Невзрачного вида старичок боязливо подошёл к заброшенному дому, в прежние времена принадлежавшему купеческой семье. На старичке был видавший гораздо лучшие дни пиджак и ношенная одежда. Несмотря на безупречность такого платья, морщинистое лицо, вопреки даже неухоженной щетине и впалым щекам, относилось к тому типу лиц, иметь которые в те сумрачные дни в Москве было крайне рискованно и нежелательно.

Это было лицо, над которым поработали дворянские корни и светское окружение. Это было лицо человека, принадлежавшего к относительно немногочисленной в России прослойке людей, умеющих читать, писать и распоряжаться чужими душами. Лицо человека, по праву рождения могущего отдавать приказы и верящего, что его родословная – достаточно веская причина для их незамедлительного исполнения.

Лицо, как и многие другие в то время, выражающее недоумение и растерянность при виде крушения привычного и казавшегося единственного имеющего право на существование мира.

Старичок, нервно оглядываясь, юркнул через покосившийся вход в полутёмное нутро дома. Минуя разорённые помещения, несущие на себе тяжёлую печать Эпохи Перемен, он наконец добрался до маленькой, неприметной двери, частично сорванной с одной петли.

За громко скрипнувшей дверью (старичок вздрогнул от этого столь неуместного по самой своей сути звука в вымершем и выпотрошенном доме) был спуск в подвал. Это была каменная лестница, уходящая в широкую прямоугольную дыру, прорубленную в полу в углу комнаты. Рядом с ней в стене была сделана маленькая ниша, в которой посетитель (как и было ему обещано) заметил явно новую масляную лампу, уже заправленную и готовую к использованию. Рядом лежал коробок спичек с приколотой к нему запиской. Старик неуклюже узловатыми пальцами выудил спичку, зажёг лампу и, подкрутив фитиль, прочитал послание. В неровном свете выведенные твёрдой рукой буквы долго прыгали, пока не сложились в смутно знакомую фразу на итальянском: «Lasciate ogni speranza voi ch entrate». Внезапно перед мысленным взором пришельца возникла почти забытая за ненадобностью картина.

Солнечный свет мягко падает в комнату, вычерчивая небольшой квадрат на паркетном полу. Утром так приятно поставить в этот прудик света босую ногу и чувствовать, как кожа под яркими лучами словно дышит и как-то натягивается. А пол под пяткой такой горячий, что уже и терпеть невмочь. Однако, это тепло так приятно, что закусив губу продолжаешь стоять на немного шершавом дереве, а потом, дав слабину, быстро убираешь ногу в другое, тенистое место. Как только кожа остынет, можно поставить её обратно. Но сейчас не до игры с солнышком – учитель, выписанный отцом из Неаполя, строго тычет указкой сначала в портрет Данте, затем в выведенные на доске мелом слова. «Оставьте всякую надежду, вы, входящие сюда», мальчик думает, что Данте с портрета смотрит на него и сочувственно и издевательски одновременно. Мол, давай-давай, учи, что я написал, летний день совсем не для того нужен, чтобы играть или нежиться на солнце, но знаешь, я сам это всё придумал, когда в меня самого вбивали розгами основы итальянской грамматики, и надежды тогда никакой у меня не было.

