёне делать электрическую изгородь для свиней, неподалёку.

Слева от дома стоял небольшой мрачный деревянный сарай, в котором жили куры. Утром мы открывали дверь, и они с шумом выбегали и вылетали из него, разбегались по двору. Мимо сарая, сквозь непролазные кусты малины, вела небольшая тропинка к старому дому и огороду за ним. За сараем было что-то наподобие очага или уличной печки. Иногда, бабушка варила там самогон. Прозрачные капли чего-то едко пахнущего медленно наполняли бидончик или банку. Этим самогоном, который бабушка называла водкой, она расплачивалась с комбайнером, который собирал нашу пшеницу или ячмень. Гнать самогон было опасно. Ещё опаснее, чем иметь мак у себя в огороде и бабушка просила меня следить, чтобы никто не зашёл к нам во двор, пока она гнала самогон. Это было интереснее, чем сидеть в жаркий день у горячей печи. Пирожков с маком я не помню, но, однажды, бабушка выпекла в чугунном горшке, похожем на немецкую каску, хлеб. Он был почти такой же на вкус, как и в магазине, но есть его было приятнее. Обычно, бабушка жарила мне по утрам яичницу. Я столько съедал её за лето, что по возвращении домой – видеть её не мог, а когда видел, то в желудке возникало ощущение, какое обычно бывает, когда съешь яйца и отрыгиваешь потом белком. Ещё была гречневая каша с молоком. Её я любил, т.к. бабушка клала в неё большое количество сахара. Круглый, вечно чем-то заставленный стол с заляпанной клеенкой поверх кружевной потемневшей от времени скатерти, стоял между двух окон. Вечером у двери бабушка ставила ночное ведро. До сих пор слышу звук, когда ночью она им пользовалась. На окне, которое было видно с кровати, стояла коробка с её лекарствами. Бабушка всегда просила привезти ей «фистал». У неё часто «ныло под ложечкой» и тогда она клала в рот жёлтую пилюлю. Мне казалось, что это что-то вкусное, но я страшно боялся за бабушку. Иногда, ночью, лёжа с ней в кровати, я думал, что бабушка умрёт. Я представлял, как побегу утром к бабушке Марусе с этим известием. Говорил ли я об этом бабушке? Иногда, вечером зачем-то приезжали на велосипеде Зинка или баба Маша. Тарахтя, подпрыгивая на кочках, закатывал во двор на мотоцикле дедушка Лёня. Как-то Зинка везла меня на велосипеде к бабушке. Я сидел на раме. При повороте во двор, моя нога попала в спицы переднего колеса. Что-то затрещало, и мы повалились в траву. Зинка, бегло осмотрев мои ссадины, весело побежала в дом, а я остался сидеть у велосипеда и плакал. Больше, наверное, от испуга и от обиды, что Зинка бросила меня.

Немного не доходя магазина, был двор, где жили цыгане. Бабушка просила меня быть осторожным и никогда не ходить к ним, т.к. они воруют детей. Ещё на соседней улице жила ведьма. Когда отец был маленький, бабушка водила его к ней, и она лечила его от чего-то. То ли больной зуб, толи какая-то загадочная «волосянка». Какой-то щетинистый нарост на ноге. Ведьма поколдовала над ним, что-то приложила, и из нароста полезли черные волоски. А может она лечила его от ночных кошмаров, мучавших его после того, как однажды он увидел и страшно испугался негра.

Как-то раз я заболел. Не помню, что именно было со мной. Бабушка повела меня в больницу. Домик с деревянным крыльцом и занавешенными белыми шторами окнами, с пустым, но ухоженным двориком, стоял на нашей улице через дорогу напротив магазина. Мы тихо сидели какое-то время в приёмной. На стенах висели какие-то плакаты с карикатурными врачами и больными. Стояло несколько стеклянных шкафов с какими-то склянками и пахло лекарствами и вымытым полом. Потом нас позвали в кабинет. Это была совсем маленькая комната со столом, стульями и таким же стеклянным шкафом. Женщина в белом халате, больше разговаривала с бабушкой, чем со мной. Она осмотрела меня, что-то спросила и продолжила разговор с бабушкой. Она жила в самом начале деревни, недалеко от нас. По-моему, мы ходили с бабушкой к ней за лекарством.

