Болела голова.

Как перестать быть личностью? Есть несколько способов.

Можно заставить себя перестать думать. Ну, то есть – совсем. Наверное, в этом могут помочь всевозможные наркотические вещества, газеты, телевиденье... Но в любом случае – это означает некое активное действие. Одно. Сам по себе приказ; а все остальное – подготовка «подчиненного» к непрекословному его исполнению. Ох, и тяжело же это должно быть.

Можно стать частью системы. Вроде бы то же самое – да не совсем. Приказ – это действие. То есть человек должен быть активен для выполнения его. А чтобы стать частью системы – надо прекратить свое собственное движение, отдаться течению. Полностью. Ах, сладостная радость безволия!

Можно сойти с ума. Но, наверное, чтобы захотеть перестать быть личностью – уже надо быть сколько-то сумасшедшим. Хотя, вероятно, я ошибаюсь в этом. Я много в чем ошибаюсь, я же не государственный ум. Да к тому же к ошибкам склонен даже он, при всем своем величии и многогранности своей мудрости. Сумасшествие – хороший выход. Удобный.

Можно убить себя. Покончить с собой. Тут уж способов и возможностей тьма. Смерть неизбежна, так что оттягивать ее – смысла особого нет; почему бы при желании перестать быть личностью не сделать этого сразу?

Да. А можно просто перестать быть личностью.

Вот этого я и хотел. С самого утра я нашел в газете «Последний шанс» телефон нужного мне специалиста. Любой телефон можно найти где угодно, даже на использованной туалетной бумаге, если знаешь, чей телефон тебе нужен. Мне больше всего нравилось искать телефоны в газетах. Продираясь сквозь тонны анекдотов и непроверенных новостей, я с трудом набредал на нужную страницу и говорил ей: «здравствуй, страница». А она отвечала мне: «здравствуй». Вот так мы дружили с газетами.

Я набрал на телефоне с севшей батарейкой (кстати, куда она все время садится?) цифры и мне предложили:

– Говорите.

– Я хочу перестать быть личностью, – сообщил я.

– Ох, ну еще один, – сморщился телефон. – Переставайте же.

– Вы мне назначите? – Спросил я в упор, как расстрельная бригада с винтовками.

– Вечером, в полдевятого, прошу не опаздывать и не приходить раньше времени, адрес в объявлении, – подгоняемый приближающимися гудками, отчеканил голос. Гудков я дожидаться не стал, хотя они уже маячили в поле зрения, и трубка, влекомая невидимым кабелем беспроводной связи, исчезла где-то в недрах кухни.

Я стал готовиться к встрече с экзекутором личности. Почему-то мне казалось, что он будет седым, как снег, и при этом не старше меня. Я вдел в левое ухо серьгу и поблестел на себя в зеркало. Зеркало ухмыльнулось, но промолчало, и только двойник в его недрах почесал нос, как бы оправдываясь передо мной за свою безвольность. Двойник не был личностью. Он вообще не был никем, кроме меня. Хотя я-то был личностью, в отличие от него. Он был чем-то похож на одну мою знакомую. Фактически, я тоже был похож на мою знакомую. Не внешне, а свойствами.

У нее была мертвая хватка и она была хватка на мертвое. Проще простого: всевозможные мертвые языки – ну, там, латынь, древний иврит – она ловила на лету, а с родным языком у нее всегда были проблемы. Правда, поймав мертвый язык, она его тут же отпускала – чисто из жалости. И смотрела, как он испуганно вспархивал и уносился прочь, потрясающий воображение своей мертвостью. Вот такая она была. Но похожи мы были не этим. Или, точнее – они похожи были. Она и мой двойник.

Я сказал зеркалу:

– Я уже не вернусь. А вернусь не я. Прощай, зеркало.

Зеркало пошевелило губами в ответ – но осталось безмолвно. Я отвернулся от него, чтобы хоть немного увидеть себя натурального, не отягощенного взглядом со стороны. Даже своим собственным. Так я всегда оказывался искренней, добрей, выше – ростом и всяческих похвал. И просто выше. Но этого никто никогда не видел, а если кто-то и видел – вряд ли сумел поверить глазу.

