То был поздний сентябрь. Или ранний октябрь, не знаю. Но я знаю, что это было лучшее время для похорон. Уже немного прохладно, но ещё не холодно, сухая погода, никакой грязи под ногами, а кокетки-деревья вовсю мерились золотыми украшениями, пока ещё не сданными в зимний ломбард. Это моё любимое время года. Время тишины, ещё дышащей грохотом лета, но уже идущим на спад. Время, когда кавалеры приглашают дам на последний танец, перед тем как поцеловать им руки в знак благодарности и, задув свечи, разойтись.

То был поздний сентябрь. То было ранее утро. То были похороны. Мы часто ходим на кладбища. Нет, мы не готы. Мы не ходим в чёрных кожах с цепями, не воспеваем смерть и не плюём с высокой башни Отрешения на прочих смертных. Просто мы любим ходить по кладбищам и смотреть, как хоронят. Назовите это глупостью, назовите это чудачеством, назовите хоть хулиганством. Я же предпочитаю слово «зависть».

В то утро мы снова собрались на прогулку. Были я и ещё пять человек. Мы всегда берём с собой немного закуски и бутылку спиртного. Мы поминаем. Мы поминаем всех, кого тут хоронят. Мы воздаём память усопшим. Да, а ещё мы объявляем, что их выступление окончено, зрители могут идти в буфет – впереди девятимесячный антракт. Просьба покинуть зал.

Шум процессии мы услышали метров наверно за двести. Нет, они не шумели, как и полагается скорбящим, даже гроб катился как-то стыдливо тихо, будто смущался, что столько народу пришло из-за него. Просто у нас хороший слух на такие вещи. Пока мы шли к свежевырытой могиле, дабы скоротать время, тихо, чтобы не мешать мёртвым, трепались. Я, против обыкновения, молчал – обсуждались темы, к которым я не испытываю большого интереса. Погружённый в свои мысли, я вздрогнул, почувствовав ладонь на плече. Оглянулся.

- Почему ты молчишь? – её глаза, полные синевы встретились с моими, когда-то голубыми, теперь же – серыми.

- Потому что не хочется говорить.

- Что-то случилось?

- Нет, всё в порядке, - пока мы говорили, остальные прошли немного вперёд и остановились, ожидая, что мы их догоним.

- Гун, не переживай. Всё в прошлом, а сейчас я здесь. С тобой. Знаешь, почему Бог сотворил женщину именно из ребра Адама?

- Почему? – уголок моих губ пошёл чуть вверх.

- Чтобы мужчина мог опереться, когда ему тяжело на ту, которая идёт с ним бок о бок.

Сказав это, она взяла мою руку в свою и, переплетя наши пальцы, пошла к остальным. Я шёл за ней, за моей рукой и за своими пальцами, что она сплела со своими. Поравнявшись со всеми, мы пошли дальше, постепенно убавляя громкость голосов, чтобы не помешать горю пришедших сюда, ведь до них нам осталась пара поворотов. Чувствуя тепло её ладони в своей, я вновь ощутил пустоту внутри, щемящую боль в душе, чувство некого отчуждения от окружающего, но сильней всего был страх, страх остаться без этой маленькой ладошки, без её тепла, остаться снова одному в толще каменного мешка…

Встряхнув головой, будто боднув невидимого противника, я отогнал от себя лишние мысли. А спустя пару шагов мы увидели гроб и плачущих вокруг него людей.

Мы встали так, чтобы нас было плохо видно – зачем смущать их?

Когда все простились с телом, гроб опустили в дупло могилы, а на свежую, ещё не осевшую, землю поставили крест, мы покинули своё убежище. Подойдя новому холмику, мы прочитали дату рождения: 195о год. Меня, как и остальных, не волнует, когда человек умирает. Дата смерти способна показать только количество прожитых дней человека. Когда кто-то умирает, ничто не меняется. Мир продолжает так же крутиться. А вот, родившись, человек вносит определённые изменения в мироздание. Каждая дата рождения – дата начала перемен. Помолчав немного, мы сели на скамеечку, которая стояла на этом могильном участке. Достали коньяк, лимон и одноразовые стаканы. Когда приготовления кончились, мы, не чокаясь, выпили. Мне никогда не доставлял вкус коньяка большого удовольствия, я любил сразу, выпив его, сунуть в рот пару кусочков лимона и долго их посасывать, пока вкус спиртного не растворится. Так произошло и на этот раз. Молчание не нарушалось ничем. Мы молча позволяли напитку растечься по венам.