Каждый день, в одно и то же, примерно, время женщина на велосипеде развозила почту. Бабушка выписывала какую-то газету, которая приходила один или два раза в неделю, письма приходили ещё реже. Я редко пропускал появление почтальонши. Звук её подъезжавшего велосипеда был мне хорошо знаком. Колёса шуршали по сметенной к обочине щебенке, потом гладко катили по мягкой траве под уклон, но велосипед дребезжал цепью и женщина, на ходу спрыгивающая с него, ещё бежала какое-то время по инерции, удерживая своего коня. Иногда, казалось, она не успеет остановиться и, семеня, влетит в кусты. На въезде во двор, на углу заброшенного угольного сарая росла большая липа. К её толстому черному стволу была прибита дощечка, к которой был прикреплён старый коричневый школьный ранец с откидной крышкой. Ранец висел здесь, должно быть, уже лет 100. Он весь выгорел и потрескался. На дне была паутина, старые листья и пустые засохшие коконы бабочек. Иногда, из его душного чрева, громко вылетала жирная муха и, сонная, садилась где-нибудь поблизости. Однажды, под крышкой я обнаружил живую куколку. Я отодрал её и стал рассматривать. Куколка беспокойно шевелилась. У неё не было никаких конечностей, она только дергалась, изгибаясь в своём скучном панцире. Желая узнать, как она выглядит, я придавил её немного подошвой сандалия. Панцирь хрустнул, и из трещины вытекла студенистая светлая масса.

Обитатели портфеля, облегчённо вздыхали, едва потревоженные мной, когда в нём я обнаруживался белый прямоугольник конверта. Портфель висел высоко, и мне приходилось вставать на цыпочки и запускать внутрь всю руку, чтобы достать письмо. Радостный я бежал к бабушке. Тут же находил её очки и, осторожно, чтобы не порвать содержимое, отрывал край конверта и извлекал заветные листки. Почему конверты были такие маленькие, что даже обычный тетрадный лист не вмещался в них? Письмо не просто вкладывалось в эти конверты! Листок нужно было сложить пополам, а затем ещё загнуть немного с краю. От этого конверт всегда был немного толще с одного бока, и, казалось, листков в нём больше, чем есть на самом деле. Письма не вкладывались, но заботливо укладывались, упаковывались. С такой же заботливостью и осторожностью они вынимались, разворачивались, читались. От писем пахло домом и чернилами. Письма читались по нескольку раз и хранились в специальной коробочке. Это были не просто слова, записанные на бумагу, это были прикосновения, дыхание и нежность родных рук и губ. Письмо можно было взять и долго разглядывать, изучая адреса и почтовые штемпели на конверте. Исписанные листочки можно было прижать к себе, понюхать, поцеловать, убрать обратно в коробку и знать, что они тут, рядом. Живые, трепещущие, полные добрых слов и любви! В ответном письме бабушка рассказывала, как мы с ней живём, как я помогаю ей и как мне тут хорошо. Я молчаливо соглашался, хотя, что-то комом вставало у меня в горле и щемило в груди. Мне жутко хотелось, чтобы бабушка написала, что я очень скучаю по родителям, что мне их отчаянно недостаёт. Мне казалось, что если она этого не напишет, то они так и подумают, что мне, действительно, здесь очень хорошо и ещё не скоро приедут за мной. Пока она, сидя за столом, медленно, будто по слогам писала письмо, существовала какая-то волшебная связь. Только в этот момент открывался какой-то канал, через который можно было передать родителям все слова и чувства. Будто они явственно сидят сейчас на противоположной стороне этого туннеля и наблюдают за нами, слушают, что мы говорим. Мне хотелось выскочить из-за бабушки или прокричать из-за её плеч в этот туннель то, что я чувствую на самом деле. Закончив, бабушка читала мне всё письмо. Я был недоволен. Я понимал, что чего-то очень важного, очень весомого в нём не хватает. В письме не было правды. Той грустной, щемящей сердце правды без которой, я был уверен, родителям не понравится это письмо. Как будто мы специально договорились с бабушкой что-то скрыть от них. Мне становилось грустно. Невысказанное чувство отчаяния и тоски оставалось во мне. Письмо запечатывалось. Канал связи закрывался. Родители так ничего и не узнают. Была, правда, одна вещь на которую я втайне очень надеялся и придавал ей особенный смысл. К письму всегда прикладывался чистый листок, на котором я ручкой рисовал контур своей левой руки. Положив ладонь на лист, я старательно обводил кисть, а затем ещё и дорисовывал ногти и складки кожи на суставах пальцев. Всё невысказанное я вкладывал в этот отпечаток! Увидев его, прикоснувшись к нему – родители должны были всё понять и почувствовать. Иногда, недовольный своей работой, я изводил два-три листа, пытаясь добиться нужного результата. Письмо мы торжественно опускали в большой почтовый ящик у магазина. Иногда бабушка прятала от меня полученное письмо. Когда я возвращался к ней от бабушки Маши, она просто рассказывала мне его содержание. Я знал, что в этом письме родители сообщали мне дату своего приезда, но именно это бабушка и хотела скрыть от меня. Наверное, она видела или понимала даже моё томление в ожидании родителей и не хотела усугублять его. Ведь, зная точную дату их приезда, которая, вероятно, была очень далека, я извёлся бы, ещё больше. А возможно, в письме было что-то, что могло огорчить меня. Ничего этого я не знал и, конечно же, не понимал. Я просто ревновал это письмо к бабушке. Она как будто стояла, прижавшись спиной к двери, и не пускала меня в комнату, где были родители. За неделю, примерно, до приезда отца, мне сообщали об этом. И, боже мой, как я ждал этого дня. Я постоянно справлялся о наступившем дне недели и рассказывал всем, что в четверг, например, за мной приедет папа.