В следующий миг воспоминание сменилось другим, более поздним: десятилетний мальчишка скорчившись у дверей подслушивает, как отец кричит в своём кабинете, а господин-«италинец» (как его между собой называли кухарки) с бледным от гнева лицом и сжатыми в кулак тонкими пальцами требует, чтобы его отпустили на родину, чтобы он смог присоединиться к армии Гарибальди, пытающихся избавить Италию от австрийцев. Отец махал руками, его большая медвежья борода возмущённо топорщилась, а по круглым щекам стекали бусинки пота. Отец ненавидел Гарибальди, как ненавидел всякое политическое инакомыслие кроме как верноподданности монарху. Он кричал, что этот безумец и еретик потребует республику, как только выпадет возможность; что настоящий мужчина никогда не запятнает себя морским разбоем и женитьбой на дикарке; что страна, сделавшая своим кумиром бандита обречена; что молодой человек, который и на войне не был и не имеет высокого происхождения не имеет права в дворянском доме забивать голову мальчику, будущему слуге государевому, всякими волнодумскими бреднями. Если же синьору-учителю так охота вернуться на родину и жить, подобно помойной собаке и мародёру, то воля его, пусть едет, однако никто ему и копейки не заплатит. В тот же день, ещё до захода солнца молодой итальянец покинул поместье, навсегда пропав из жизни мальчугана, который, глядя вслед трясущейся бричке, вдруг вспомнил приснопамятную фразу из «Божественной комедии» и подумал, что там впереди, среди дорожной пыли, чемоданов и книг торопится от него и этой шинельной страны не строгий и иногда докучливый (хотя, по-своему добрый и живой до всяких идей) учитель, а сам Вергилий, спешащий прочь из опостылевшего вконец Ада и оставляющий Данте одного, без поэта и Беатриче, и лишь Харон, грозно возвышающийся в своём кабинете под портретом Государя, ждал, когда сможет взять с сына полагающуюся мзду за пребывание в Преисподней.

Старик очнулся от воспоминаний и внезапно понял, что именно он собирается сделать и что рассказывали ему про того, к кому он пришёл, и что пути назад уже нет. Почувствовав резкий озноб, он начал спускаться по истёртым, не очень ровным ступеням вниз.

Лестница, стены, её окружающие, – всё выглядело таким древним, что бредущий старый человечек показался себе одним из первых христиан, тайно пробирающийся катакомбами на запрещённую властями мессу. Ему даже пришла мысль, что подвал был тут гораздо раньше дома, через который старик проник сюда.

Ступени быстро кончились, и тусклый свет лампы очертил длинный коридор с низким (но не для пришедшего) потолком. Старичок суетливо зашаркал вперёд, вспоминая мимоходом, что раньше пол здесь был устлан коврами, вдоль стен стояли канделябры, освещающие гостям дорогу, и ходили вышколенные лакеи, предлагающие высокие фужеры с пенящимся шампанским. Теперь же от былого великолепия не осталось ничего, кроме воспоминаний.

Вскоре до пришедшего стали долетать гулкие чужие шаги в отдалении, и впереди замаячили слабые отблески света.

Коридор упёрся в арку, за которой раскинулся небольшой зрительный зал, устроенный на манер амфитеатра. Семь рядов полукруглыми ярусами обтекали маленькую сцену, по которой как раз кто-то и стучал каблуками туфель.

Увидев этого одинокого «театрала», старичок облегчённо вздохнул и начал спускаться по ближайшему проходу к сцене.

Ему навстречу развернулся высокий молодой мужчина астенического сложения с длинными волосами. На нём была мятая полу-расстёгнутая белая рубаха с кружевным воротником и английская военно-морская шинель на распашку, в левом ухе тускло сверкнула золотая серьга.

Рядом с останками суфлёрской будки стояла масляная лампа, бросавшая тревожные бегающие тени на ряды сгнивших сломанных кресел и кучи мусора на сцене. Позади молодого человека старичок разглядел выцветшие, так же убитые временем декорации – нарисованный фрагмент каменной крепостной стены, к которой прислонилась крошечная хибарка с окошком и кривой дверью. Несмотря на повреждения холста, рисунок всё равно выглядел очень натурально: декорация занимала всё заднее пространство сцены, уходя за кулисы и создавая впечатление, что стена тянется бесконечно вверх и вширь. Из-за неровного освещения старичку вначале показалось, что из окошка домика падает тусклый свет, а рванные дырки, плесень и вздутия на рисунке словно нарочно ускользали от внимания.

– Приветствую, граф. Вы одни? – мягкий голос человека звучал чуть-чуть насмешливо.

– Я шёл дворами, старался обходить патрули. Крался, как вор… - старик судорожно вздохнул и закрыл глаза ладонью, – За что? Почему мы, дворяне, должны бояться выйти на улицы, где правит этот тупой мужик, науськиваемый жидовскими негодяями? Да что они могут без нас?!

Последние слова старик выкрикнул, нервно всхлипывая и размахивая рукой.

