Живые знают хотя бы то, что умрут,
а мертвые ничего не знают,
и уже нет им воздаяния,
потому что и память о них предана забвению.
Екклесиаст, 9 (4,5)
|
1
- Очень больно? - Да как всегда. Я не поэтому… Я потому что… Они так и не знают, что со мной. А мне иногда кажется, что меня ест тля. Только не смейся. Мама вот смеётся, - Белла помолчала, прожевала вопрос, который давно просился и все никак… - А почему к тебе мама не приходит? - Только не смейся. Мне кажется, ее съела тля.
Когда Надя появилась в пятом боксе, на ее красной лаковой спинке не было ни одного пятнышка.
Они сидят на кровати в полной темноте. Прижавшись к стене спинами. Как три уродливые дочери подземного царя из непридуманной сказки. Голова Вали похожа на игральную кость, обыкновенный белый кубик со срезанными углами. Просто вместо точек – линии. Белла умирает от инфекции. Обыкновенной инфекции. Просто умирает. Грета – кукла. Обыкновенная, просто без волос. - Давайте играть в доктора? В доктора Моро. В литературного такого Моро. Смотри: Наша Таня громко прячет Тело жирое в утесах… Валя декламирует слегка покачивая головой, а в сумерках кажется, что еще чуть-чуть - и голова отвалится. Белая игральная кость укатится в темноту. Лучше не смотреть, что там нам выпало. - Не давайте, - голос Беллы улыбается, слова почти не разлепляют губ, белесый язык вяло ощупывает клейкий налет, сухие шелушинки, корочки. В другое время искусала бы, но сейчас нет сил, - тебе нельзя здесь быть. Рот все-таки открылся, его так неохота закрывать, слюны на подбородке не видно. Да и некому тут глазеть. Валя приходит каждую ночь. Или не каждую, а только когда Белла очень уж громко плачет. Белла плачет, когда ей страшно. Грета закрывает глаза, когда ее кладут на спину. Что-то внутри сжимается, фальшиво кричит «мама!» и от этого закрываются глаза. Девочки никогда не кладут Грету. Обеим кажется, что именно так они и умрут: с механическим писком и бессильным движением век. Валя приходит, и каждый раз Белла ворчит про «нельзя», и каждый раз боится, что Валя уйдет. Боится, что без Вали ляжет-таки на спину и пискнет. Вот и сидят они, ночь за ночью, три дурехи. Сидеть Белле ох как не сладко, болят швы на шее, в паху и под мышками, стена сильно холодная, голова сильно тяжелая. Сила есть только в холоде, в тяжести, в самой Белле сил не осталось ни капельки. - Бельчонок, ну смотри, это просто: Зайку бросила хозяйка, Ему и больно, и смешно. Под дождем остался зайка, А мать грозит ему в окно. Грета улыбается. Что бы ни случилось. - Может хватит рыдать? Тебе не полезно – Валя поворачивает голову-кость, всматривается в лаковые полосы на лице Беллы, прижимает Грету к животу. Грета пластмассово улыбается.
Нади больше нет. Вот дернул же черт назвать божью коровку Надей. Глупость, но... Получается «Надежды больше нет». Этот снежный ком не выдавить из живота кукольной головой, не выплакать горячим, не растопить.
- Что будет с мамой, когда я умру? – жар сжимает корни волос, холод стены вгрызается в кости. - Ничего не будет, - Валя комкает платьице Греты, - думаешь что-то изменится? Мама поплачет. Все равно будет есть, спать, покупать барахло, мыть посуду, красить ногти, смотреть телевизор. А потом и трахаться. Так было, когда умер папа. Валя стискивает Грету еще сильнее. Грете срезали капроновые волосы тогда же, когда обрили наголо Валю. Превратили Валину головушку в смешной безобразный кубик. Тогда к Вале еще приходила мама. - Мама! – Грета горестно пищит девочке в живот и закрывает глаза. К Белле мама приходит. Каждый день. На целый день. Тоже не сахар. Зато мать Беллы подарила Вале цветок в горшке. Настоящий, уличный. Календулу, «ноготок», нежное желтое солнышко. Но на нем была тля. Мама Беллы («надо же, как удачно!») поймала и принесла Надю.