Весь день еда не имела вкуса, вода не освежала, чтение было неинтересным, сон не приносил отдыха, уборка не убивала времени, голова болела...

Немного надув себя одеждой и промочив волосы расческой, я проник за входную дверь. Лестница была пуста, но я знал, что это состояние временно – вскоре на ней оказался я. Я спускался по лестнице, от площадки к площадке, и ощущал всем телом постоянную потерю потенциальной энергии. Как будто она оставалась в воздухе легким, слегка мерцающим ароматом безнадежности, чтобы впитаться в того неудачника, который соблаговолит подняться по тем же ступеням первым после меня. Он будет идти вверх – и ощущать, как энергия впитывается в него, сдавливает его грудь и заливает глаза, спирает дыхание. Ему будет тяжело идти, но он будет продолжать движение с неистовостью лемминга, точно зная, что цель его не оправдывает средства, что жизнь его не оправдывает смысла, а общественное мнение никогда не оправдает его скорого суицида.

Он взойдет на свой этаж, вынет из внутреннего кармана пиджака плоскую бутылку водки, а из нагрудного – стандарт циклодола. Проглотив весь стандарт сразу, он вольет водяной огонь себе в рот, и тот легко пройдет через пищевод, устремляя таблетки в желудок. Он улетит в другой мир и никогда из него не вернется – и он об этом уже знает, он даже знает, какой конкретно подоконник и какой конкретно карниз прыгнут на него, отбрасывая лестничный пролет с пути плечами. Он, он... А вот и он, спускается. Хотя, нет, это я, я ошибся.

Подъездная дверь затрещала пружиной и выпустила меня. Хлопнула за спиной. Дом изгибался, как ятаган, как бы норовя рубить пополам хрупких человечков. Таких, как я или ты. Тебе ли не понять?

Человечков было много. Они несли плакаты с непонятными иероглифическими каракулями, все замкнутые в черных цветах, даже в черных очках. Я присоединился к ним.

– Вы что, китайцы? – Спросил я у кого-то, намереваясь выведать смысл плакатов.

– Не-а, не китайцы, – ответил кто-то из толпы.

– А кто же вы? – Решил узнать я подробности.

Кто-то по-японски прищурился. Он уже давно шел рядом со мной, но взгляд на меня кинул впервые.

– А на кого мы похожи? – Спросил он.

– На негров, – честно ответил я.

– Вот то-то же! – Воскликнул кто-то, видя, что я наконец-то понял. Но глаза его обманывали – я не понял.

– Что то-то? – Решил я все-таки узнать суть.

– Да вот именно то! Все это лишь потому, что мы – русские!

А, понял я. Русские. Действительно. А я как-то не заметил, что тоже весь черный и иду в очках. При чем совершенно один. Вечер, а на улице нет никого. Только машины. Да из окон порою высовываются какие-то лица. Поторчат-поторчат – и опадают наземь...

Хотя, нет, я был не одинок. Немного позади меня явно двигался кто-то еще: шаги, вроде. Неровные такие, хромые. Явно только что лишившиеся костыля.

– Молодой человек, – окликнули меня шаги. Голос у них оказался хрипловатый, с петушиными перьями.

– Да, – ответил я, не оборачиваясь. – Я – человек, и, вроде как, молодой.

А потом обернулся. Следовавший за мной оказался чуть-чуть ниже меня ростом, чуть-чуть уже меня в плечах, чуть-чуть светлее меня волосами – и вообще, в целом – чуть-чуть не я. Он держал правую руку с растопыренными пальцами на уровне груди, ладонью к себе, и, похоже, рассматривал на ней линии.

– Страсть как хочу покурить. Не найдется ли у вас, молодой человек, чего-нибудь для удовлетворения этой страсти? – Как-то чрезмерно витиевато сказал он. Так люди оправдываются перед начальством за не выполненную в срок работу.

– Смотря что надо, – ответил я.

– Надо немного.

– Тогда найдется.

– Хорошо, – закончил он разговор, и мы продолжили движение вместе. Я достал пачку сигарет и протянул ему.

– Не надо, – попросил он. И добавил:

– Я не курю.