– Как видно, многое. Например, заставить вас бояться выходить на улицы, – мужчина подошёл к краю сцены и сел на корточки, с лёгкой ухмылкой глядя на старика.

– Это немыслимо, они без нас никто! Так заповедано издревле. Всё, что они могут, если им предоставить свободу, так это пить, драться и предаваться тупой лени. И всё это они делают с чувством какой-то самодовольной жестокости и злобы. И эти варвары возомнили, что могут сами править! Да по какому праву!

– Может быть, по тому самому, которого их лишили ваши предки. Может, пьянство, драки и лень – единственное, что им остаётся в уготовленной им вами свободе? Вы привязали их к земле, отрезали им путь к культуре страны, лишили возможности духовного обогащения. Всё, что они о вас получили – это единовластие, православие и народность. Плуг в одну руку, чтобы кормить барина, и псалтыри – в другую, чтобы они верили, истово верили, что нет у них иного смысла в жизни, как пахать всю жизнь на человека, который в любой момент может взять всю твою семью и спустить в карты.

– Мужику нужен помещик! Они ж неуправляемы – они глупы и самозабвенно упрямы в своей ненависти. У них в каждом дворе, каждом доме, в каждом их дремучем, сумрачном уме всё время кличет красный петух! Они всю Россию сожгут, если их не направить.

– Ах, да-да. Зачем стадам дары свободы? Их должно резать или стричь! Знаете, меня всегда забавляло то, что единственный человек, проникший столь глубоко в русскую душу и сумевший её столь тщательно проанатомировать, отделить все кости от сухожилий и мышц, был наполовину мавром. Эх, молиться вам на него нужно было, а не в дуэлях по нему стрелять… – глаза молодого человека на пару мгновений остекленели, словно он вспомнил какие-то свои, очень далёкие, годы, однако, он встряхнулся и продолжил, – Куда вы их направить хотите? В дворницкие? На кухни, чтобы к вечерней ассамблеи успели приготовить стол?

Старик молчал, глядя в пол, лампа в опущенной руке подрагивала. Юноша спрыгнул в грязный проход и скрестил руки на груди.

– Вы создали их. Вы внушили им, что их единственная нужда – ваш комфорт. Вы выдавливали из них человека по каплям. И вам почти удалось. Но вот незадача – мужику, глупому, не на что не годному мужику, рассказали, что он, оказывается, личность! Что он право имеет! Что вас матери рожают в тех же муках, что и их! А главное, что нет у вас прав делать из него безвольный инструмент. И, как и в былые времена, снова потянулся русский мужик к дубине народной войны. Счёт у них к вам. Большой счёт, многовековой. Но оплатить его придётся сразу, в несколько лет.

Старик опустился в стоящее рядом кресло. Оно опасно скрипнуло, но выдержала. Сухая морщинистая рука безвольно уронила лампу на пол, однако та неожиданно мягко приземлилась на пол и не опрокинулась. Граф закрыл лицо руками и мелко задрожал, всхлипывая.

– В моём кабинете висел портрет… покойницы-жены, в ящике стола лежали её… письма ко мне, ещё до женитьбы. Обстоятельства тогда разлучили нас почти на год, но её письма помогли мне… пережить все тяготы. А потом я уж не смел их выкинуть, так на всю жизнь… и сохранил. А сейчас вот всё навалилось, и я теперь и не знаю, где портрет, где письма… Может, какой-нибудь уголовник, которых так любит эта ваша народная власть, бегло посмотрел их, если читать умеет, конечно, да… оох… в топку, в огонь. Неужели письма моей жены так вредны новому государству? Что же это за звери такие?

Последнюю фразу старик прокричал, отняв руки от лица. По щекам его катились слёзы, небритый дурно пахнущий кадык судорожно ходил туда-сюда.

Молодой человек всё это время спокойно, даже слегка рассеянно, смотрел на графа. Потом покачал головой, достал из кармана шинели кисет с трубкой и стал неспешно её набивать. Достаточно примяв табак большим пальцем и удовлетворённо хмыкнув, он отвернулся в сторону декораций и быстрым движением совершил несколько пассов кистью над трубкой. Между пальцев на мгновение вспыхнул огонёк, и табак густо задымился.