Мы всегда останавливались у бабушки Гаши, когда приезжали в Деконку. Даже когда нас на остановке встречал дедушка Лёня на машине, мы всегда приезжали к бабушке. От неё мы обычно и уезжали домой. Бабушка Маша жила на другом конце деревни. Магазин был ровно на половине пути к ней. Сборы перед отъездом домой – самое весёлое время. Помимо того, что кто-то приезжал за мной из Москвы, что уже было радостно, сами приготовления к отъезду были весьма занимательны и разнообразны. За неделю или даже за две до этого мы начинали собирать яйца, которые должны отправиться с нами в город, намечали курицу, которая непременно будет заколота, ездили с дедом на какой-то завод, куда везли мешки с семечками. Причём, по случаю загрузки этими мешками коляски, я сидел позади деда, крепко обнимая его худой живот руками. Обратно мы везли большие бидоны с маслом, которым так вкусно было полить кусок хлеба, присыпать крупной каменистой солью и уплетать, сидя на лавочке. Масло просачивалось сквозь крупные поры хлеба, текло по рукам. Кусочки соли взрывались на языке, и я щурился от яркого солнца и наслаждения. Я любил помогать укладывать яйца в чемодан. Сначала, на дно высыпались семечки. В них выкладывали рядами, обёрнутые в газетные листы крупные яйца. Когда слой был уложен, яйца снова засыпали семечками и выкладывали новый ряд. Яйца, обернутые и уложенные мной, были видны сразу: бумага топорщилась во все стороны. Тогда меня просили помочь ощипать тушку курицы. Полчаса назад, с выпученными глазами, я наблюдал, как она неуклюже скакала обезглавленная по траве. Теперь она лежала в тазу с горячей водой, из которого шёл пар. Перья с треском и чмоканьем отдирались от теплого тела, прилипали к рукам, катались мокрыми комками по деревянному полу. Когда всё было уложено и собрано, и приезжал на машине дедушка с бабой Машей, мы прощались. Бабушка давала мне десять рублей и просила приезжать в следующем году. Наклонившись, она крепко целовала меня. Когда машина отъезжала и я, прильнув к заднему стеклу, махал бабушке, такой старенькой и такой одинокой, сердце моё сжималось и мне очень хотелось забрать её с собой в Москву. Она стояла на обочине, опершись на палку, и вытирала невидимые слёзы кончиком своего платка. «Что она теперь будет делать одна?!». Но уже через несколько минут, когда мы подъезжали к остановке, я забывал и бабушку, и страшного «крюка». Бабушка Маша тоже давала десять рублей, но обнимая и жарко целуя на остановке, завидев вдалеке автобус, не плакала. Приключения заканчивались, рядом со мной сидел такой любимый, такой желанный отец и мы ехали домой.