Мы наконец-то сумели обогнуть дом. За ним начинался пустырь, испещренный мелкими канавками, и этим схожий с ладонью моих новых знакомых шагов. Мы вступили на пустырь, и попутчик отстал. А я снял черные очки и понял, что сумерки еще не начались.

Пройдя несколько шагов по пустырю, я обернулся, чтоб посмотреть, куда удалились шаги, но их уже не было. Был пустырь и дом над ним. И я. Я – главное.

Я всегда знал, что во всем виновато общество. Хочется в туалет – оно виновато, оно создало понятие туалета. Если б не это понятие – никак не могло бы хотеться именно в туалет. Болит голова – оно виновато. Оно создало понятие боли, и понятие головы. Торчишь один на пустыре – опять же, оно. Кто придумал пустыри именовать пустырями? Кто придумал, что ты – торчишь? Чьей волей было создано понятие одиночества? Меня унижали и притесняли понятия. При невозможности от них отделаться я придумал только одно – перестать о них заботиться, отдаться им – пусть они заботятся обо мне.

Все в мире людей зависит от понятий, от них никуда не деться, они настолько впитались в саму суть человека, что... Что... Что это я встал? Надо идти.

Я пошел дальше.

От скуки монотонного пустыря я начал разговаривать с собой. Вы же знаете, что это такое? Бывает, идешь по улице – и начинаешь беседу. Сначала про себя. Представляешь, что вот приходишь к кому-то, и говоришь ему: «Здравствуй. Я вернулся из своего дальнего-предальнего странствия». «Здравствуй, – отвечает он тебе, все так же у тебя в голове. – Чего повидал, чего испытал?» Ну, ты по-быстрому придумываешь, чего повидал, и говоришь ему: «Да многое. Бывал в тюрьме и в Аргентине, на Карибах и на игле...» Он раскрывает глаза шире, и весь так и начинает светиться интересом. И спрашивает: «И каково оно там?»

– Да нормально, – отвечаешь ты. – Не рай, но жить вполне можно. Люди те же, что и у нас. Дома те же, что и у нас. Речь та же, что и у нас. Пороки те же, что и у нас. Ошибки те же, что и у нас... Все то же, что и у нас, разница только в том, что то, что у нас – оно у нас, а то, что у них – оно у них.

– Чего же тогда там делать? – Спрашивает он.

– Там интересно, – отвечаешь ты. – Там – это там. Там хорошо.

Он хихикает в руку.

– Ну ты и дурак, – житейски так говорит, по-дружески. А ты обижаешься.

– Сам дурак, – немного повышаешь голос ты. – Тебе не понять. Ты там не был. А я был. Мне понять. Зачем спрашиваешь вообще, если не интересно?

– Не кипятись, – говорит он. – Расслабься. Выпьем пива?

– Ну, давай, – отвечаешь ты, и понимаешь, что не можешь держать на него зла. И еще понимаешь, что ненавидишь прохожего, который обернулся, чтобы посмотреть, кто это там за спиной разговаривает сам с собой. На мгновение всего – глянул и отвернулся. Но тебе кажется, что смотрит он целую вечность – так и сверлит тебя своими мерзостными, хищными глазками, и нет-нет – да появится издевательская ухмылка на его отвратительном лице. «Чего смотришь, козел?!» – Хочется тебе заорать – но ты не орешь, потому что понимаешь, что он – прав, а ты – нет.

Вот я и не заорал. Он и отвернулся. Пустырь уже был пройден, началась улица, а на ней начались прохожие. Дом со скамейкой у подъезда встретил меня пьяной компанией, но разговаривать со мной не стал – видимо, у него были свои, более важные дела. Фонари еще не светили – наверное, потому, что я снял темные очки еще на пустыре. И было светло.

Проходя мимо домов, я пытался определять их номера, но у меня ничего не получалось – понимание относительности всего в мире не давало мне мыслить рационально и определять цифры. Числа прыгали мне в глаза и возились, как муравьи, по сетчаткам, строили свои маленькие муравейники, размножались, готовились к зиме. Проходя мимо какого-то киоска, я подумал, что можно бы купить газировки. Я постучал в решетчатое окошко. Сигаретные пачки, расставленные под стеклом, тут же любопытно уставились на меня и принялись перешептываться. Я ждал, и чувствовал себя шутом.