Человек несколько раз затянулся, причмокивая, позволяя табаку лучше заняться, и стал вяло катать мундштук трубки во рту.

– Пф, пф… Проблема не в том, что революции мешает портрет давно умершей женщины, или её старые письма жениху. Они ей… пф… совсем не мешают. Она их просто не замечает, как не замечает лавина… пф, пф, пф… кочки на своём пути. Ей так же не мешает Моцарт. Ей мешает то, что жили люди, которые заказывали портреты своих жён и играли в гостиной «Турецкий марш», в то время, когда на конюшне секли крестьянских детей, а мужики с бабами гнули спину в поле…Что самое смешное, гнули-то они её именно ради того, по сути, чтобы в гостиной звучал Моцарт, однако ж, сами мужики не то чтобы Моцарта никогда не слышали, так они и имени такого никогда не знали.

Вы, друг мой, символ. Символ всего того, что они ненавидят. Им не нужно осквернять память вашей жены. Им нужно вычеркнуть вас из своей жизни. Так же как пьяница пытается забыть вчерашние поступки, которых стыдится. Они сбрасывают кожу, старую кожу вековечного рабства, а вы – просто одна из упавших чешуек, ненужная и неприятна.

Тут молодой человек заметил, что, увлёкшись речью, совсем забыл о трубке, досадливо поморщился, выбил почти не тронутый табак о каблук и спрятал потухшую, но ещё тёплую трубку в карман.

Старик же сидел уже спокойно, невидяще глядя куда-то вглубь. Его голос был уже не судорожный, но надломленный и тихий.

– Это не освобождение, это насилие. Убийство. Я видел. Людей убивают. Говорят, что за опоздание на работе ввели расстрел на месте. Даже название придумали – «административный расстрел». Скоро детей в гимназиях будут стрелять за невыполненный урок… Они рубят корни дерева, которому века, и, кажется, не понимают этого.

– Красный петух всегда кукарекает громко, а клюёт без разбора.

– Они всё сбросят, от всего избавятся. Народ без истории и наследия – мёртвый народ.

– Их наследие забрали вы, отдав им в замен пару хмельных деньков на Ивана Купалу, да Масленицу. На посте и водке далеко не уйдёшь, а остальное всё – у вас в закромах. Вот они за своим должком и пришли. Если в котле давление не стравливать, он лопнет. И тогда только дурак будет сидеть, хлопать глазами, глядя на осколок железа, проткнувший грудь и не понимать: ведь призвание котла – удерживать воду внутри!

У вас были тысячи шансов избежать такого поворота дел! Страну лихорадит ещё с Сенатской площади – запомните, каждый выстрел сегодня, это эхо предсмертных хрипов повешенных и умерших в рудниках мужчин! Не вняли первым признакам грозы, да и когда гром грянул под ногами Александра, не перекрестились. Один император запил, другой оказался просто дураком. У вас был Витте, а стал – Столыпин! А вы все, как маленькие дети, с щенячьим восторгом требовали «маленькой победоносной»! Теперь извольте мерить те самые галстуки, купленные на деньги японских шпионов. Если это то самое наследие, о котором вы так трясётесь, то не удивляйтесь, что его несут на помойку!

Глаза молодого человека с интересом смотрели на старика, в них читалась жалость, с которой обычно смотрят на слабоумного ребёнка, неспособного решить элементарную головоломку. Граф молчал. Затем медленно встал и яростно затряс кулаками, наступая на продолжающего улыбаться собеседника.

– Если мы такие негодяи! Если мы так глупы! Если мы жалки и ничтожны! Почему они заливают улицы кровью!? Почему дети голодают и умирают?! Почему ломаются семьи?! Если они ведут народ к свободе, почему это свобода жестокости?! Почему вы помогаете мне и таким, как я, бежать из страны?! Как вы вообще допустили такое?! По какому…

Старик упал на грудь мужчины и исступлённо, болезненно зарыдал. Это был плач, копившийся много месяцев, плач страха, бессилия, непонимания. Этот плач рвал грудную клетку и встряхивал немощные плечи. Пятнистая голова мелко тряслась, а на кончике носа висели прозрачные лохмотья соплей.

