Литературный Клуб, Читать: «За нами никто 7-12»

Ой, мамочки, да как же оно…

Блядь-блядь-блядь, мамочки, не может быть. Ну блядь не может же быть! Все, пиздец.

Бросила ружье на землю, затряслась без слез, завыла в голос.

Бесполезный кусок говна.

Ржавый, или не заряжен.

Или где-то у него кнопка, рычажок может какой.

Бухнулась на колени, подергала, понажимала.

Cайга. Саечка, миленькая, птичка моя, ну пожалуйста!

Ну ведь стреляла ж ты как-то у папы…

Да что ж тут мешает-то…

Ыыы…

Скинула туфлю, стала колотить, колотить, колотить, бесполезный. Кусок. Говна. Бесполезный. Ржавый. Кусок. Говна. Бесполезный. Ржа…

Выстрелило!

Осторожно взяла в руки.

Ах вот оно…

Ни хрена себе, как он уже близко.

Получи, гад!

Прицелилась.

«Мам! У меня голова болит!»

Очень вовремя, милая. Сиди тихо. Увидят.

«Маам! У меня голова болит!»

Заткнись. Слышала. Поняла. Я занята.

Тяжелое какое. Руки пляшут.

«Мааам!!!»

Не попала.

Надо подпустить ближе.

Чудик-Юдик передвигался длинными зигзагами, и какое-то время Наташа водила ружьем в воздухе, пытаясь поймать амплитуду. Из дымного облака проявился нежным свечением второй силуэт, за ним третий. Страха больше не было, появилось ощущение, что просто снится «стрелялка». Все четко. За спиной, в кустах – трехлетняя дочка. Впереди – Софии*. Появляются из горящего пакгауза. Прикинула: сколько их там осталось-то после взрыва. Уж не больше десятка конечно же. И любое ранение для них фатально. И опасны становятся на расстоянии меньше трех метров. Нечего, совершенно нечего бояться. Интересней вопрос – хватит ли патронов.

Не сейчас. Еще ближе.

«Софии» - в честь города, в котором твари объявились впервые. А может и нет. Они питаются, как плесень: выстреливая ферментами. Эффект назвали «христианским смирением»: тело разъедает, а жертва в экстазе. София и ее дочурки, вера-надежда-любовь, психотропные малютки–энзимы.

Наташа окрестила тварей Чудиками-Юдиками, чтобы не пугать ребенка. Хотя Валюшка слишком мала, чтобы отреагировать страхом на слово «монстр», или на «чудовище».

Да какая разница. Называют же кого-то Наташей (выстрел), или Валей (выстрел). Живых людей, между прочим. А есть еще имена, которые кончаются на –ня (выстрел), и на –дя (выстрел). Это уж совсем отпад.

Попала!

И только сейчас услышала, как визжит и воет от страха дочь.

Напугали, да? Ребенка, да?

Я щас напугаю. Щас напугаю, яички-то подожмутся, обратно не вывалятся.

Зашлась в истерике. Хлопок чужого, нежданного выстрела ударил страхом под колени, мгновенно заморозил грудь. Ближайший Чудик брызнул кусочками, осел, детский голос умолк, Наташа с трудом обернулась.

«На-па-ми-нают мне онее

Другую жыызнь…», - Парень, тот самый, что торчал перед воротами монастыря два дня. Поёт блин, видно не страшно ему. Любитель, видно, пострелять. Валюшка с ним, обняла за ногу, вцепилась в колено ручонками.

Вот только зря он, такими-то пулями.

Чудиков разрывало, ошметья летели далеко и во все стороны. Крохотный кусочек, просвистев в полуметре от парня, оставил на его щеке красный саднящий след.

Заорали оба, и Наташа, и парень: «Валя, закрой лицо!».

Вытянул руки, выстрелил снова, и навел вдруг прямо на Наташу. Крикнул «влево», она слова не поняла, инстинктивно метнулась в сторону, разворачиваясь, но поздно: глаза Чудика, тысячи ласковых и близких, отливающих золотом глаз, уже смотрели прямо на нее, испуская мягкие лучи-нити.