Баба Маша

Баба Маша заставляла много есть. Сами порции были огромными. Зато, какое было раздолье для игр и приключений! Один мой друг, живший по соседству, Лёшка Жук, чего стоил! Дедушка Лёня, хотя я стеснялся его, был очень добрым. Под шифером в крыше жили воробьи и, мне очень хотелось достать птенцов. Бабушка Маша посоветовала мне попросить деда поставить лестницу. Я долго не мог решиться, но лестница была очень большая и очень тяжелая. Наконец, потеряв терпение и уличив момент, я обратился к нему, выпалив: «Диду постав мени дробыну я горобцив дистати хочу». Наверное, баба Маша меня научила так сказать. Под шифером было жарко. Из гнезда я вынул нескольких птенцов, которых потом отдал голодной кошке. Она хищно схватила одного и быстро утащила своим котятам. Не знаю, кого мне было больше жалко: птенцов или кошку, которую никогда не поили молоком, а только пинали. Слепые, жалобно пищащие котята, с которыми я любил возиться, скоро пропали. Баба Маша сказала, что дед их утопил. Потом я пытался выкормить желторотого, беспрестанно пищащего птенца ласточки, выкраденного мною из гнезда. Что с ним стало потом, я не помню.

Во дворе жил злой красный петух. Загнав его, однажды в тупик, и запустив ещё сухим кукурузным початком, гордый победой я проходил через двор. Внезапно что-то прыгнуло мне на плечи и стало махать крыльями. С диким криком, опознав своего врага, оседлавшего меня, я стал метаться по двору. Из летнего душа, вся в мыльной пене выскочила бабушка Зина и, размахивая полотенцем, спасла меня от мстительной птицы. Разбойнику отрубили голову, и он долго скакал в смертельном курином танце по двору, разбрызгивая алую кровь. Потом упал, пару раз дёрнулся, повёл крылом и затих. Мне было не жалко его, в отличие от голубя, жившего на чердаке над сараем. Не знаю, кому пришло в голову изловить, умертвить и зажарить несчастного.

Мы как-то катили на велосипеде с б.Машей. В траве на обочине что-то шевелилось. Мы остановились. Я резво соскочил с рамы и бросился к птице. Маленькая горлица пыталась сбежать от меня. Я бережно взял её и сунул под рубашку. Какое-то время она жила у меня в ящике из-под посылки. По-моему, она ничего не ела. Жалея бедную птицу, я посадил её в вольер с кроликом. Там было просторно, и я всегда мог видеть, как она себя чувствует. Насыпав ей зерна, я отправился спать. Утром, по-моему, Зина, точно не помню, мимоходом сообщила мне, что горлица умерла. Кролик задавил её! Я не мог поверить в это, даже держа в руках окоченевший труп. Я часто видел, как бабушка, обдав кипятком тушку зарезанной курицы, ловко ощипывает её. Забравшись в своё тайное место в кустах у дороги возле кучи сена я, зачем-то, попытался ощипать свою птицу. Ничего не вышло. В шутку ли, в серьёз ли, но все подумали, что я сам умертвил своего друга, чтобы ощипать его. Позже, в этом же тайном месте, мы с Лёшкой запалили костерок и стали поджаривать хлеб. Нас раскрыли и ругали, т.к. неподалёку был огромный стог сена. Оправдываясь перед бабушкой Машей, я сообщил, что мне захотелось жареного хлеба. Она тут же раскалила сковороду, вылила в неё молоко и обжарила в нем хлеб, щедро посыпав его сахаром. Дымящаяся тарелка с горой хлеба вскоре предстала передо мной, и это было сущим наказанием. У стога была вырыта зачем-то глубокая яма, в которую часто падали лягушки. Однажды в неё упал маленький ёжик. То-то мне было радости. Весь день я возился с ним. Когда меня позвали на обед, я накрыл его ведром и побежал за стол. Когда я вернулся, ёжика уже не было. Коварная Зинка выпустила его. Наверное, она мстила мне за арбузы. Как-то дед отвёз нас на арбузное поле. Сторож был ему знаком. Арбузы были небольшие, и за вечер я съел их все. Зина вернулась откуда-то и, узнав, что арбузы были, но их уже нет, сильно расстроилась. Вообще мы дружили с ней. Мне нравился её жених. У него был мотоцикл, и он разрешал мне сидеть на нём и даже катал. Мне было очень страшно, но соседские ребята завидовали мне. Зина брала меня на ставок, а её жених доставал мне раков. Было интересно и весело. Я любил спать с ней на перине. Ночью я клал ноги поперёк неё.