2
Жду. Нет в ожидании логики, мозг давно сдох. Нервно плямкает пианино, усталый голос метрономом рвет бесполезный союз: «…и - шесть, и - семь, и – восемь, и - раз…». Шторы прячут от меня клавиши белых спин, между лопатками струйки, мокрая ткань потемнела на поясницах. От капель не щекотно коже, потому что жжет в мышцах, больно связкам, потому что горько во рту и хочется пить, сесть, лечь, прижаться грудью и щекой к полу, подышать, растереть ноги. Заткнуть, блять, заткнуть это пианино, затолкать в него этот голос. Как я вас понимаю, маленькие героини, мамочкины куклы, как я чувствую каждую вашу жилочку. Блестящие тонкие шеи выталкивают подбородки вверх. Блестящие тонкие руки салютуют на каждое «и», блестящие тонкие ноги перемешивают потный воздух. На ужин – немного погрызть ногти, на завтрак – какао с дымом маминых сигарет без сахара. Жду. Целясь в подворотню, танцует мокрица-мусоровоз. Кричит цветом, мигалками, смрадом и выхлопом. Органика с неорганикой. В псевдокрике похерен реальный звук: «сдаю назад, мой зад сейчас лопнет, извергнет все то, что вы в него натолкали, подойдите поближе, эй, кто-нибудь…» Жду. Жалок тот, кто сказал, что ждать и догонять - мучение. Он ничего не знает ни о хищниках, ни о жертвах. Ни о мучениях. Ни о том, как хищник становится жертвой. В кафе напротив, мамаши юных дарований хавают тирамису. Кофе с корицей, сучки, как же иначе. Единообразное безобразие. Не важно, во что одеты, выглядят, как говно: овальный силуэт, коричневые тона. Сутулые плечи, широкий и плоский зад. Не важно, что им там настригли, в грязной подвальной парикмахерской: пепельницу с нитками мокроты под видом мелирования, или химические руины с бахромой на висках и затылке. Не важно, в какой цвет они там окунули безмозглые кочерыжки свои – в баклажановый, или в свекольный. Не-от-ли-чи-мы. Турецкое грязное золото, усталые складки усталой кожи, разбухшие руки, фальшивые когти. Что вы, блядь, делали всю свою жизнь, чтобы устать так, как устали, чтобы стать тем, чем стали? Поджатые губы, стрелки рта всегда вниз. Жует по-крысиному резко, мелко дергая челюстью. Раз-раз-раз. Вниз-вниз-вниз. Дерг-дерг-дерг. Блееваать! Разбить бы окно, осколком срезать подбородок, раскромсать нахуй, и доолго куском разломанной челюсти водить по морде, аккуратно сдирая всю хрень, полураспад, раскрашенные самодовольные глазки. Наклонилась, роется в сумке. Между корпусом и рукой болтается мешочек. Колокол, бля. Висельник. Мешочек трясется, мешочек раскачивается, мешочек живет своей жизнью. Твою маать. Зачем бог создал это уродство? Железы, покрытые салом. Почему не втягиваются, не уплощаются после выкармливания детенышей? Как можно любить взрослую женщину? Она расцепит крючки где-то сзади, вывернув по-уродски руки, снимет «сбрую», вырвутся два веселых гуся, развалятся по сторонам, разбегутся к подмышкам, расплющатся мерзко, повиснут беспомощно. Плюх и плях. Мешки плоти. Бляаать, люди, какие вы все усталые с этими мешками! Жду. Сырой холод царапает нёбо. Миазмы болота, убитого городом. Мусоровоз уехал. Появился грузовичок с помойными баками. Е-бать, да сколько же… Сколько же говна. Сколько говна без тебя. Нет ничего, ничего кроме говна. Облепило всего, лезет в уши, глаза ест. Я больше не взрослый, Валя, я обманул тебя, я никогда им не был. И теперь я маленький-маленький, готов ползать, пищать «забери меня». Забери меня, чистая. Чистая. Никаких мешочков, никаких «плюх» и «плях». Чистые линии, чистое тело, чистое лицо, мысли, взгляд. Ничего