Теплое, теплое, чистое, светлое, невесомое, чудесное, радостное…

Уютно качает Наташу, обволокло материнской утробой:

Зачем я торгуюсь, с кем я торгуюсь, надо любить, а не торговаться…

Я маленькая, слабая, страсти во мне так сильны… раздавят меня изнутри, если не откажусь… не торговаться – любить надо… Любить надо… не земную жизнь… не жизнь, что дала… да и разве способна я дать… не я… не я…

Не дочь любить, а пославшего ее. Радостно претерпевать во имя… и дочь учить претерпевать в радости…

Нити въедались в кожу, сверлили, выхватывали кусочки костей, удерживая тело, не давая упасть. Когда платье прилипло к спине, почернело от крови, Наташа ударилась об истошное «Мама!», взорвалась вместе с Чудиком невозможной болью,

проснулась.

Посидела, послушала темноту. Пробормотала безадресно и без выражения «хуй на», переоделась в чистое, вышла на улицу. Охранник не окликнул, шоссе оказалось близко, фуры шли одна за другой на хорошей, на нужной скорости. Все так просто. Никакой «торговли» больше. Сказать мысленно:

Теперь ты. Оставишь. Мою. Девочку.

И под колёса.

-------

*София - в ветхозаветных книгах Притчей Соломоновых - Премудрость Божия. Христианская традиция, начиная с апостольских времен, отождествляет Софию с вторым лицом Св. Троицы, Сыном Божиим Иисусом Христом

Белла слушает, как барабанит сердце. И не слушала бы, да куда от звука деваться, если он у тебя внутри. Частый-частый, и, если смотреть на грудь, видно, как дергается слева. Каждый удар видно. Вода камень долбит. Продолбит сердце ребра, выскочит. А на ребрах, ой мамочка, сидит кто-то. Кто-то липкий, страшно тяжелый. Смотрит. Тысячей черных глаз, неразличимых на черном. Белла хочет вдохнуть – он тоже вдыхает. Тысячей черных ртов. Ее, ее воздух вдыхает, ей остаются какие-то жалкие крохи.

Тля.

Когда же укол подействует?

В банке с морсом луна играет в закат.

У Беллы жар и много энергии.

Грета крутит сальто на Валиных коленях. Внутри у Греты щелкает, кажется, она хочет что-то сказать. Ап! На мгновение Грета становится Надей. Ап! Красная лаковая спинка.

Лицо Беллы распухло, Белла – горячий пузырь, в окружении пузырей со льдом. Губы Беллы сухие, слишком красные, красное платье Греты расшито блестками.

- Где блестючки взяла? – руки Беллы дрожат, голос дрожит, руки комкают одеяло, голос комкает тишину.

- Нянечка принесла, - Валя останавливает Грету, щурясь всматривается в мертвые кукольные глаза, - вам не кажется, что мы всё едем, едем и никак не приехать нам. Скорей бы уже.

- Тебе не терпится, потому что есть к кому ехать.

- Да ну. Я же в ад попаду.

- Нет! – Белла выныривает из подушек, вскидывая руки, как Грета, пузыри огромными жабами шлепают по полу, - нам совали книжку, ну, в почтовый ящик, там написано, что в Библии что-то такое нашли, что-то расшифровали там… В общем - ада нет. Все, кто верит – в рай. Я верю.

Грета села, с опаской уставилась на потолок.

- Только ты там его все равно не увидишь. Ну, там же тел ни у кого не будет. Но наверное все равно общаться можно. Как в интернете.

- В смысле?

- Ну там иногда пишешь-пишешь кому-то, и не знаешь ни возраста, ни, ну, пола там, ни внешности. Но тебе пофигу. И расстояние пофигу, и кто там у него родители.

- Мда. Общались мы в интернете. Я писала : «глажу твои волосы», а он мне: «возьми лучше яйца в рот».

- Фу. Не смешно. Грубо и гадко.

- Яйца – не гадко. Когда яйцо во рту, так спокойно, что хочется спаать, - Валя складывает под щекой руки, падает на подушки, - И боишься, что по правде заснешь и зубами клацнешь. А они там такие нежные. Как желе… в другом желе.

- Наверное ты вспоминаешь, как засыпала с маминой сиськой.

- Ой, ну вот это действительно «фу»!