– Чего вам надо? – Слегка грубовато молвил я, когда одна из них («Kent», по-моему) показала на меня пальцем и захихикала в ладошку. Сигареты поняли, что я заметил их пачкодвижения, и застыли.

– Газировки, – ответил я. Вопрос, оказывается, задан был не мной, а продавщицей из киоска. Мне.

– И все? – Похоже, слегка расстроившись, спросила продавщица.

– Да.

– Сейчас, – сказала они, и исчезла в глубинах киоска. Я понял, что надо делать, как будто она мне дала телепатический приказ. Я пошел за угол конструкции из металла и стекла, и встретил ее там. Она протянула ко мне руку и коснулась лица.

– Мы знакомы? – Спросил я у нее.

– Нет, – ответила она. – Но мы были знакомы когда-то.

Я потянулся к ней, но она внезапно отпрянула и убежала прочь, скользя по асфальту, как конькобежец. Только волосы и юбка до колена развевались на ветру... Я вздохнул, и пошел вдоль киоска дальше, зашел к нему с тыла и взял из окошка газировку, отдав за нее нужную сумму денег. Продавщица захлопнула окошко.

Что-то толкнуло меня сзади, будто большая надувная конструкция всей поверхностью уперлась на секунду в спину. Я обернулся – но никого не увидел. Открыл газировку и отпил пару глотков.

Жар пробрал, начиная от нёба и заканчивая копчиком. Я уронил бутылку и попытался схватиться за все тело разом. «Яд!» – Пронеслась мысль у меня в голове. Я посмотрел по сторонам и увидел дверь с надписью «Аптека». И побежал туда. Чуть не выбив хлипкую входную дверь, я сходу сообщил аптекарю:

– Меня отравили! Спасите меня!

– Вы уже мертвы, – ответил он. – Успокойтесь, в этом нет ничего страшного. Это бывает у всех, и – никаких последствий.

– Но ведь я хочу жить! – Завопил я.

– Кто ж мешает? – Удивился аптекарь. – Живите на здоровье!

Я выскочил из аптеки, и, влекомый незнакомым досель ужасом, побежал, не разбирая дороги, сшибая с ног прохожих. Пока не врезался в себя же, стоящего около какого-то киоска. Открыл газировку и отпил пару глотков. Головная боль тут же прошла, растворившись в прохладном шипении текущей между зубов жидкости. Я закрутил крышку и засунул бутылку во внутренний карман куртки.

Продолжил путь. Надо было идти, поставить в этом деле точку.

Точка – дурной знак.

Я всегда был дурным знаком. Точкой. Если в моем окружении оказывались пары любовников, друзья или даже просто приятели – они рвали отношения и приходили жаловаться ко мне уже по отдельности. А я, заложив уши ватой, сидел на стульчике, и голова моя раскачивалась на пружинке шеи. Я думал, что однажды она отвалится и смешно покатится по комнате, стремясь уткнуться в стенку. Поначалу ситуация в целом мне не доставляла никаких неудобств – единственное, что меня немного смущало – это то, что я никак не попадал в компании. Но потом я к этому привык. Время шло, и однажды наступило на меня моментом понимания: я остаюсь один. Совершенно. Все кореша, включив, наконец, обоняние, пронюхали, чем пахнут их неприятности, и начали избегать меня. Признак препинания в предложениях погулять, выпить, просто посидеть на скамейке в парке – признак, такой конкретный, которым я ставился в предложениях оных, начал чахнуть без дела. Что бы делала запятая, что бы делало тире – если бы некуда их было ставить? То же самое делал и я.

Делал, пока меня не остановил милиционер.

– Документ предъяви, – сказал он мне.

– Какой? – Решил уточнить я.

– Паспорт, – согласился уточнить он.

– Мой? – Продолжил уточнять я.

– Твой, – закончил уточнять он. Большей информации не требовалось. Змея нырнула в карман куртки, заглотила паспорт и отрыгнула его в пасть другой змеи. Страж закона растворил полученный ценный груз в кислоте своих глаз и поинтересовался:

– Чего здесь делаешь?