лишнего. Тонкие сильные руки. Есть прямая связь между тем, какие у человека руки, и тем, как и что он чувствует. Сильные и тонкие руки, тонкие и сильные чувства. Чистые. «Почему он так мне сказал? Я его не провоцировала. Я была одета вот как щас!», - задирает майку - сунуть мне в лицо доказательство непорочности, отсутствие дырочек на билете, право беспрепятственного проезда. « Я полчаса с ним говорила, полчаса, пока мама там с барахлом возилась. Он мне про Кафку рассказывал, про замок там. И я, блин, такой умной себя чувствовала. Зачем он? Что значит «у тебя, наверное, пирсинг во всех местах»? Он себе представлял? У меня даже уши не проколоты!» Похожа на задиру-воробья: короткие волосы на макушке взъерошены, скачет, чирикает, ни секунды покоя. «Да заглохни уже, хватит фигню-то нести. У меня нет ни одной знакомой женщины, которую бы я не отымел мысленно во все мыслимые и немыслимые, во всех позах. Это нормально. Все так всех. Поняла?» Горсть слов в лицо, горсть песка в глаза, горсть манки в горячее молоко. Тишина разбухла, загустела, лопнула пузырем: « Я больше не буду тренироваться». Бляаать! Тренер с размаху по девчоночьей звонкой спине… Ну ребенок же, думать надо, что говоришь.
Что я говорил в последнее утро? Я молчал. Я молчал, когда надо было говорить. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу…» Звуки разбиваются о мой затылок, рассыпаясь на тысячи мурашек, сбегают к икрам. Странно, что в «ненавижу» нет ни одной «эр», слово хрипло рычит, как ощерившаяся дворовая сука. Мне не обязательно оборачиваться. Спиной, мурашками вижу: она в черном, с белым, страшным лицом, выплевывая ненависть, раскачивается в такт. Глаза закаляканы волосами. Так, как я закалякивал их, рисуя в клетках тетрадей. Её тетрадей. Никто не должен увидеть. Гнать, держать, дышать, обидеть, Слышать, видеть, ненавидеть, И зависеть, и терпеть, А еще смотреть-вертеть.* «Смотри сама», - пожимаю плечами, стряхивая мурашки. Это я хорошо сказал. Это с какого же перепуга она должна «смотреть сама»? Ей еще и четырнадцати нет. А может это не токсикоз никакой. Мало ли отчего голова кружится. Мало ли отчего обмороки, отчего рвет. Мало ли. Гоосподи, как же ее рвет!
О чем, ну о чем я думал в последнее утро. А я вообще не думал. Все пережевывал сопли. Все удивлялся, как такая херня могла произойти со мной. Такая банальность. Пошшлятина. Как они это делают, как выковыривают? Он чувствует? Рвут на куски живое детское тельце. Ведь наверняка есть у него какие-то нервы уже. Обезболивают они… плод, или только мать. Бляаать, этого нельзя делать, она не поймет сейчас, она же сама… Ребенок? Как этот ребенок терпел, ведь ничего, кроме боли сначала не было. Паа миллиметрику в узкое-узкое, ежедневные тренировки, привыкание к взрослым габаритам. Слезки прятала. На уговоры подождать - пищала, что рожали же Джульеты в неполные свои тринадцать. Смешная. И по-собачьи не развернуть – стеснялась. Да понятно чего, только всё стеснение из попки я вылакал. Улыбалось потом гордая, когда получилось по-взрослому, по-настоящему… Вот решает теперь как взрослая. За троих. «Смотри сама».
Решила. Пальцы сцепились на моей шее, холодные, влажные. Давят, давят изо всех сил. Сильные руки, есть прямая связь между… Только не испугайся, не отпусти раньше времени. Стараюсь не сопротивляться, не дергаться, не дышать. До абсолютной тишины и темноты.
Ты все сделала правильно, надо было только чуть дольше… Но я все исправлю, обещаю. Я уже исправляю. Я тебя жду.