У деда Лёни тоже был большой черный «Урал» с коляской, в которой я ездил, сидя на корточках, крепко держась за борта. Ещё у нас был зелёный «Москвич-412». Иногда мы ездили на нём в Днипро. Выезжали рано утром и, всю дорогу я спал на заднем сиденье. Бабушка Маша ругала деда, когда ей казалось, что он сильно гонит. Он нервничал и огрызался, т.к. она постоянно указывала, как ему следует вести. В Днепропетровске мы приезжали на рынок, где бабушка продавала собранную вчера вишню и что-то ещё. Я помню вёдра с вишней, потому что накануне мы собирали её всю, и после этого ягод уже не было. Только руки потом долго ещё не отмывались и были в темных липких пятнах от смолы. Иногда мы жевали её с Лешкой, как жевательную резинку. На обратном пути мы покупали мороженое. Мороженое, иногда, привозили в магазин и его брали коробками. Какая-то тётка, не то родственница, не то подруга одной из бабушек, тётя Лида Колпакивська, ездила в «каблуке» и развозила это самое мороженое, кажется. Она жила в Колпаковке, и мы однажды ездили к ней. У неё были очень красивые индоутки, двор и дом у реки.

Лёшка, маленький светлый мальчик, старше меня на год, лица которого я уже не помню, жил с родителями в Днепропетровске, и на каникулы приезжавший к дедушке с бабушкой. Он был моим единственным другом во всё лето. Мы сидели в нашем укрытии, рассказывая друг другу небылицы, или играли на их заднем дворе. Он научил меня карточным фокусам, некоторые из которых я помню до сих пор. Как-то раз, раздобыв у тракторной мастерской, куда мы отправились за шариками от подшипников, свинцовые пластины от аккумулятора, мы решили переплавить их и залить формы. Где-то мы достали половинку коровьего рога. Свинец в консервной банке быстро расплавился, но при отливке что-то взорвалось и нас обдало раскалёнными брызгами. В роге была вода! Слава богу, мы не очень пострадали. Отделались красными пятнами на руках и лицах. Этот слиток был у меня в Москве, но затем куда-то пропал. Мы любили играть в мяч, лупя по их воротам, пока его дедушка, сухой и очень высокий старичок с впалыми глазами и темными кругами вокруг них, наконец, не выходил из дома и не прогонял нас. Потом мы делали рогатки и, соревнуясь в меткости, расстреливали лягушек и птиц.

Живности в хозяйстве бабы Маши было огромное количество и разнообразие. Здоровенные индюки и индейки. Я любил дразнить гордых надутых индюков. Они до хрипоты отзывались на мои свистки, хлопки и вскрики. Казалось, их длинные противные наросты над клювами, болтающиеся как красные сопли, вот-вот отвалятся или сотрутся их перья на крыльях, которыми они рассерженно шуршали по земле. Стадо шипучих и беспрестанно гогочущих белых гусей послушно семенило на луг, погоняемое веточкой. Цесарки все дни просиживали на крыше сарая, издавая иногда до того противные крики, что голова начинала болеть. Это были неведомые и очень красивые птицы. Чёрные с белыми пятнышками, гладкие и очень умные в отличие от кур. Последних было не меньше сотни. Они все жили в таком узком помещении, что казалось, спали друг на друге. Когда утром отпирали курятник, можно было разглядеть только несколько первых и последних птиц, выскакивающих оттуда. Между ними из дверей валил сплошной поток кричащей, пернатой массы. Птицы быстро разбегались по двору, а в воздухе ещё долго летали перья и пыль. Последняя птица выходила осторожно и опасливо озиралась по сторонам. Очень часто в опустевшем курятнике лежала мертвая курица. Её подбирали и забрасывали наверх навозной кучи у свинарника. У навозной кучи тоже жили большие коричневые жуки, которые тоже попадали в мой коробок.