Тень занавесила окно. Ветер ерошит тощие ветки, ветки робко стучат по карнизу. В темноте кажется, это гигантская бабушка щелкает спицами, придумывая новую сказку.

- Если рай, как интернет, то наверное я не хочу… - снова кажется, что сорвется-укатится голова-кость, - Пусть больно здесь, но я не хочу.

Бабушка отложила вязанье. Глянула жестко поверх очков. Все сказки кончились, впереди только явь. Тишина залепила уши, стиснула виски, заныла тонко несуществующей цикадой. Морс погас, губы Беллы почернели, Грета надела траур.

У Беллы шершавый голос, шершавая стена упирается Вале в голый затылок. Белла слушает, как сердце дергает кожу на шее. Слова, царапая песком, выталкиваются в такт пульсу. Тук-тук-тук:

- Тебе-умирать-страшно?

- Убивать? – вдох: разом мокрые и спина, и руки, слишком белое небо, слишком яркий свет, мраморное его лицо, расплывается-исчезает-появляется-исчезает, слезы плюхают, выдох: плюхают, затекают ему в глаза, в закрытые, не дрожат веки, не вглядывайся, и не видит он сквозь веки красное, как ни старайся, солнце, и не увидит никогда и…

- Умираать!

- Ой, да не знаю я. Нет. Не страшно. Я плохой человек. Ты читала когда-нибудь, или в кино видела, чтобы плохие смерти боялись? Боятся те, кто любит зеленую травку там, солнышко. У кого есть кто-то. Или что-то. А у меня даже имени своего нет. Назвали в честь папиной матери. Тогда у всех были уродливые имена. Я ничья уродливая девочка, с чужим уродливым именем, в чужих уродливых стенах. И никто по мне не заплачет.

Обнялись, сцепились отчаянно, заскулили. Не утешая, друг друга, а просто. Так, наверное, друг за друга цепляются

в ледяной воде тонущие.

Взрослые. Да о чем с ними говорить.

Про деньги, про болячки, про «все козлы и все уроды».

Про еблю и проебанные возможности.

Или про то, как второй закон термодинамики опровергает теорию эволюции.

С тобой было просто, Валя.

Тебе нужен был бог - ты придумала себе бога. Конечно в начале был хаос и бог был в нем. Потом бог рассыпался, перемешался в пространстве, во времени, превратился в людей. А люди – и я, и ссанный бомж в подвале, и эта дура-физичка, которой я с удовольствием бы в морду – мы просто по разному заряженные частицы, молекулы, из которых когда-нибудь он соберется. Тогда и ему будет в кайф, и нам в кайф, но мы больше не будем собой. Он мечтает собраться, а молекулы повреждаются и повреждают друг друга. И вот он уже ни в чем не уверен. И просит только одно: берегите себя, берегите все, берегите всех. Иначе пиздец вам, вы просто умрете. И никакой сборки. Или все соберемся в больного, усталого бога. И будем маяться дружно.

В итоге сама забраковала концепцию как слишком удобную: выходило, что надо тупо любить… и активно использовать тело, пока оно есть.

Может быть удушение нахуй убило мне мозг, но мне больше не нужно тело. Не хочу быть собой. Если нет тебя.

Жду тебя.

Я умею теперь ждать.

Бляаать. Ждал день за днем, не дрогнут ли занавески, не мелькнет ли свет, а мутные окна эркера вытягивали из меня душу. Поднимался на твой этаж и сидел, прирастая спиной к двери. За дверью было мертво и спина моя умирала.

«Вы к Наташе? С работы? Ой, горе-то, горе», - соседка тряслась и блеяла, не спуская с цепочки дверь, - «Уехала Наташенька в монастырь вчера. Она-ш с той поры, как про дочку узнала – как безумная всё ходила. Мужа-ш недавно схоронила только. А уш как он мучался долго, как кричал, когда морфий помогать перестал. Она же-ш седая вся, а ещё-ш возраст-то – тьфу! Ведь на руках же-ш умер-то, вот досталось-то бабе. А теперь вот с Валюшкой случилось, а какая была девочка хорошая. И отличница, и…

Адрес? Да, оставила, вот куда ш я его… Пишете? Может, чаю вам? Молодежь теперь вся чувствительная, дёрганая. Жисть-то пошла…»

Сколько не беги - далеко не уйти мне от мутного мертвого эркера.