Наконец, когда тишина затянулась, она погладила меня по плечу и прошептала на ухо, впрочем, сделав это так громко, что услышали все: «Давай, скажи».

На поминках обычно говорю я. Нет, я не лидер в нашей компании, не идеолог, верховный жрец или кто-нибудь ещё. Просто я наиболее словоохотлив из всех нас. У меня громкий голос и неплохие ораторские способности. Так что никто не возражал.

Я встал, плеснул себе ещё коньяка и задумался. Назовите это ритуалом, как вам угодно. Я же просто собирался с мыслями. Поняв что-то, я поднял глаза к небу, оглядел всех присутствующих и начал:

Он был человеком, который никогда не смотрел на звёзды, а если и смотрел на них, то не видел звёзд, только далёкие сгустки горящего газа. Он смотрел лишь в землю, зрел в корень, как сказали бы. Он не любил небо, оно было большое и далёкое. И это понятно: он родился в тисках соцлагеря. В те времена, когда действительно думающим людям, которых не добили чекисты и которые не превратились в лагерях в сломленных лизоблюдов, гордо именующих себя «интеллигенцией», было понятно, что коммунизма в этой стране не будет никогда. Но таких людей было меньшинство. То была эпоха великой надежды, веры в себя и чувство всемогущества человеческого гения.

Да, в те времена редко смотрели на звёзды – к ним рвались. Причём, рвались добраться раньше, чем американцы. Некогда смотреть на звёздное небо – его нужно штурмовать! И усопший рос в обстановке готовящегося штурма. А когда Измаил пал, небо упало на землю, а Дунай потёк вспять, он понял, что звёзд нет – есть дальние рубежи, которые скоро будут взяты пролетарским гением советского народа. И он отринул от себя мир духов, демонов и всех прочих, кто живёт под звёздами. Ибо нет звёзд – только облака газа в далёком космосе. А небо – оно пугает. Оно для тех, у кого есть крылья, но человек их лишён, а посему – небо для человека закрыто. Не гляди в него – его нет.

И он не глядел. Он пошёл туда, куда ему и была дорога – в котельную. Поближе к земле, подальше от звёзд. Туда, где можно работать, забыв обо всём. А главное, забыв о небе. О бесконечном, необъятном, нелогичном небе. О небе, по которому плывут облака, принимающие любую форму, которую смогут в них разглядеть.

А время шло, он рос, но глядеть на звёзды так и не научился. Они пугали его. Далёкие и недостижимые. Никто его не учил на них смотреть. Так он и рос, стоя на земле, постепенно врастая в неё, подобно якорю.

В итоге этот человек начал панически бояться неба. Когда при нём говорили о звёздах, он грубо обрывал говорившего и менял тему, что бы не обсуждать эту ерунду. Он хотел видеть только реалии, и он их видел. Только их. И никаких звёзд.

А потом, неизвестно по какой причине, он поднял глаза к небу. При этом его шея сильно хрустнула, потому что он редко запрокидывал голову вверх. И он узрел. Трудно сказать, что испытала его душа, когда глаза не смогли найти на ночном небосводе облака газа, а увидели свет звёзд. Может страх, что привычный мир рухнул, может облегчение, что наконец-то они открылись ему. А может боль, что столько лет он блуждал во тьме без их света. Одно точно, это чувство было таким сильным, что убило его, и теперь мы здесь, дабы закрыть все его счета на этом свете. Amen!

Все повторили: «Аmen!» и выпили. Потом встали, убрали всё за собой, каждый подошёл к кресту и коснулся его. Последними подошли я и она – прочитавший речь последний провожает покойного. Если вам угодно, назовите это ещё одним ритуалом, мне без разницы. Мы стоим у креста, и она сказала:

- В итоге звёзды забрали его. Может, это была месть?

- Или милосердие. Они наконец осветили ему дорогу.

- Да, дорогу к звёздам…

Она повернулась ко мне. И снова синее небо встретилось с серой хмарью, а руки её обвились вокруг мой шеи – о, лучшая удавка!

- Гун, мы ведь навсегда?

- Да, мы навсегда. Именно поэтому мы здесь, чтобы не забывать, каково это, когда уходишь к звёздам. Мы навсегда.

Обняла меня крепче, и я ответил ей тем же, хотя в моей руке был стакан, на дне которого оставалось ещё немного. Но это не мне и не ей – а ему.

Она отошла и я, встав на корточки, аккуратно вылил коньяк у основания креста. Встал и, прежде чем уйти, я, положив руку на крест, сказал: « Asche zu Asche und Staub zu Staub!»*

То был поздний сентябрь. И, как я уже говорил, лучшее время для похорон…