Я знал, что мы куда-то собираемся ехать, т.к. было заказано такси. Кажется, отец выходил на улицу за ним. В детстве я очень любил ездить в этих больших жёлтых автомобилях. Город и улицы за стеклом машины казались необычными и, в отличие от метро, всю дорогу можно было глазеть по сторонам и не было так тесно, как в автобусе. Ни в больницу, ни в детский сад на такси не ездили, так что вызов такси, уже сам по себе, предвещал что-то интересное. На светофоре машина дернулась, и меня сильно качнуло вперёд. Кто-то въехал нам в зад. Ни водитель, ни отец долго не могли открыть багажник, где лежали наши вещи.

В поезде, в одном купе с нами ехал весёлый моряк. Он подарил мне кокарду. Царапая лоб зажимами, она потом красовалась на моей зимней шапке. Ехали мы долго и, мне кажется, я всё время спрашивал: когда покажется море. Папа уходил куда-то на каждой станции. Иногда он стучал в стекло и махал нам рукой, стоя на платформе. Папа в оконной раме на фоне незнакомых станций! Когда поезд отъезжал, и он ещё долго не возвращался, мне становилось жутко: я сильно беспокоился, что папа мог отстать от поезда. Но, наконец, он возвращался. От него сильно пахло сигаретами, и он что-нибудь приносил нам с мамой: пирожок или мороженное.

Потом мы шли с родителями вдоль дороги. Слева было что-то зелёное, голубое, высокое. Справа был обрыв и пляж, а дальше, насколько хватало глаз, плескалось что-то огромное и шумное. На камнях загорали отдыхающие, плавали лодки с парусами. Потом мы ехали в электричке. Лавки были деревянные, и я спал на коленях у родителей. В щелях между досок было полным-полно мелких черных жучков.

Мы поселились в конце длинного двора. Там стоял какой-то домик. Небольшая комната, сухой скрипучий шкаф, пара постелей, стол. Окно, напротив двери, выходило в соседский огород, и из него была видна огромная гора. Я всё время боялся, что с горы может сойти лавина и накрыть нас. На столе часто лежали круглые теплые лепёшки лаваша. На крыльце сушились наши полотенца и мамин красный купальник. В середине двора стоял длинный стол. Вечерами все жильцы любили собираться за ним, ужинать и пить вино. Двор, как шатёр, был накрыт виноградными лозами и ягоды, как елочные игрушки, свисали с потолка. Где-то недалеко росло небольшое мандариновое дерево, но фрукты ещё не созрели и были желтые и твердые. Недалеко от нашего домика, в палатке, прямо во дворе, жили молодые ребята из Спитака.

Дорога на пляж была долгая. Мы шли вдоль заборов, за которыми росли мандарины и лавровые кусты. Переходили железную дорогу. Иногда, длиннющий состав стоял на путях и нам приходилось пробираться под вагонами. Было очень страшно, и я боялся, что поезд, вот-вот, тронется. Ещё по дороге нам попадались собаки. Я, кажется, разговаривал с ними. «Собака-собака, как тебя звуть?» На пляже было много людей и камней. Нагрузив родительские шлёпанцы камушками, я сидел на покрывале и игрался. Большие, тяжёлые, литые резиновые тапки отца вмещали в себя много камней. Это были мощные грузовики. Из маминых вьетнамок камни высыпались и, хотя, они не очень годились для игр, мне они нравились. Иногда, к пляжу причаливала моторная лодка, и какой-то мужчина продавал с неё копчёную ставридку. Ставридка была в бумажных конвертах, и я очень любил её. Рыба коптилась целиком с внутренностями. Черные горькие кишки иногда попадались на язык, и было противно. Ещё по пляжу ходили люди и, громко крича, продавали варёную кукурузу. Она мне не очень нравилась. Я любил чурчхеллу, ставридок и лаваш.

Как-то мы с отцом пошли на волнорез: длинный бетонный мол, тянущийся далеко в море. Он был составлен из блоков; в щелях, между которыми, плескалась вода и жили крабы. На самом конце волнореза, лицом к морю, сидели молодые люди: парень и девушка. Мы чуть-чуть не дошли до конца. Камни были мокрые и скользкие. Поскользнувшись, мы с папой разлетелись в разные стороны. При падении я сильно ударился о волнорез и потом уже плюхнулся в воду. Круга на мне не было, и плавать я не умел. Я оказался под водой. Увидав где-то впереди свет, я почему-то подумал, что плыть нужно непременно в ту сторону. Я барахтался. Время тянулось. Шум моря и пляжа смолк. Мне не было страшно. Было тихо, жутковато и интересно. Когда сидевший на волнорезе парень вытащил меня, когда я увидел, испуганного, выбирающегося из воды отца, своё разбитое, кровоточащее колено, только тогда мне стало страшно, и я заплакал. Затащить меня в море, после того случая, было, практически, невозможно. Иногда я плескался и барахтался в волнах у берега. Папа доставал мне прозрачных тягучих медуз, похожих на сковородки, и я выкладывал их на камни. Они быстро таяли, превращаясь в тёплое желе, но ещё быстрее я забывал о них, так как отец, тяжело переставляя ноги и отфыркиваясь, выбирался из воды и приносил мне маленьких крабиков. Они незабываемо пахли. Что-то среднее между запахом мокрых плит волнореза и тем запахом, который бывает, когда ударишь друг о друга два гладких камня. Крабики жили в спичечном коробке, но без воды тоже быстро погибали.