Так и не узнал, ни как случилось, ни где похоронили. Не нужно это. Нахера мне могила твоя, там нет тебя, никогда не было. Сверлят затылок ослепшие наглухо окна. Ждать ту, что закончит – это честнее.

Нет логики. Нет гарантии, что какая-то левая девочка догадается, что надо душить, нет гарантии, что справится лучше, чем ты. Хорошо, пусть не справится, пусть будет третья попытка, четвертая, пятая, пусть мозг умирает постепенно, с каждым перекрытым глотком кислорода. Стану слюнявым дебилом, но пока я хоть что-то помню, буду искать твои руки. Твои пальцы.

Пальцы совсем близко, рисуют медленный полукруг, съезжает песок с моей покрасневшей кожи, кожа требует, требует, требует прикосновений, осторожно: сейчас взорвется! Играем в саперов, минимум движения, максимум кайфа, воздух плавится, солнце приварено в центр купола.

- А давай в воде трахаться? Никого нет.

Откуда силы берет. Разговаривать лень, мясо, кажется, разварилось, шевельнусь - отвалится от костей.

- Не получится, Валь. В воде нужна смазка.

Бляять. Ну что не так.

Слезы мелкие, липкие. Фраза «у тебя все уже было» слишком густая и вязкая, распаренный мозг не хочет ее понимать, потом не хочет сдерживать смех, не придумывает ответ.

- Что было - да возня была, еще в пионерском лагере. Все скрипело, сопротивлялось и… в общем не получилось. Смотри, вон мужик идет, с пивным пузом. Если я скажу, что его хуй – точная копия моего, пойдешь с ним трахаться? Ах значит не с хуем, с человеком… Так вот с тобой, с человеком, все в первый раз.

А теперь я кого жду? Валины руки? Точную копию?

Валя умерла. И я не маньяк. Нельзя врать себе. Нельзя впутывать никого. Пугать ребенка. Калечить жизнь, принуждая убить.

Просто потому что вломак снова кромсать вены. И вырос, и не эффективно.

Нахрен логику, нахрен жалость, мозг давно сдох.

Насрать на девчонку, из нее все равно вырастет тупая усталая дрянь с беспомощными мешками. Для нее это приключение. Резекция невиновности.

Жду.

Валина дублерша за французскими шторами. Сильные руки нанизывают закольцованные фортепьянные всхлипы.

Нашлась в тот же день, что и Грета.

Нет указаний ни на земле, ни на небе*. Есть правильное толкование вполне закономерных вещей.

* Ж.П. Сартр

Так и уснули, так и проснулись, не расцепившись. Мокрыми проснулись, будто гуляли в пижамах, будто трясли с деревьев росу. Будто смерть не смотрела так сухо поверх очков.

- Скоро градусники принесут, я пошла.

- Валь, ты можешь оставить мне Грету?

Сердце сегодня не барабанит. Не танцуют руки. Нет песка в горле. В голове выключен шум, вытерта пыль, вымыты окна. Когда слишком тихо – начинает звенеть в ушах, когда слишком темно – в глазах зеленоватые вспышки. Похоже, тело боится этих «слишком». Кричит само себе: нет, я не умерло.

Мама говорит, тело – вместилище греха. Без него лучше будет. Не надо его кормить, одевать и всякое такое. И ничего хотеться не будет. И больно больше никогда. И работать не надо. Там все будем в вечной радости.

Отчего же так страшно-то, Грета? Отчего же так крутит внутри?

Мама говорит, что болезнь – не за грехи, а чтобы господь мог явить чудо*. Значит, я типа кролика, которого вынут из шляпы. Почему ты не вынул меня, Господи! Мама говорит, не за дела в рай берут, а за веру. Я верую, Господи. Честное слово! Только мне страшно: вдруг все-таки ничего после смерти нет?