* детская считалочка, позволяющая запомнить глаголы-исключения, у которых инфинитив оканчивается на -е-ть
3
Наверное лучше бы языком, но ты проводишь пальцем, нижней губе щекотно, а верхней – нет. Ну почему пальцем? Мне нравится, как пахнет твоя слюна, высыхая. Почему ты так редко приходишь теперь? Потому что я тебя убила, убила, убила. За-ду-ши-ла. Ты всегда говорил мне, что руки… Сильные у меня. Спрячь меня, унеси под мышкой, ты пахнешь цирком после антракта. Пинаю ногой в темноте: воздушные – это не скучно, сам дурак, не видишь, там, на трапеции – я. Это мои руки, смотри же, какие сильные, я не упаду никогда. Трико у меня красное, блестит, будто мокрое. Смерть поверит, что это кровь и не тронет, подумает – здесь сделано. Ты внизу, ты в зеленом, и я никогда не спущусь, не оступлюсь, не промахнусь. «Ты зеленая вся, что, опять болит?». Мамин голос звенит неприязнью, сипит усталостью. Она подписывает мои тетради зеленым фломастером, говорит, это мой цвет. Я теперь чаще лежу в боксе, чем сижу за партой, мне в тетради рисуют зеленые треугольники: в этой школе не ставят оценок. Зеленый – это хреново, лучше бы синий, а красный – вообще зашибись. Я троечница. Но мой цвет красный. Мама говорит, что красный с зеленым – слишком напряженное сочетание. Что эти цвета убивают друг друга. Но теперь у меня нет мамы, она меня бросила, хоть зеленую, хоть красную. И теперь мне никто ничего не говорит. Не говорит: «ты кого хочешь, братика, или сестричку?». Брата я хочу! Старшего. Можешь, мам? Не можешь? И не надо. Он у меня есть. Ты. Хочу тебя. Мне не обязательно оборачиваться. Спиной, мурашками вижу: ты стоишь и дышать боишься. Потому что от твоего дыхания разбегутся мурашки, покроют бедра, и не выдержу я, обернусь, все испорчу. Я тоже стараюсь не дышать. Тяжело дыханию, легко голове. Карусель-карусель-карусель. Снизу вверх по ноге, по-хозяйски обыденно. Отодвигаешь полоску трусов: «Ну, и кто это сделал?» «Сама», - говорю правду, - «пальцем», - вру. Разве можно такое кому-то доверить. «Знаешь, что говорили девочкам во времена королевы Вики? Что когда они себя трогают, бог убивает котят». «Хорошо, что ты не котенок». «Зато ты ребенок. Ты должна в куклы. Смотри, ее зовут Грета, у нее волосы, как у тебя и такого же цвета глаза» Я не играю в куклы. Мои куклы лежат лицом вниз. Я тоже лежала лицом вниз, меня долго и больно рвало. Меня заперли в боксе, как преступницу. Мне резали голову, залезали внутрь, а это, блин, не трусы сдвинуть. Меня все равно рвет. Не было никакого ребенка. Понимаешь? Его не было, и тебя теперь нет…
…Боль уходит, под одеялом жарко, ты здесь. Не помню не знаю как снимается это трико где-то должна быть застежка не хочется думать об этом я не могу представить себя голой без торчащих лопаток и с грудью я так хочу тебе нравиться это сейчас очень надо никогда раньше не надо было так… Потому что прости меня…
…«Валя-Валентина, что с тобой теперь. Белая палата, крашеная дверь…» Мама это в школе учила. Просто смешно. Теперь вместо мамы – божья коровка. Надя. Краасная, блестящая. Спрашиваю, что же ты ешь? «Тлю» говорит, и смеется, и садится на лоб. А может она и не сказала ничего. Со мной тут столько всего сделали, и дают такие лекарства, что… Я бы тебе разонравилась. Пюре с рыбной котлетой! И что с этим делать? Ничего, скоро выпишут, я поеду домой, к сосискам и сливам. «Не играй с едой!» Я и не играю. Мне нравится засовывать неглубоко и представлять, как ты из меня высасываешь. Но я не играю. Наверняка из-за этого у меня не будет детей. Дети делают женщин рыхлыми и трусливыми. Глаза становятся коровьими, а руки – вот как это пюре. У красной воздушной гимнастки не может быть добрых глаз. Она вообще ни на кого не смотрит.
