Такой суеты и столько наигранно скорбных лиц, город ещё не знал!

Хоронили одесского ростовщика. Это был как раз тот самый случай, когда при жизни он - богатейший байстрюк был круглый сирота, и вдруг, не успев отдать концы, обзавёлся многочисленной роднёй, которая хищным прайдом, вопрошая, куда же ты от нас так рано?, и не получив ответа, куда он именно,

бойко семенила за катафалком.

Чуть позади от внезапно близких покойному шилобреев, шла несметная армия должников, не жалевшая мутных слёз от обуявшей их радостной утраты. Они заполняли собой не только Преображенскую, но и все примыкающие к ней улочки. Каждому нужно было лично убедиться в безвременности внезапного избавления от всех долговых обязательств. Они печально и понимающе переглядывались друг с другом.

- Ах, какое горе, какое горе. Ещё второго дня мы с ним... И вот, на тебе!

- А сколько ему было? Всего семьдесят три!

- Надо же! Совсем ещё молодой...

- Ему бы жить и жить...

- А от чего, не знаете?

Причину смерти не знал ни кто!

Даже врач, который делал вскрытие, долго что-то бормотал себе под крючковатый нос, с каплей на кончике, пожимал вопросительно плечами, недоумённо разводил в стороны руки, опять бубнил что-то невнятное, в конце концов, грязно выругался, громко выкрикнул "Сволочь!" и с яростью написал в заключении - Здоров!

Видимо, покойный почил из вредности, из презрения, так сказать, к окружающим. Что ж, при его то состоянии, он мог себе позволить подобный фортель.

Непродолжительное время процессия двигалась молча, но вот шедшие поодаль свиньёй музыканты, сменили боевой порядок и взяли катафалк в плотное каре.

Сёма Кацман бросил раскосый взгляд в толпу, приметил в первых рядах почтивсё городское и даже слегка губернское начальство, с видом столичного маэстро поднял руки (в одной скрипка, в другой смычок), набрал в легкие воздуха и ...

Пока заносчивая группа щипковых, с примкнувшей к ней, со своим льстивым пиццикато, оравой смычковиковиков, втихаря пощипывала печальную тему, за всех приходилось отдуваться медной группе. Струнные же всех мастей, наряду с духовиками, презрительно посматривали на ударные, не без основания считая их бездарями, бездельниками и дармоедами. Те же, в ответ, понимая свою неполноценность, пристыжено постукивали и побрякивали тем, что было им роздано для проведения мероприятия. Однако, при всём антагонизме, разъедающем, не без труда сводный коллектив, музыкантам удавалось сохранять мелодию и размер произведения, чего нельзя было сказать о тембре звучания.

Прощальная тема длилась не долго. Сема, ощутив на себе любопытствующие взгляды сильных мира сего, решил сразить их наповал широтой репертуара и смелостью импровизациии дерзко увёл исполнителей в глубины еврейских традиционных мелодий в коих, впрочем, долго задерживаться не собирался. Лёгкий опереточный пассаж сменил настроение в партере. Многие даже стали слегка пританцовывать, но поймав на себе осуждающие взгляды, моментально принимали скорбный вид.

Неожиданно, из подворотни вывалился залетный и хмельной аккордеонист с чем-то загульно развесёлым, беспардонно внося деструктив в, уже полновесную концертную программу.

Такого диссонанса оркестр стерпеть не смог: в одно мгновение тромбон и альт подскочили к хаму, и в три, максимум восемь ударов ногами от каждой персоны, восстановили статус-кво.

После чего был довольно милый экскурс в молдавско-украинский фольклор. Кабацкие печальные мотивы и лёгкий шансон также не осталась в стороне, и всё это венчала самая махровая классика - она и явилась логическим возвращением к исходной, прощальной теме.

Из нирваны всех вывел, изрядно подшофе, кладбищенский сторож, когда объявил, что кладбище им тута не бордель и, что усопшим, тоже нужен отдых и покой и, вообще, оно, лежбище, скоро закрывается...

Постная наспех речь о достоинствах виновника торжества, и торопливое закидываниеего землёй, чуть снизили градус общего настроения, но не настолько, чтобы расстраиваться по пустякам.

Расходились уже затемно. На душе была какая-то лёгкость.

В весеннем воздухе пахло акацией, любовью и жареной рыбой.