по полу снуют тени

Грета, скажи, почему мне так трудно поверить в смерть. Надо бы вспомнить все, покаяться, поблагодарить, разложить по полкам. А в голове одна мысль: не может этого быть. Не может. Сейчас, вот сейчас мне дадут таблетку, капельницу поставят, вырежут еще узел, переведут обратно на инфекционное, отпустят домой.

темные пятнышки движутся

Домой. Ну пожалуйста, господи. Я не буду отлынивать ни от посуды, ни от пылесоса. Дома бабушка. Она не боится смерти. Приготовила одежду - и ждет, как прогулки. Не замаливает грехов. Только ест, телевизор смотрит и нервирует маму. Очень старая, значит, мудрая, значит, знает как правильно.

растут, сливаются в единое

Мама говорит, вкусное есть – грех. И на мягком спать грех, и любой комфорт – грех. А готовит вкусно, и постель взбивает, и когда засекла, что в капроновых колготках зимой хожу, – чуть не убила. Смешная, милая мама. Без шапки нельзя, вот тебе одеяло потеплее, возьми еще кусочек кекса, я старалась.

большое пятно

Она меня так ждала, так хотела. У всех были дети, даже у самых непутевых, а у нее – нет. В бога поверила, вымолила меня у него. Как святые вымаливали. Выбрала имя красивое, платья самые лучшие покупала, самые большие банты завязывала. Витамины, всякие фрукты там, капусту надо есть вареной, молоко кипятить обязательно.

вот уже весь пол покрыт и тумбочка

По воскресеньям причастие, надо-надо-надо. Христос не "воскрес", а "воскресе", потому что не единожды, а постоянно и всегда. И те, кто правильно говорят, тоже воскреснут. Это как пароль. Воскресе, воскресе, воскресе. Не хочу умирать. В моей жизни не было смысла. Не может быть, что все кончилось, я не верю.

потемнело окно, брызнуло черное на потолок

Меня все бесило. И церковь, и суп, и капуста. И вонючее молоко. И банты, и мамой подаренные куклы. Сисястые Барби. Специально им путала волосы, потому что зачем эти Барби такие? Кен лучше гораздо, у него ни яиц, ни сисек.

Я не хотела взрослеть. Выходит, сама такую судьбу выпросила.

теперь видно: насекомые, маленькие и нестрашные

Мама говорит, жизнь – это больница, в которой лечат от грехов. Я еще очень, очень больна, ну пожалуйста, Господи. Что с мамой станет, когда некому одеяло? Когда пирогов некому, некому «вставай, опоздаешь» и не надо очередную блузку шить на отчетник хора…

сочатся по стенам бескрылые, висят в воздухе крылатые, шепчут крыльями, бормочут крыльями, рычат крыльями

Мамочка, как же я скучаю по тебе, и как ты меня бесишь, когда приходишь. Ну зачем ты сидишь здесь целыми днями. Мы чужие теперь, стена в мурашках краски мне ближе, чем ты. Я скучаю по себе, той, что раньше была, до болезни. По тебе, той, что раньше. Ты всегда помогала мне, но теперь я сама. Одна.

двигают клейкими лапками, испаряют сладкое, облепляют тело, заползают в глаза, в нос, в уши

Умирают всегда по-взрослому. Это мой единственный самостоятельный поступок. Прости, мамочка. Смерть – это не тройка в четверти. На этот раз я действительно тебя подвела.

Прости. Помнишь, как мы когда-то мизинцами:

Мирись, мирись, мирись.

неможетбытьнеможетбытьянеумру

И больше не дерись…

авдругтамничегонет

набились в горло, заполнили легкие

Белла очень старалась, но рука все равно уползла в сторону. Грета пискнула «мама», но девочка уже закрыла глаза.

* Имеется ввиду Иоан 9 (1-3) о слепом от рождения.

Грету Вера Сергеевна усадила на скамейку.

Уродская кукла.

Какие всё-таки черствые. Ненормальные. Вот зачем? В вещи Бельчонка. У меня горе, а они. Кощунство.

Постояла под тополем, постаралась сосредоточиться и заплакать. Но ничего не получилось: солнце пекло по курортному, пахло клейкими листьями, тинькали радостно какие-то птицы, гарцевали на каблучищах бесстыдницы в мини.