– Иду, – ответил я. – К специалисту по экзекуции личности.

– О блин, – пробурчал милиционер. – Когда же вы все поймете!

– Чего поймем? – Не понял я. – Кто – мы?

– Вы. Ты, ты, ты и ты, – начал он тыкать в меня пальцем. С каждым тычком его палец становился все ближе к моему носу. – А еще – ты, ты и ты. Вы никакие не личности! Вы – серость, ничтожества, как же вы можете быть личностями? Невозможно сделать не личностью того, кто и так не личность... Ладно, свободен.

Змеи вновь обменялись грузом. Милиционер уставился на другую сторону дороги, выискивая, кого бы еще назвать не личностью. А мне было немного обидно, но я молчал, только мысленно сказал ему: «Я – личность!». Он, так же в моих мыслях, смерил меня мысленного своим издевательским взглядом и сообщил: «Нет». «Ну и ладно, – подумал я. Подумал так, что даже мысленный собеседник не услышал, что я подумал. – Черт с тобой». И пошел дальше. Светофор на перекрестке специально к моему приходу подогнал красный свет. Я остановился и достал сигарету.

– Курить вредно, – сообщила весьма миловидная девица, остановившаяся за левым моим плечом. Я знал, что она миловидная еще до того, как обернулся.

– Это почему же? – Поинтересовался я. Она улыбнулась.

– Потому, – ответила она, – что я не курю. Потому и не курю, что вредно.

– А я курю, – решил я поспорить с ней. – Потому и не вредно.

– Мне кажется, что так мы ни к чему не придем, – сказала девица и кокетливо хихикнула. – У меня есть более веские аргументы в пользу моей позиции.

Она схватилась обеими руками за маечку у шеи и одним движением порвала ее, освобождая из-под покрова ткани неплохую такую грудь.

Дальше мысль не пошла. Страж закона по-прежнему стоял ко мне спиной, и я отвернулся от него. Дойдя до перекрестка, я закурил, дожидаясь зеленого света. Я успел выкурить полсигареты, пока он, наконец, дал мне возможность перейти дорогу. Машины провожали меня взглядами, а я не обращал на них внимания, будто бы их не существовало. Наверное, им было обидно, и, уже перейдя, я обернулся и сказал им:

– Всем привет! – Пусть знают, что я не зазнался. Что я их еще узнаю. А они, похоже, зазнались, и, увидев, что я обратил на них внимание, тут же демонстративно отвернулись от меня. Я хмыкнул про себя, и подумал про себя же: «Смешной какой».

Идти надо было еще долго, и время уже не позволяло продолжать путь пешком. «Надо сесть на автобус, – подумал я. – Или хотя бы в автобус». Я бы не подумал именно так, но уж больно удобно объект моих мыслей остановился прямо там, где я стоял. Ну, то есть, не совсем там же, но очень близко. И открыл двери.

– Спасибо, – сказал я водителю, забираясь по лестнице.

– Да не за что, – ответил водитель. – Я всегда подбираю голосующих.

Ах, да, точно, я же голосовал. Я пробрался поглубже в салон и нашел свободное место. Почему-то захотелось сесть. Но я решил держать себя в руках, благо, они еще не устали.

– Свежие билетики берем, берем свежие билетики, – прошла между рядами тетка с огромной сумкой на животе.

– О! – Встрепенулся мужик, сидевший на присмотренном мной свободном месте. Он проснулся, и, похоже, был этому очень рад. – Дайте мне пару свежих!

Тетка засунула обе руки в сумку, позвенела там чем-то; похоже, того, что надо, нашарить она не смогла и засунула в сумку голову. Вернувшись и выключив фонарик, она протянула мужику два предмета, завернутых в белую бумагу, и повернулась ко мне.

– Чего стоим? Вам сходить на следующей станции!

– Да? – Удивился я. – Почему станции?

– Молодой человек, – терпеливо сказала тетка. – Вам сходить на следующей станции. Пожалуйте к выходу.

– Хорошо, – решил я на всякий случай поверить ей. И пошел к выходу.