Молодой человек молча приобнял старика и ждал, пока тот успокоится. Спустя какое-то время, когда судорожные всхлипы стали значительно тише, а плач сменился тихим стоном, он наклонился к седому волосатому уху и заговорил.

– Я помогаю вам, потому что вы платите. Я вам помогаю, потому что у меня свои интересы и причины. Я помогаю многим. Не так давно ко мне приходили не предводители дворянства и купцы, а рабочие и подпольщики. Так же как я сейчас вывожу черносотенцев, так я буду выводить евреев, в другом месте и иными путями. Крыса, бегущая с корабля, всегда крыса, бегущая с корабля, неважно, куда он плывёт.

Скоро мы закончим, и я вас уведу отсюда. Времени у нас остаётся немного, но мне хватит, чтобы рассказать вам, что будет дальше. Надеюсь, это вас поддержит в ваших странствиях.

С этими словами человек аккуратно отстранил от себя старика, не обращая на мокрое от слёз и соплей пятно на своём плече, и медленно повёл его на сцену, по сгнившим ступеням, захватив стоящую на полу лампу. Аккуратно шагая по грязным доскам, он продолжил.

– Мои спектакли всегда казались публике несколько странными. Они воспринимаются словно не из этого времени и места. Как будто я посетил иную страну, с чужой, даже чуждой, культурой и привёз оттуда пьесы и истории, диковинные на слух и вид. В некоторой степени это правда. Вы ведь знаете обо мне достаточно, чтобы прийти ко мне за помощью. Вы бывали уже тут, в былые дни, и слышали, что говорят обо мне. Многое из этого правда. Мой народ действительно способен к ясновидению. Не очень далеко – лет на сто, примерно. Но этого достаточно, чтобы черпать свежие идеи из ещё ненаписанных стихов, не рассказанных историй, не сыгранных спектаклей и не высеченных статуй. Сейчас я расскажу вам, что случится с этой страной в ближайшем будущем. Возможно, это позволит вам легче пережить трагедию.

Большевики победят. Кого-то запугают, кого-то убедят, кого-то подкупят, кого-то банально утопят в крови. Все народы Империи, чьей свободой вы брезговали, получат желаемое, а потом их вновь объединит Россия, теперь уже большевистская. Это будет уникальное государство, ведомое фанатиками, решившими создать дивный новый мир на основе научных теорий. Их цель – не Россия, но весь мир! Революция здесь – лишь первый шаг к мировой революции. Воодушевлённые успехом, они призывают рабочих к восстаниям по всему свету, и те откликаются. В Америке появляются лозунги «Руки прочь от советской России!», а в Европе гудят забастовки. Кажется, осталось положить лишь маленькое пёрышко, и спина верблюда будет сломлена. Но прихотливый ветер истории подул в другую сторону, пёрышко отбросило, и верблюд устоял. Мировой революции не произошло, но Советское государство осталось.

На руинах Империи возникнет государство, чья мощь и величие потрясут мир. Размах преобразований и жестокости, с которой они будут свершены, превзойдёт всё, что свершалось до этого. Из дикой, нищей, неграмотной страны Россия пройдёт путь до страны с практически полностью грамотным населением, причём обученным за счёт государства, с армией и промышленными мощностями, позволяющими большевикам диктовать мировую политику.

Скоро начнётся новая Великая Война, которую развяжет окрепшая Германия. Созданный в ней режим проповедовал превосходство немцев над всеми иными народами и призывал к тотальному уничтожению представителей иных рас. Будут созданы целые лагеря для пленных, где людей, клеймённых как скот, будут уничтожать тысячами, травя ядовитыми газами, а прах от сожжённых тел используя в качестве удобрения.

Когда Германия нападёт на Россию, все удивятся, что война не кончилась так скоро. Все думали, это дело пары месяцев. Но через пять лет жестоких, кровопролитных боёв, Берлин падёт, окончив самую мрачную страницу истории двадцатого века.