Возле остановки на раскладных столах продавались дешевые книги. Вера Сергеевна взяла одну, пожалела, что Бельчонку не по возрасту, взяла другую, удивилась картинкам, полезла за кошельком…

Не-по-пра-ви-мо.

Вся кровь вдруг бросилась в ноги, да там и осталась, голова сделалась пустой, звонкой, пальцы царапнули грудь – раскрыть, распахнуть ребра, впустить воздух. Качнув тело, кровь гулко ударила в голову, оставив ноги мягкими, как поролон. Хлынули слезы, рот вытянулся корытом, затряслась, заплясала челюсть. Вернулось зрение, замелькали цветные пятна, шум порвался, впуская лоскутья чужих голосов.

«Сердце?..» «Кошелек украли!..» «А может пьяная…»

Вера Сергеевна присела рядом с Гретой. Слабость вдавила в скамейку, как тяжелый давешний сон.

Спалось плохо с самой Страстной седьмицы, с ночи на пятницу, когда привиделось, что забирают Бельчонка ангелы. В ту ночь небо под покрывалом Гекаты было темно-слепым, как завешанное тряпицей зеркало. Подростки на детской площадке под самыми окнами некрасиво смеялись недоломанными голосами, где-то в чужом дворе истерила сигнализация. Было душно, и батареи еще топили, но тесто для куличей, затворенное на ночь, так и не поднялось.

Много лет Вера Сергеевна хаживала в одну и ту же церковь, но здороваться так ни с кем и не начала. Подруг не было, коллеги и мама числились в «ненормальных». Но видно и в самом деле спускались в ту ночь ангелы, потому что стоило рассказать кому-то про неприятный сон – и умягчались сердца. В храме она сразу стала «своей», отмеченной испытанием божьим: все ей кивали, все улыбались, говорили приятное.

«Долгая болезнь перед смертью – великая милость, возможность покаяться», «Если на Пасху умереть – непременно в рай попадешь», «Богу ангелы нужны, вот он деток и собирает», «Господь милосердный, видит, что судьба девоньке тяжелая уготована, так и прибирает до срока, чтоб не мучалась», «Главное – правильно умрет, после исповеди и соборования», «Ребенком легко помирать, благостно, дети жизни не знают и смерти не боятся», «Молись, чтоб как можно раньше прибрал, чтоб нагрешить не успела, а то молодежь нынче быстро…», «Счастливая ты, за дочь хоть спокойна будешь, мои вот сидят оба, наркоманы простигосподи»…

И Вере Сергеевне стало казаться, что выиграла она в лотерею. Смерть на Пасху – это лучше, чем за богатого замуж отдать. Лучше, чем в престижный ВУЗ пристроить. Да и самой Вере Сергеевне по душе пришлась роль уважаемой всеми смиренной страдалицы. Даже фраза про кружку воды в старости перестала пугать воображение. Церковь – истинная семья, бог не оставляет чад своих.

Но на Пасху не получилось. Полнела луна, звонили празднично колокола, прошла первая пасхальная седьмица, завершалась вторая, а Бельчонок, тощая, измотанная, все боролась. Анализы вдруг стали хорошими, хоть на выставку вешай. И Вера Сергеевна извелась, совсем спать перестала, а вчера вот сморило, да так страшно, так тяжело…

…Лица не видно, видно жилы на шее, лоснятся костяшки груди. Ожерелье из птичьих клювов. Открылись, закивали языками. Оперлась на стол, стол вздрогнул, как желе, всхлипнул, передал движение всему сущему. Луна, гнилая и мягкая, бросилась вниз, шлепнула штампом бумагу. Прозвучало многозвучно «оплачено, в один конец». Цокнул язык каблука, все стало черным. Стало липким. Стало сладким…

Служба заканчивалась, из храма высыпала толпа, выстроилась для крестного хода, а Вера Сергеевна все сидела. Платочки сгрудились вокруг батюшки: воистину воскресе! Батюшка размахивался, будто кормит голубей, капли ловили солнце, сыпались золотыми зернами, бабульки толкались, и правда - голуби, пытаясь поймать побольше. Кивали друг другу, счастливые: на меня попало, а на тебя?

По скамейке, кругленькой капелькой крови, бежала букашка.