4
Он ведь верил в бога. Не по-церковному правда, а… по-человечески. Говорил: «глянь, Наташа, вокруг – чудеса-то какие!» А потом, искореженный раком, сипел низкому потолку: «завидую тебе, Господи. Ты провел на кресте меньше суток. И знал зачем». А я…
Никаких слез.
В детстве пугали фильмы про героев. «Иди, я тебя прикрою». Прикроет он. Его убьют, он герой, он тебя, дуру никчемную, спас, он пожертвовал. Он пожертвовал. А тебе с этим жить. И живешь себе. Типа оплачено. Пугалась и уговаривала себя, мелкую, что не война щас, сла-те-боже, не война. Что не случится со мной такой вот оплаченной жизни. А и не нужна никакая война. Всё жестким становится, резким и плоским, когда умирает любимый. И бесполезно про «меня вместо него» просить. Некого. Нет ни бандита того, ни фашиста, ни беляка, или кто там в кино пули раздает. Заболел-умер-точка. Всё не верила сначала. Потом скучала по нему, будто уехал. Мечтала во сне увидеть, хоть мельком. Потом пыталась вытеснить, выдавить из своей жизни. И дочь же растет, ей отец нужен, мужик в семье. У Валюхи голова болела – а мне не до нее. Отмахивалась, мол, что только не заболит, когда уроки делать надо. Раздражало меня нытье по утрам: «не могу, не пойду, не хочу ничего, больно-больно». Каждый день скандал, потому что дерзит, потому что двойка за двойкой, потому что с девочкой подралась на уроке прямо, и тренировки бросила, и по вечерам где-то черти носят. И шутит так… ох, лучше не слушать. Про обмороки подростковый врач говорил «возрастное». Вот где оно, сердце-то материнское? Не екнуло, пока из больницы не позвонили. Пока, зажатое между зеленым халатом и желтыми стенами, не услышало удушающее утешающее «может быть даже несколько месяцев». «Можжетдажже» - визгливо жужжит, погружаясь, трепан. «Нес-коль-ко ме-ся-цев» – в таз грязные инструменты. Месяцев, блядь, чего. И что делать теперь, если помочь не можешь, если даже видеть дочь не можешь. Потому что резко разучилась держать себя в руках, ну хоть сколько-нибудь держать, не реветь, не прощаться, не хватать ее, в глаза не заглядывать. Не прижимать ее так к груди, не пытаться втиснуть под ребра, спрятать, прикрыть руками, чтобы не нашел фашист-беляк-бандит, не мучил, не отнимал.
Говорят, испытывает господь, самое дорогое забирая. Испытание – специально для взрослых? Но Валюшка же не мешок картошки, это она, она корчится сейчас от боли, плачет от страха, не я. Это ей не поможет однажды морфий… Бедная, господи, бедная моя девочка! Если б я клялась богу ежеутренне в вечной любви – понятен был бы смысл испытания. Ох, неисповедимы же…
Никаких слез.
Свекровь, помнится, на похоронах шипела: «отмаливать мужика надо было, пустое реветь на людях». Кто бы спорил, пустое. А тепрь и сама я чувствую, какая она, пустота в груди матери, пережившей свое дитя.
Священник сказал, что дети болеют и умирают даже, если родитель «во грехе зачерствел». Для Бога все мы дети родные, все равные, хоть старый, хоть малый. Вот он дитя безгрешное забирает, чтобы грешное дитя спасти. Чтобы грешное дитя остановилось, покаялось, к нему оборотилось. Значит сотру до костей колени, расшибу нахрен башку, но ты дочку оставь мне, пожалуйста. Ты же не фашист, не бандит, ты же милостив.