Но это будет не единственная громкая победа Советов. Спустя двадцать лет после войны человек впервые в истории полетит в космос. Триумф будет ошеломляющий. Дети крестьян и рабочих, отринувшие Бога и решившие построить государство для себя одержат самую значительную победу над силами природы! Подобно одному сыну плотника из легенд, вознёсшемуся на небо, другой сын плотника умчится в холодные глубины вселенной. Но это будет последняя громкая победа большевиков. Неумелые правители, разжиревшие и тупевшие от власти чиновники, сменившие фанатиков-революционеров, развалят экономику страны, как это произошло с Николаем и утратят контроль. Недовольство стремительно нищающего народа подхватит новый правитель и, воспользовавшись ситуацией, совершит государственный переворот, разгонит старое правительство и объявит роспуск Советов. Россия станет вроде бы демократической страной с неясным будущим и ещё более неясным прошлым. Эйфория от обретённой свободы быстро сменится пониманием того, что вместо одной большой нищей страны люди живут в нескольких маленьких нищих странах. Новые правители стремительно обогатились и крепко пустили корни... Однако, это уже слишком для вас далёкие события. Но пусть вас греет, что некоторым людям, родившимся ещё в Империи, удастся пережить власть большевиков и умереть после крушения государства рабочих и крестьян.

Они остановились рядом с суфлёрской будкой, и зрительный зал погрузился в тишину. Старик молчал, пусто уставившись в тёмные доски сцены. Молодой человек достал из кармана шинели жилеточные часы и, щурясь, посмотрел на стрелки.

– Однако, вы опаздываете, граф! Что же скажет герцогиня! – улыбнулся он.

– Что? – старичок вздрогнул, очнувшись.

– Не важно. Вы принесли плату?

– Да… Да, вот… - граф суетливо начал шарить по одежде и, наконец вынул небольшой мешочек, в котором ощутимо звякнуло. Его собеседник взял мешочек (он был тёплый и приятно пах корицей) и начал протягивать старику лампу.

– В таком случае, граф… – вдруг сверху, из коридора раздались гулкие звуки торопливых шагов. Мужчина покачал головой: «Эх вы, горе-Сусанин!» С этими словами он схватил впавшего в ступор старика за плечо и поволок по сцене к нарисованной на декорациях двери. На мгновение графу почудилось, что в нарисованном окне можно различить неровный огонёк свечи, но вдруг молодой человек, отпустив стариковское плечо, рванул хлипкую дверь на себя (она не была частью рисунка, только сейчас понял старик, реальную дверь прикрепили к картине, хотя раньше она казалась тоже нарисованной). Заставив оцепеневшего старика всё-таки взять лампу, мужчина грубо втолкнул его в открывшийся дверной проём и захлопнул дверь. Убрав мешочек в карман, он достал было трубку, но передумал и засунул обратно. Поколебавшись, он всё-таки вынул кисет и принялся набивать новую порцию табака, сев на корточки на край сцены, рядом с оставшейся лампой.

В помещение ворвался молодой парень в красноармейской шинели с винтовкой на перевес. Увидев сидящего человека он вскинул ружьё и прицелился. Не опуская ствол, солдат начал медленно спускаться, на ходу выкрикивая: «Дёрнешься, убью! Где он?»

Человек внизу пожал плечами, улыбнулся и, чмокая, задымил трубкой.

– Когда станет скучно богам, погружённым в холодную тишь, тогда вспомнят, что есть на Земле Париж, Париж… Кто его знает, где он сейчас. Моё дело было выпроводить его из страны, а дальше – сам, ножками.

– Ах ты, тварь! Белуга, вошь! Под трибунал! К стенке поставлю! – Парень остановился на середине лестницы и точнее прицелился

Его собеседник засмеялся, воскликнул: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою!», подхватил быстрым движением масляную лампу и швырнул её на середину сцены. Огонь брызнул во все стороны. Часть алых капель попала на холст декораций, вспыхнувших в ту же секунду. Солдат выругался и выстрелил. Пуля взбила фонтанчик трухи в полу сцены у самых ног поджигателя, бросившегося к двери на нарисованной стене. Пламя между тем стремительно расползалось по залу, вылизывая останки обивки кресел и поглощая кучи разнообразного сора, устлавшего пол.