Лети на небо, там твои детки…

Вера Сергеевна устыдилась собственной слабости, оттерла лицо, повязала косынку.

Чего я. Прямо как ненормальная. У Бельчоночка новая, лучшая жизнь. Истинно любящая мать - радуется.

Грета осталась одна.

Жизнь пахнет дерьмом и летальным исходом.

Захлебнулось пианино: урок окончен.

Небу безжалостно растоптали лицо, облака забились в следы протекторов. Горизонт, искромсанный силуэтами крыш, налился кровоподтеком. Запад обозначился воспаленно-красным, цвет перетек мучительно в голубой, состарился, как синяк, выплыл в зелень, в бесчувственную желтизну.

Солнце движется быстро, разбрасывает по фасадам камуфляжные пятна, окна в ответ семафорят тревожное. Прохожие тоже бликуют: очки, зубы, пряжки. Бляать, как же болят глаза.

Хочется лечь и не шевелиться.

Скоро, скоро уже долгожданный отдых. Благословенный, блять, вечный покой.

Говяшки-мамаши собрались покидать уютную задницу: останки тирамису размазаны по тарелкам, осталось только накрасить рты. Благопристойный онанизм: помада бесстыдно елозит, жирно кроет раздвинутый рот, снова и снова рисует ядовитым красным, кроваво-блестящим, черту.

Черта. Нечего вспомнить в последний день. Делал то, что должен.

Ха!

Должен?

Родился уже должником.

Никто не спрашивал «что ты хочешь», я послушно ничего не хотел. Лекции не дающие знаний, работа не знающая завершения, дающие ватные женщины.

Уроки наложения грима и актерского мастерства: вбивание в подкорку нужных фраз, перечень допустимых к проявлению эмоций, подробные инструкции по технике расшаркивания. Рамки, рамки, рамки.

Законы, нормы поведения, ценности – их придумывают аморфные пожиратели пирожных. Рассматривающие сохранность девственности дочери как медаль «за образцовое материнство». Целка – любимый фетиш любой мамочки. Почетная обязанность шпионить, трахать мозги, взращивать комплексы. Наблюдать, как гормоны, не зная выхода, вылущивают мысли, вытравливают чувства. Воспитывать стервозность, учить врать, подчинять, использовать чужие промахи. Отправлять дочь в кругосветное на четырех китах: «эта шмотка подчеркнет», «эта шмотка прикроет», «этот мужик на меня посмотрел», «трахните меня уже, хоть кто-нибудь».

Им не объяснишь, что невинность – в восприятии, в отношении. В бескорыстности ожиданий. А «сверхценный» кусочек плоти – артефакт, смешной, если хозяйке уже восемнадцать, напрягающий после двадцати, отпугивающий в двадцать три.

Нет ничего смешней и бесполезней закона. Можно подумать, если бы не было сказано «не убий», все бы только и делали, что убивали. Можно подумать, что если сказано «не укради» или «не возжелай жены ближнего», то никто не крадет и не дрочит. Есть внутренние пределы, и это уже не какие-то вялые сиськи - вышки, собаки, колючка, высокий вольтаж.

Вышел за грань, позволил себе счастье. Вот после этого не стыдно и не страшно подвести итог.

Не страшно.

Страшно не подвести.

Пройдена точка возврата.

Невозможно больше бежать от мыслей, от памяти, от высасывающей пустоты окон эркера.

Усталость угробила все эмоции.

Назад, в рамки, втиснуться невозможно. Невозможно стать снова «нормальным». Снова, блядь, мутно плавать вермишелью в ебучем супе.

Позволил себе быть счастливым – пусть и пиздец будет по полной. Не убегать, не забывать. Никаких реверансов, ни с собой, ни с кем-то еще.

Жизнь стала жизнью только сейчас, когда вышибло двери и окна, вышибло страх перед смертью, перед болью. Появился и свет, и воздух, стало ясно, что до сих пор по кругу бродил наощупь. Нет больше правил, нет поступков, нет оценок. Квинтэссенция.

Солнце, сверкнув макушкой, исчезло. Хлопнула дверь. Выпорхнула первая куколка. Не та. Сердце-копёр, глухое, тяжелое, с мерной медлительностью первую сваю в жесткий девственный грунт.