Храм. В очереди за свечками народу в два раза больше, чем службу стоят послушать. Что поможет-то? Записки, водичка, чудотворные иконы, просфора, святые мощи? Соборовать. Сорокоуст заказать. Или ладанку ей купить? Что ж так много-то атрибутики... И кажется мне, господи прости, мало отличий от фэн-шуя того же, разве что не надо бегать с компасом. Все равно – шаманство. Хором на церковной тарабарщине молитвы читают, и, похоже, никому, кроме меня, грешной, в «живодавче Христе» не слышится хруст костей и чавканье давленной плоти. Интересно, а все понимают, что священник-то говорит? Я, похоже, одна тут такая тупая. Выучусь. Просто заполнить квартиру иконами, свечками. Заполнить жизнь службами, голову благостными мыслями, желудок – углеводами. За стеклом у икон – потемневших перстней связки. Вот, наверное, как надо-то. И катать Валюшку по храмам, монастырям, в источниках купать целебных, к мощам прикладывать, к мироточивым иконам. Вербочка, куличи, яички – хорошо же! Только… Вера в Бога это, или вера в чудо? А какая мне разница, ведь за чудом пришла. Красивая икона. Так, это святые, это ангелы, архангелы, а это кто? Столько посредников, до Самого докричаться можно ли. Что там надо, причастие? Исповедь? Да с чего же начать-то? С седьмой заповеди… Ну конечно, кольца-то нет. Хотя у них, кто расписан в ЗАГСе, но не венчанный – все равно считается «во блуде». Книжку, говорят, про заповедь надо купить. А что не понятного-то, зачем же книжку. «Не прелюбодействуй». Так давно уж… Ах, нет, вот в оглавлении… Раздел: Виды сердечной похоти… …Блудные помыслы, или представления… …Похотный взгляд на другой пол и пристрастие к красивым лицам … …Чтение книг, описывающих страстную любовь… …Сладострастные разговоры или слушание таких разговоров… …Скверная брань и слушание ее… …Песни, выражающие любовь к другому полу… …Страстная музыка… …Бесстыдные танцы и пляска, бытность при них, равно как и на бесстыдных зрелищах… …Переписка о любви или списывание в том же духе стихов… …Свободное, или короткое, обращение с лицами другого пола … …Желание нравиться, чтоб прельстить собой другой пол… …Изысканная и нескромная одежда… ……………………………………….. …Извинение в других плотского греха разными предлогами… …Дружеское принятие у себя или посещение самим лиц, живущих в незаконной связи …
Еще семь разделов, потом подробное описание. И это одна только заповедь. Ох, так и вижу: собралось белое монашество и по кругу ответ держат: «А вот я однажды на кроссовки посмотрел, и у меня взыграло… Так как, братья, запретим кроссовки?». И все кричат: «А давайте!». Какое отношение вся эта чушь имеет к Вале, к ее мучениям? Неужели действительно бог так мелочен… И ему не все равно, с венчанными ли я пью чай… Неужели на порог не пускать… Он не бросил камень, а я должна… И не все ли богу равно, есть ли застёжка на моей блузке, на шнурках ли ботинки, со стуком ли каблуки… Видно не все равно. Вот святых тут ставят в пример. Они не могут раздеться в пустой комнате – стен стыдятся. Вот так надо. «По возможности не мыться и рубаху не снимать».
Знаешь что…
Оставь мою дочь, сегодня же я попрошусь в монастырь. И не будет ни зрелищ, ни песен, ни книг. Я все пункты выполню. До единого.