На дощатых стенках свинарника сидели сотни мух. Проходя мимо в туалет, который был как раз между сараем для свиней и курятником, они роем взмывали и почти тут же садились обратно. Я наловчился ловить их штук по 5-7 разом. Осторожно прислонив ребро ладони к неструганым доскам, сделав лодочку, резким движением я сметал насекомых и, иногда, всаживал себе занозу. Свиньи были прожорливые и глупые. Свинарник представлял собой дощатый сарай с небольшим открытым, обитым досками загоном, где стояли кормушки и кадки с водой. Бабушка варила им какую-то кашу в огромных казанах. С визгом они выбегали из свинарника, толкаясь и застревая в проходе, неслись к кормушкам. Припав к ним мордами, начинали жадно чавкать, похрюкивать и драться за место, противно визжа и кусаясь. Особое удовольствие доставляло мне хлестать их стеблями бурьяна по толстым, упругим спинам. Сорвав несколько длинных растений, я подманивал их сочными листьями. Когда листья были объедены и оставался лишь толстый стебель, я взмахивал им и сильно ударял по свинье. Она истошно визжала и, пробуксовывая на грязном дощатом полу, неуклюже занося зад, убегала в свинарник. Свиньи могли съесть попавшего к ним в загон цыплёнка. Как-то меня разбуди очень рано утром. «Пошли! Дед хряка резать будет», - позвал чей-то голос в полутьме. Свинью долго вытаскивали из свинарника. Её визг заглушал все звуки. Казалось, вся деревня должна сбежаться на этот пронзительный крик ужаса и отчаяния. Видимо, она лучше меня знала, что будет дальше. Наконец её достали, повалили, связали ноги и рот. Кто-то держал ноги, кто-то зажимал морду, а дед достал длиннющий нож. Лезвие гладко вошло куда-то под лапу животному. При этом его крик, казалось и без того запредельный, ещё больше усилился, свинья предприняла последнюю попытку вырваться, но кровь уже лилась по её боку и дед нервно орудовал ножом. Бабушка ругалась, обвиняя его в неумелости, но свинья становилась всё тише и тише. Потом кто-то пил свежую свиную кровь из гранёного стакана. Ещё её жарили на сковородке. Я отправился спать дальше. Днём я с удовольствием хрустел копченым свиным ухом.

Какое-то время у нас были овцы и злой баран, который однажды напал сзади на отца. В большой бочке жили нутрии. Утки плескались прямо в куриной поилке. Во дворе не было ни единой травинки. Утоптанная сотнями лап, копыт и ног сухая земля с кляксами птичьего, и не только, помёта. В том же домике, где располагалась летняя кухня с печью, был коровник. Большая черно-белая корова выходила оттуда рано утром и возвращалась в обед на дойку. Часто я ходил встречать её на соседнюю улицу, по которой стадо гнали с пастбища. После обеда коров снова выгоняли со двора, и они широким пыльным стадом, оставляя после себя след жидких коричневых шлепков, поспешали обратно в начало деревни. Однажды пришла наша очередь пасти. Мы поднялись очень рано и, в отличие от обычных дней, когда я провожал нашу корову чуть далее поворота на соседней улице, пошли со стадом дальше. Мы прошли колхозный коровник, второй поворот на нашу улицу, идя по которому придёшь к магазину, ещё один поворот, заброшенный дом, где жила ведьма-Салыха. Люди выгоняли своих бурёнок и те присоединялись к стаду. Провожатые шли какое-то время с нами, а потом поворачивали обратно. Кусты, скрывающие дома становились всё реже, да и само пространство между домами, занятое огородами, становилось всё шире. Слева от дороги домов не было вовсе. В конце деревни мы поворачивали налево и выходили на поле. Животные разбредались по нему, а мы садились поодаль в траву. Солнце нещадно палило, и нас и коров донимали кусачие мухи и оводы. Иногда несколько коров, взобравшись на небольшую насыпь у дороги, пытались выйти на проезжую часть. Улюлюкая, мы гнали их обратно. Дедушка звонко рассекая воздух, щелкал хлыстом. В траве на обочине прыгали кузнечики. Иногда валялся плоский высохший труп собаки, над которым роились мухи. Весь день я гонялся за кузнечиками, саранчой и коровами. Это было скучное занятие.

В обед у бабушки Маши было заведено спать. После тарелки жирных горячих щей, жареной картошки и стакана молока, действительно, клонило в сон. Оставаться на улице было запрещено. Минуя полумрак сеней, мы входили в прохладу дома. Я ложился в комнатке, занавешенной шторами и выходящей окном во двор, где были загоны для молодняка и большой сенной сарай. Когда я просыпался, все давно уже были чем-то заняты. Я выбегал на улицу и звал Лёшку.

По ночам я иногда просыпался и, сев на подоконник, смотрел в залитый лунным светом двор. Бабушка испуганно окликала меня. Я растерянно хлопал ресницами, озирался по сторонам и ложился в кровать. Как и зачем я оказывался на окне, я, естественно, не помнил.