Выйдя в тамбур, я прислонился к двери. Надпись «не прислоняться» на ней была стерта до состояния «слон», и поэтому слушаться ее смысла не было: слона поблизости не наблюдалось. Голова опять начала болеть. Я извлек из недр одежды бутылку и сделал пару глотков. Немного полегчало. Сделал еще пару.

Недавняя тетка с сумкой вышла в тамбур за мной и спросила:

– Почему курите? Здесь нельзя!

– Извините, – сказал я, и потушил невесть откуда взявшуюся у меня в руке сигарету.

– Не извиню! – Сообщила она, протыкая меня взглядом. Я потупился. Мне стало как-то неловко. Я достал бутылку газировки и сделал несколько глотков.

Тетка вышла в тамбур, бросила на меня взгляд и удалилась в другой вагон.

Транспортное средство остановилось, дверь с надписью «слон» уехала из-под моей спины. Я встал, стряхнул со штанин камушки и направился в проходной двор. Позади, погудев на прощание, электричка отправилась дальше по улице. Утонув в болоте дворов, я присматривался к цифрам на домах, и никак не мог найти нужные мне. Постоянно забредая невесть куда, я возвращался туда, откуда начал.

Слава богу, не бывает бесконечных путей, и, в конце концов, я узнал нужный мне подъезд. Надо было подняться на третий этаж. Это не составило большого труда.

На темной деревянной двери кто-то прибил крупные медные буквы: «ты – ничтожество». Я остановился.

– Ты – ничтожество, – повторил я надпись. И постучал. Дверь оказалась открытой, и я толкнул ее чуть сильнее. Зашел в полутемную прихожую.

– Кхм-кхм, – сказал я громко.

– О, вы пришли! – Донеслось из глубин квартиры. – Проходите в комнату прямо!

Я последовал инструкции. Комната оказалась маленькая, со столом, на котором светилась настольная лампа, стулом и диваном. Больше ничего в комнате не было. Окна тоже. Я уселся на диван – и он нехотя принял мой вес, скрипнув пружиной. Через минуту в комнату вошел человек.

В полумраке он был похож на демона.

– На что жалуемся? – Спросил он.

– На личность, – честно ответил я.

– А что вам в ней не нравится?

– Все, совершенно все без исключений.

– Продолжайте.

– Ну, во-первых, я не люблю свою работу. Ненавижу ее. Терпеть не могу! А приходится терпеть, потому что завишу от нее. Не будь я личностью – я бы принял ее как данность. Во-вторых, я не могу воспринимать легко то, что у меня часто болит голова. Я, как личность, знаю, что бывают люди, у которых такого нет. А голова меня сводит с ума, как заболит – хоть бы умереть, думаю я. В-третьих, меня замучила одышка. Я, пока дошел до вашей квартиры – чуть не помер! И сейчас еще до конца не пришел в себя. В-четвертых, я устал от соседей, не дающих мне слушать музыку после десяти вечера. Они долбят в стену, приходят, орут на меня... А не будь я личностью – я бы даже не подумал слушать музыку в такое время!

– Ясно, – перебил он меня. – Я вам пропишу одно чудодейственное средство, поможет быстро.

– Да?

– Да.

– Спасибо! Вы даже не представляете, как поможете мне...

Он тем временем достал из кармана пиджака пистолет и выстрелил мне в голову. Я начал медленный путь во мрак, как будто проваливаясь сквозь пол...

Слава богу, не бывает бесконечных путей, и, в конце концов, я узнал нужный мне подъезд. Надо было подняться на третий этаж. Это не составило большого труда. Протянув руку, я нажал на кнопку звонка.

В квартире что-то грохнуло, послышались шаги, и открылась дверь. Яркий свет хлынул на лестничную площадку. В нем нереально черным пятном застыл человеческий силуэт, пахнущий смесью пива и водки.

– Шурик пришел! – Крикнул силуэт вглубь квартиры. Я пожал силуэту руку.

– Штрафняк! – Донеслось из глубины хором мужских и женских голосов.

– Коля, – сказал я силуэту. – Мне кажется, что я схожу с ума.

– Ой, не говори. Ты с самого рождения шизанутый, – ответил он и захохотал. Мне тоже стало смешно.

Штрафная, тост, тост, тост, тост, тост...

Я не личность.

Болит голова.