Однажды он, взволнованный и радостный, позвал меня к волнорезу. Там у одной из щелей собралось уже достаточно народу. Все что-то обсуждали и смотрели куда-то вниз. Я, придерживаемый отцом, тоже посмотрел. В щели, прижавшись к камню, сидел огромный коричневый краб и пускал белые пузыри. Папа лёг на волнорез и, попросив кого-то сесть ему на ноги, потянулся к крабу. Когда чудище было поймано, посмотреть на него сбежался весь пляж. Сказать, что я был счастлив и горд своим папой – очень мало. Я был на седьмом небе от переполнявших меня чувств. Тут же был устроен номер с перекусыванием спичек. Кто-то принёс и предложил карандаш. Кто-то хотел сварить его для нас. Решено было положить здоровяка на муравейник. Насекомые съели бы мясо, а панцирь можно бы было забрать с собой в Москву. Краб, как сокровище, лежал под нашим домом, но муравьи не очень-то им интересовались.

Чтобы хоть как-то затащить меня в воду, было решено приобрести резиновый круг. Достать его в Новом Афоне было невозможно. Мы отправились в Батуми. Ехали на большом катере по морю. Где-то на горизонте плыл парусник, а перед ним, выпрыгивая из воды, плыли дельфины. В Батуми жила мамина знакомая. Но к ней мы почему-то не попали, а пошли в какой-то большой сад. Там было много разных цветов и деревьев. Ходить по нему было скучно, но мне запомнились одни кусты. Когда по ним проводишь ладонью, листочки складываются, как бы закрываясь. В озере плавали огромные листья королевских кувшинок. Кто-то сказал, что я могу сесть на кувшинку, и она выдержит меня. В саду были большие просторные вольеры, где жили макаки. Откуда-то сверху мы смотрели на них и фотографировали.

Дома, в Новом Афоне, тоже был парк, и большое озеро в котором плавали черные лебеди. Ещё в озере жили большие рыбы, плавающие стаями. Родители купили мне игрушечную мышь. В спине у неё было колечко. Потянув за него, из мыши вытягивалась белая нить, а когда нить отпускалась, мышь катилась по дороге, пугая прохожих. Нитка и резинка на колесиках часто путались, но мышь была как настоящая, с хвостом и усиками. А потом я увидел гориллу. Черная пластмассовая горилла с расставленными руками. Каким-то чудом я выклянчил её у родителей, и она очень долго оставалась моей любимой игрушкой.

Как-то вечером папа позвал меня в соседний двор. Какая-то хищная птица, гоняясь за воробьями, запуталась в сетке ограды. Её поймали и теперь, привязанная за ногу веревкой, она сидела во дворе на палке. Огромный загнутый клюв, мощные когтистые лапы, строгие внимательные глаза. Кто-то махнул в её сторону палкой – птица взметнулась и, удерживаемая верёвкой, сделала по инерции несколько кругов вокруг насеста и, неуклюже, недовольная снова села на место.

Потом на автобусе мы ездили куда-то в горы. Водопады «мужские» и «женские слёзы». Голубое озеро с чучелом медведя на камне. Страшенная пропасть у самого края дороги. Красивое озеро Рицца и вершины соседних гор, до которых, казалось, можно дотянуться. И облака. Облака где-то внизу под нами. Противная мамалыга в кафе у озера и запах шашлыка. Дорога обратно. Заложенные уши. Сон.

Уличный деревянный туалет был где-то возле нашего домика. Сразу за ним, за проволочным забором, был соседский сарай в котором, судя по хрюканью, жили свиньи. Как-то вечером, когда родители веселились вместе со всеми за столом во дворе, а я был предоставлен сам себе, мне захотелось получше рассмотреть: кто же там хрюкает. Один неосторожный шаг и моя нога провалилась куда-то, во что-то прохладное и вязкое. Конечно же, это была выгребная яма. Я перепачкался почти до самого колена. Зловонная коричневая жижа стекала по ноге. «Что делать? Не могу же я в таком виде появиться перед всеми!», - в панике думал я. Высунувшись из-за какого-то темного угла, я слышал, как веселятся люди за столом, и различал голоса родителей. Тихо, стараясь не привлечь чужого внимания, я начал звать маму. Стесняясь быть обнаруженным чужими, выведенным на свет на всеобщее обозрение, я стоял в темноте и тихо блеял, в надежде, что мать всё-таки услышат меня. Но она не слышала. Время, проведенное за этим углом, казалось мне вечностью, каким-то ночным кошмаром. Наконец, я был услышан. Ногу тут же отмыли под струей из уличного крана, но какое-то странное чувство поселилось в детском сознании. Ощущение какого-то одиночества, не брошенности, но оставленности лицом к лицу с неприятностями. Моё отчаянное терзание, страх, страдание и беспомощность здесь, в этом темном углу, и веселый смех и безмятежность родителей – там, в куполе света. Между нами темное пространство. Не мне туда – страх и стыд, не им оттуда сюда – не слышат, не ведают, не чувствуют. Смех и радость там, горе и слёзы здесь. И, уже много лет спустя, омытое струями более холодных вод времени и событий, понимание: родители, друзья, любимые люди могут быть рядом: руку протянуть – кричи – не докричишься. Гордость и стыд, как вата, забивают рот – не услышат. И, есть такое дерьмо, смывать которое с собственных рук и ног нужно уметь самому, не прибегая ни к чьей помощи.

В Москву мы вернулись вечером. Было темно, непривычно холодно и шёл дождь. Помню недовольного дедушку Стёпу в переходе метро с нашим чемоданом.