Красноармеец, пригнув голову, бросился на сцену и дёрнул дверь на себя. За ней оказалась крохотная каморка, воздух в который был гораздо прохладней, несмотря на пожар. Три стены были из грубо сколоченных неровных досок, сквозь щели в которых проглядывали языки пламени. Четвёртой стеной (с той стороны, где каморка прислонялась к крепостной стене) была массивная кладка из настоящего камня. В углу лежала куча тряпья и маленький стол с грязной миской и почти сгоревшей свечой. У стола солдат увидел кривую лестницу, прислонённую к прямоугольному лазу в потолке. Оттуда раздавались приглушённые быстрые шаги и какая-то возня.

Быстро забравшись по лестнице, солдат очутился в конце длинного каменного коридора, круто сворачивающего влево. Вскинув винтовку, красноармеец бросился в погоню, стараясь не думать, откуда тут такие постройки. Вскоре коридор раздвоился, и парень побежал туда, откуда, как ему казалось, громче раздавались голоса.

Трудно сказать, сколько он блуждал по этому лабиринту. Его поражало количество проходов, ответвлений, лестниц и полное отсутствие дверей. В стенах чадили факелы, освещая то деревянные, то прорубленные прямо в камне коридоры. Солдат уже не мог представить, где именно под Москвой он сейчас находится и сколько ещё ему петлять по этим катакомбам. Единственным ориентиром ему служили звуки голосов и возни, которые вели его, подобно крысолову, не отдаляясь и не приближаясь.

В тот момент, когда он уже решил сбавить шаг, передохнуть и подумать, что делать дальше, шум впереди внезапно приблизился. Свернув за угол, солдат увидел арку, за которой раздавались шум, топот и визгливая музыка.

Скинув шинель и поудобней взяв оружие, солдат быстро шагнул в арку. Прямо перед ним был полутёмный кабак, оборудованный внутри небольшой пещеры. В душную тёплую темноту зала от арки вела короткая лестница. За длинными столами сидели фигуры, скрытые мраком. Кто-то был в ярких бесформенных костюмах, кто-то – во всём тёмном.

В углу музыканты рвали инструментами безумную какофонию, сливающуюся с грохотом башмаков пляшущих в центре.

Красноармеец решил, пока его не заметили, пальнуть в воздух, но тут нечеловеческая сила сзади подхватила его и швырнула в зал. И хотя этот полёт длилась лишь несколько мгновений, солдат успел подумать о многом.

Во-первых, он не мог понять, как его, крепкого рослого парня, швырнули с такой лёгкостью, с какой кидают небольшие камешки в воду. Во-вторых, он вспомнил Якова. Яков был мужиком из его родной деревни, о силе которого ходили легенды. Однажды осенью, когда дороги уже превратились в непролазное чавкающее месиво, говорят, Яков поехал куда-то по делам. Он впряг лошадь в телегу и отправился в путь. Вдруг колёса повозки увязли, и лошадь, как ни старалась, не могла тронуться дальше. Тогда Яков ласково потрепал её по холке, выпряг её со словами «Куда уж тебе, если я и то с трудом!», впрягся сам и, сжав зубы, выдернул телегу из грязи. И, наконец, солдат поразился тому ощущению лёгкости, своей невесомости, что его ничего не окружает кроме воздуха. В следующий миг он с грохотом приземлился на грязную столешницу. Неожиданный удар выбил из лёгких весь воздух, и, поэтому, солдат не сразу осознал, что его придавили к столу чьи-то сильные руки и тяжёлые тела.

Придя в себя, он увидел склонённые к нему лица державших его людей. Все они были в фарфоровых масках, и капюшонах. Практически все маски были ещё и прикрыты платками. На всех руках были перчатки.

Парень дёрнулся, и ему показалось, что его пленили кори дуба или каменные статуи – ни одна из рук не шелохнулась от его попытки движения. Вдруг над ним показалось лицо сбежавшего со сцены человека. Он улыбнулся и откинул волосы со лба.

– А учили меня летать те, кто к камням прикован цепями.