Однажды вечером, дед привёз сбитого совёнка. Он был уже мертв, но мне было очень интересно посмотреть на сову. Я хотел сделать из него чучело и привезти в Москву. Несколько дней я размышлял, как это сделать и, не придумав ничего путного, просто отрезал сове голову и лапы. В голове, вскоре, завелись черви, и её пришлось выбросить, а желтые лапы с крючковатыми пальцами и острыми цепкими когтями, кажется, добрались до дома.

Мы часто играли с Лёшкой в «чеканку» прямо на дороге. Или бродили по ней с рогатками, взад вперёд, не уходя далеко, высматривая воробьев. За всё время мне удалось подбить только одну птицу. «Акелла промахнулся! Акелла промахнулся», - почему-то, радостно кричали мы. Иногда, ближе к сумеркам, дорогу перебегали ежи. Завидев одного, мы быстро бежали к нему и нагоняли беглеца уже в траве у дороги или в кустах. Еж сворачивался клубком и шипел. Как мяч мы выкатывали его ногами обратно на дорогу и норовили положить в лужу, чтобы он развернулся и показал нос и морду. Ежик имел свой особенный запах. Если он был маленький, мы брали его в руки. Он пыхтел и дергался. Наигравшись, мы обычно отпускали зверя. Только однажды, пребывая, видимо, в особенном нерасположении духа, я, пытаясь достать маленького ежика, сбежавшего в щель между бревнами небольшой поленницы, сильно разозлился, и, не умея вынуть хитреца, сильно затолкал его ещё глубже в щель палкой. Потом мне было жаль ежика. Несколько раз я ходил к поленнице, заглядывал в щель, в надежде обнаружить, что он благополучно вылез.

Не знаю почему, но всякая глупость животного, особенно настырная глупость, вызывали во мне чувство большее, чем неприязнь, какую-то даже ненависть. Помню, как чуть до смерти не замучил жалкого ободранного цыплёнка. Не жёлтого малютку, не полукурочку, но цыплёнка в той стадии своего развития, когда с пухом он теряет всякое обаяние, становится каким-то ублюдком с толстым голым задом и парой перьев на крыльях или на том же, будто бы приделанном к нему, заду. Мы оказались с ним в комнате сарая. Чтобы выбраться, цыплёнку нужно было пройти мимо меня. Комната была узкая и я, едва ли не касался её стен, расставленными руками. Цыплёнок непременно хотел удрать. Он пищал и бежал к выходу, пытаясь проскочить мимо меня. Я цеплял его ладонью и осторожно отбрасывал обратно. Действие повторялось несколько десятков раз. Цыплёнок не унимался и продолжал свои попытки. Мне хотелось, чтобы он спокойно и тихо прошёл мимо меня, а не кричал и не бежал, противно виляя задом. Я ждал, пока он успокоится. Тот не унимался. Мои броски становились всё менее осторожными. Я боялся, что он однажды упадёт и разобьется, но чем суровее я был с ним, тем настырнее он вёл себя. Или наоборот. «Что за глупая птица! Свернуть бы тебе шею! Неужели ты не понимаешь, что от тебя требуется!», - негодовал я. Когда мне надоело дрессировать бестолковую птицу, я поднялся с корточек и, пропустив безумца мимо, поддал ему для скорости пинка. Тот, не переставая пищать, пару раз перекувырнулся через голову, поднялся, побежал дальше, врезался в дверь, не справившись с заносом, и выбежал прочь. В этом же сарае, один противный гусь, ловко изогнув шею, подлез клювом под штанину коротких шорт и ущипнул меня за мошонку. Баба Маша рассмеялась, а я и без того не любивший гусей, потому как те, даже проходя мимо, изгибали шеи и угрожающе шипели, как змеи, совсем потерял к ним уважение.

Пару раз баба Маша возила меня на коровник. Меня поражали его огромные деревянные двери. Открытый загон для животных. Коровы ходили в нём по колени в какой-то жиже. Трактор с прицепом, из которого подавался корм в кормушки и коровы, бегущие вдоль забора за этим трактором. Потом бабушка шла с вилами вдоль забора и подбирала ими просыпанный мимо кормушек силос. Я тоже шёл с вилами и помогал ей. Силос пах необыкновенно! Слаще чем свежескошенная трава. С дедушкой Лёней мы ездили на мельницу. Я представлял себе нечто высокое с большими деревянными лопастями, а это был большой сарай, в котором что-то так громко тарахтело, что ничего нельзя было расслышать из того, что говорил дедушка. Потом мы отряхивались от пыльной муки, как от снега. Ещё помню Вовку. Совсем немного. Я приставал к нему, а он лежал в постели и смеялся. Потом он поднимал меня над головой и грозился забросить куда-нибудь. Мне было страшно весело. Сидя на большом стволе шелковицы, что росла за домом у коровьего стойла, я рассказывал Зинке матерные частушки. Она тоже делилась со мной секретами. Помню, в то лето она слушала деревенские альбомы «Сектора Газа». Баба Маша смеялась, зажимала рот ладонью и делала большие глаза. Слева от входа во двор был гараж с помещением для хранения угля. В сарае пахло каким-то газом, селитрой или щелоком. У гаража росло огромное шелковичное дерево.