5
Эта Валя… Похожа на черно-белый снимок Греты. Такая вся. Матового фарфора кожа, серые губы, большой лоб. Кукла. Бельчонок говорит, она задушила кого-то. Из-за болезни. Выдумывает конечно. В ее возрасте это нормально. А Валя эта… Говорят, когда она поступила, что-то совсем страшное с ней было. То ли видела только часть пространства. Ну, только то, что посередке. Или речь не понимала. То есть звуки слышала, а вот в слова… Страшная девочка. И улыбается все время. Как эта ее. Грета. Это не нормально. Ей же в голову лазали, а она улыбается. Наверное, не все ей вырезали, что там надо было. Мать ее, говорят, бросила. И не навестит даже. Грех-то какой. Я не осуждаю. Я никогда не осуждаю никого. Но я сама мать. Мне не все равно, с кем дружит Бельчонок. А Валя… И эта ее кукла… Это не нормально, такая большая – и в куклы играет. И конечно ужасно, что она таскается к Бельчонку по ночам. Мешает спать. Но Бельчонок без нее совсем киснет. Если Валя не появилась – мы весь день не в духе, мы и маме не рады, вот как. И цветок ее этот… Ну я его принесла. Я же не знала, что нельзя. А потом. Ей триста раз сказали: это хирургия, если ты не заметила. Так она. То на окне его держала. Посадит куклу на подоконник, а горшка за ней и не видно. То в тумбочку прятала. Если обход, или там. Уборка. Ну цветок-то завял конечно. И эта божья коровка еще… Придумали ей имя. Это не нормально. А потом. На спинке появились точки. Я думаю, это закономерно. Так эта Валя. Вот зачем она? Сказала, что раз точек две, то им будет везти две недели, или два месяца. Или даже два года. Страшная девочка. Кричала «представляете, я проживу два года». Ну вот что должна была подумать Бельчонок? Ну конечно, девочки чувствовали себя лучше. Все знают о силе внушения, это доказанный факт. А потом. Когда санитарка прихлопнула насекомое, эта ненормальная так орала. Как… ну, ненормальная. Неудивительно, что мать ее бросила. Бельчонок мне позвонила, рыдает в трубку, говорит, я умру. Ну что за глупости, я куплю тебе брошку-коровку, и подушечку мягкую я тут недавно видела. Такая вся. Ну, знаешь, мягкая. А Вале подарю евангелие. Ей полезно. И игумена Никона* книжку. Пусть знает, что рак – милость божия.
*игумен Никон (Воробьев, † 1963), один из духовных старцев нашего столетия писал, что рак, с его точки зрения, это милость Божия к человеку. Обреченный на смерть человек отказывается от суетных и греховных удовольствий, ум его занят одним: он знает, что смерть уже близка, уже неотвратима, и заботится лишь о том, чтобы подготовиться к ней – примирением со всеми, исправлением себя, а главное – искренним покаянием перед Богом (с) И. Силуянова
6
Еще была одна, Аллочка. В жопе скалочка. Чернявая, в очках, с хвостом и с челкой. Бритые ноги, волосатая поясница. Напросилась, влезла к нам в машину. Сказал, что я - его племяшка, Аллочка сказала - похожи. Я воткнула наушники. До чего же противная. Но грудь у нее – бляаать. Ой! Ну вот. Уже думаю матом! Грудь у нее – наверное пятый размер. И соски, как блюдца. Такой лифчик, такая блузка – все видно. Пищала, таращилась, хныкала, как избалованный младенец, губиши выпячивала, а потом вдруг: «как насчет в кино прогуляться, на взрослый фильм? Правда у меня месячные, тебя это не смутит?» Жаба блин! Стерлядь. Не смущают его такие глупости. А он сказал: «Знаешь. У меня тоже. Месячные».
Когда Аллочка слилась, я спокойно так спрашиваю: «ты с ней спишь?» «Понимаешь, некоторые люди, чем старше становятся, тем меньше у них мозгов. Я не могу с такими. Не горазд на пистоны»
У-ди-ви-тель-ный! Он наверно и правда любит меня, если думает, что у меня есть мозги.
Как же я скучаю по нему, по живым невозможно так!
Ну хватит, разнылся, как Аллочка. Аллочка-в-жопе-скалочка, так, кажется, ее Валька обозвала. Дочь шефа, мать и пизда офиса. Влезла, трещала, полковой барабан, блядь. Вокруг сосков тараканьи усы. Глаза шастают, голос фальшиво-детский. Талант: с первой минуты нам уши зассала напрочь. Валька взвилась: «ты ее трахаешь?» Подумал, что легче соврать. Но сказал почему-то правду. Что на баб без мозгов у меня нестояк. Поверила.
У-ди-ви-тель-на- я…
Как я скучаю по тебе, как по живой! Мамаша твоя даже не подошла к забору. Сутки у монастырских ворот проторчал. Орал, орал. Она слышала. Бляаадь, Валь, там такая охрана… |
Администрация // Объявления