– Вредитель! Ну ничего, щас наши подойдут, вам всем хвосты подпалят!

– Не думаю, молодой человек! Посадите его, я хочу поговорить.

Десяток рук подхватили юношу и, несмотря на сопротивление, усадили на ближайший табурет. Пара минут борьбы вынудили его признать своё бессилие. Его собеседник, единственный из присутствующих с открытым лицом, опёрся о край стола и принялся выбивать о столешницу табак из трубки.

– Видишь ли, этот театр был создан по моему плану. В зрительный зал ведёт только один коридор из дома, по нему прошёл ты. Сцену огибают с двух сторон два прохода, ведущие в гримёрки и служебные помещения за кулисами. Чтобы актёрам было, куда уходить со сцены и так далее. Так же я приказал прорыть тоннель в помещение за сценой, выходящий на поверхность чуть в стороне. Чтобы не беспокоить владельцев дома сверху, с которыми у меня была договорённость, если мне надо было доставить в зрительный зал что-то большое. Вы, соколики, наверно, нашли эти планы и сейчас твои друзья идут по тому, второму, коридору, надеясь зайти в зал со стороны сцены. Это, конечно, умно, но, увы, тот ход давно замурован. Они упрутся в тупик и будут вынуждены идти твоим же путём через дом. А там уже, ничего, кроме пожара им не найти. Поздравляю, ты погиб смертью героя в нелёгкой борьбе рабочего класса!

С этими словами мужчина протянул руку. Чьи-то услужливые руки подали ему обронённую винтовку. Покрутив её в руках, хозяин театра подманил к себе кого-то, стоящего за спиной солдата. Огромный верзила вышел вперёд. Пленный сразу понял, что это именно тот силач, швырнувший его на стол. Высоченного роста фигура была одета во всё чёрное. Несмотря на духоту, на великане была длинная подпоясанная рубаха, заправленные в сапоги брюки и широченное пальто. Лицо было скрыто под чёрным же платком, а глаза скрыты низко натянутой изношенной шляпой. На шляпу была намотана старая засаленная выцветшая лента с тусклым узором.

Мужчина протянул ему оружие и бросил: «Rozdělit!». Громила взял винтовку своими лапищами в перчатках и без малейшего усилия одним рывком согнул её в дугу. В разные стороны полетели куски деревянных и железных деталей. Солдата передёрнуло, когда он представил, что на месте сложенного вдвое ствола мог оказаться его собственный хребет.

– Надеюсь, ты понимаешь, что сбежать у тебя не получится и что безопаснее всего тебе спокойно сидеть и говорить со мной? – Хозяин Театра сел на ближайшую скамью и принялся крутить в руках трубку, - давай начнём с простого. Как твоё имя?

– Так я тебе и сказал, гнида!

– Ты не на допросе, а я не белуга. Поверь, я не собираюсь убивать тебя или вредить тебе. Но, если будешь сопротивляться…

– Не дамся, сволочь!

Хозяин театра тяжело вздохнул, убрал трубку в карман и медленно встал. В протянутую руку кто-то вложил ему трость. Опершись на неё, он молча посмотрел в глаза солдата, потом, поворачиваясь к выходу, щёлкнул пальцами. Множество нечеловечески сильных рук подхватило юношу и, не обращая внимания на сопротивление, повели прочь из кабака.

Процессия долго блуждала по коридорам, пока, наконец, все не вышли к небольшой деревянной двери. Хозяин Театра достал ключ и резким движением отпёр дверь. Снаружи ударил пронзительно яркий солнечный свет, воздух наполнился запахами травы и цветов. Пение птиц, казалось оглушало, а две яркие бабочки скрылись во тьме лабиринта

Когда глаза привыкли после полумрака каменных стен к свету, шокированный солдат увидел прямо за дверным проёмом лес. И лес этот явно был не русский. Стало очень жарко и душно. Парень открыл было рот, но вдруг его отпустили, а сильный толчок в спину отбросил прямо на траву. Рядом с ним приземлился небольшой вещь-мешок.

– Товарищ, верь: взойдёт она! – донеслось до юноши и, прежде чем он успел оглянуться, резко грохнула захлопнутая дверь…