Однажды, пришло какое-то странное письмо из дома. Бабушка Маша сказала, что мой брат «Дэныс», чем-то заболел и лежит с мамкой в больнице. Когда приехал отец, и мы ехали в машине, бабушка Маша что-то спросила у него. Точных слов я не помню, но смысл был следующий: если малой действительно так болен, может, следует завести ещё одного ребёнка. Что-то невероятное, дикое показалось мне тогда в тех словах, сказанных так просто.

Потом бабушка, явно гордясь мной, хотела показать отцу, как много и с удовольствием я ем у неё. Я тоже хотел порадовать папу. Но порции показались мне ещё чуть-чуть больше обычного. Чувствуя подступающую тошноту, я вышел из-за стола и побежал в туалет. Меня вырвало. Вернувшись, я продолжил представление. Потом, кто-то ходил к Лёшкиному деду за мёдом, т.к. у него были пчёлы. Ещё его дедушка давал нам кусочки резины для рогаток.

Всё лето по телевизору, вместо диснеевских мультфильмов в пять часов вечера по воскресеньям, показывали заседания каких-то депутатов, которые говорили на странном языке. И часто говорили и показывали что-то про Сербию и Черногорию. Я злился. Ещё помню большую картонную пачку сигарет «Герцеговина флор» на подоконнике. Потом мы много ругались с какими-то ребятами, должно быть дачниками, выясняя, кто на кого «спускает говно»: Россия на Украину или наоборот. Мой Лёша был явно растерян, т.к. не знал, на чью сторону ему встать. Гуляя у старой полуразрушенной школы мы пели «Девочка моя, синеглазая…», ели зелёные яблоки и малину в заброшенном школьном саду.

Бабушка Маша была большой, крупной женщиной. Откуда-то я знал, что у неё больное сердце, но она никогда не болела. Дедушка Лёна рядом с ней казался ещё меньше и тоньше, чем он был на самом деле. Каждый вечер, перед сном, все мыли ноги в большом тазу, сидя на крыльце. Ранний отбой, часто прерывавший наши с Лёшкой игры, особенно грустно сказывался на мне. Я вспоминал старенькую бабушку, её рассказы. Когда бабушка Маша замечала мою грусть или, когда я просил отвезти меня к бабушке Гаше, она недовольно говорила: «Что тебе там делать?! Сидеть на лавочке? Или слушать глупые сказки?». Но, побыв пару дней у бабушки Гаши, мне уже отчаянно хотелось вернуться в этот большой, кипящий жизнью и приключениями двор.

Дома дедушка Стёпа почему-то называл то место, откуда я приехал Хохляндией. В кухне я подходил к бабушке и просил её налить мне кухлык чаю. Она улыбалась и, наклоняясь ко мне, переспрашивала, но я уже летел через коридор в зал и радостно звенел: «Бабушка не понимает, что я говорю!». Из деревни я привозил множество новых слов, которые любил вставлять в свою речь, заранее зная, что их не поймут, а мне приятно будет потом объяснять. Как-то со мной вместе приехали вши. Тётя Валя уложила меня на кровать в своей комнате и, постелив белое покрывало, пыталась вычесать их. Мне было весело. Потом мы с матерью ходили по разным аптекам, разыскивая какое-то средство от педикулёза. Вши вшами, а педикулёз мне уже представлялся чем-то отдельным. Ещё мне было неловко и стыдно, когда после вопроса матери, обращённого к аптекарше, та смотрела на меня и на мою кучерявую голову. Наконец, в Мосрентгене, в аптеке военного городка было найдено какое-то лекарство. Наверное, оно не помогло, т.к. вечером мне голову смазали керосином, надели сверху пакет и обернули полотенцем. В этой вонючей чалме я и спал.