А вот и ты. Как говаривал Карлсон: гей-гоп, сейчас пошалим. Почему же тебя никто не встречает? Стесняешься, может, своей мамаши. Или не переносишь ее зудежа. Суетливой вялости движений, суетливой вялости мыслей.

Ты похожа на Валю: прямая, быстрая, слишком широкий шаг, слишком «ни на кого» взгляд. Такие не подкладывают в лифчик вату, не пускают пыль, не кокетничают, смотрят в глаза. Такие защищаются с остервенением.

Не видишь, а между нами натянуты тысячи арамидных нитей. Не чувствуешь меня затылком, на затылке горкой закручены, как собачья какашка, волосы. Ты слушаешь только свои эндорфины, сладкое послевкусие напряженной работы мышц.

Транспорт, или пешком? Давай пройдемся, погодка чудесная. Забавно: мы с тобой, похоже, соседи. Фасады скалятся подворотнями, угрожают лепными монстрами, тополя тянут в небо обрубки, бросают под ноги корчу теней. Тебе пох, не страшно. Беда может случиться с кем угодно, но не с тобой, правда, золотце?

Похоже все-таки я замечен, небольшая пробежка войдет в меню. Хватит, шею свернешь, ты все правильно поняла, двигай булками. Спокойней давай, не вертись, раньше времени скиснешь, дурында, спокойней говорю, четыре счета на вдох, задержка, четыре на выдох.

Умница, веди меня домой, веди меня в подъезд.

Ветер в лицо. Воздух холодом в грудь. Чистота. Забытое ощущение. Закрыть бы глаза. Лететь. Как в детстве. Без мыслей. Быстрей.

Это здесь отчаянно криво спотыкаясь зажимает бок будто рану последние метры на полусогнутых близко в метрах обита вагонкой входная дверь.

Бляаать!

Упала, блять, лицом вниз. Ну пиздец, ну вставай же, дурище. Ну же, не могу же я остановиться, лицом вниз, ты понимаешь, что хуже не может быть положения, лицом вниз, ты не смогла бы так ничего сделать, лицом вниз, это было бы слишком легко, лицом вниз, это не входит в мои планы.

Встала. Последние метры. Дверь.

Вот так.

Мама наверняка говорила, что мужики любят дурочек. Мама наверняка не сказала, что если «пасут», то подъезд – это полный пиздец для тебя.

Чёрт. Тонкие косточки, хрупкие. Беззащитные. Любой хмырь сломает не морщась.

Так. Успокоиться. Адреналин захлестнул от сверхблизкой дистанции. Отпустить запястья, руки нам очень нужны.

Ни намека на сопротивление. Только прыгают губы. Дыхание совсем сбито. Вот блять! Сейчас вообще рубанется.

Оттолкнула. Давай же, дуреха. Я не одноклассник. Меня не толкать, убивать меня надо.

Нет, коленом не убивают, и замаха нет у тебя, и слежу, и равновесия не удержишь. Мамы, блядь, вы чему-нибудь учите девочек? Кроме танцев.

Один «грязный» прием в теории.

Уже лучше. Еле уберег уши от ладошек «лодочками». Похвально, работа мозга. А вот сам лажанусля, подвел адреналин. Пока руками махала, схватил за талию - и на пол. Ну что ж, может, в партере проснется.

Пальцы в глаза. Инстинктивно зажмурился, изо всех сил сжал веки. А ведь это вариант. Попытался расслабить. Глубже, сильнее, не бойся и не отпускай. Отдернула руки, рыдает.

Ох блядь.

Нахуй, нахуй. По стенке, подальше отсюда…

Пожалеть, не убить, не покалечить существо смертельно опасное, существо напавшее, подонка, мразь – как это можно?

Воздух пахнет кислятиной, слабость змейкой сбегает по позвоночнику, парализует колени. Дрожь меленькая, отвратительная, непобедимая.

Стартовые перегрузки.

Когда спал в последний раз, когда ел?

Не помню. Пох…

Мысль о еде вызывает спазм. Железная пятерня, сграбастав живот, встряхивает все тело. Так слепого котенка хватает хозяйка, чтобы мокнуть в ведро.