Наши детские воспоминания бывают порою самыми яркими во всей жизни. Что бы с нами ни происходило позже, какая-то мелочь, совершенно бытовое явление, отложившееся в памяти ребёнка, остаются навсегда. В этом вообще поразительное свойство сознания, и объяснить его не дано никому.

Удивительный случай, произошедший, когда я был ещё мальчишкой, давно тревожил и беспокоил меня, заставляя снова и снова мысленно возвращаться к далёким ушедшим временам, переживать их в снах и мечтаниях. Мне было тогда четыре года – пора, которая обычно ещё неподвластна магической силе запоминания и окутана детской несмышлёностью. Мой родной город Вивелер и тогда, двадцать лет назад, был совершенно таким же, как и сейчас – кажется, время не властно над подобными местами, и, расшатывая плиты в тщетной надежде поколебать незыблемую стойкость старинных домов, обесцвечивая солнцем рамы окон и навевая пыль запустения на одинокие немноголюдные улочки, в конце концов бросает это не сулящее успеха занятие, оставляя городские уголки стоять в умиротворении ещё годы и годы. Не сказал бы, что улица, на которой я жил, сильно отличалась от множества прочих, поскольку сильно бы себе польстил. Напротив, это была на редкость обыденная улица, и чем больше я взрослел, тем яснее осознавал полное отсутствие какой-либо исключительности или особого духа, отсутствие даже более-менее приятной глазу черты, милой мелочи, которая бы выделяла мою улицу среди других и тем самым давала бы повод для маленькой детской гордости. На ней не было ни памятников, ни беседок, ни фонтанов – этих радостей горожанина, скрашивающих его скучную повседневную жизнь. Скорее, весь вид её навевал даже лёгкое уныние. То же самое можно сказать и о виде из окна моего дома. Я жил с родителями на третьем этаже четырёхэтажного здания; напротив стоял дом повыше, серый, невзрачный, почти полностью скрывавший вид. Мне оставалось лишь смотреть вниз на мостовую, где время от времени проходили торопящиеся на работу сутулые фигуры, закутанные в плащ, или проезжали случайно попавшие сюда из богатых районов кареты и дилижансы, в которых сидели нарядно одетые улыбающиеся господа. Но несмотря на тоску, будто излучаемую каждым окружающим домом, тоску, которая так тяжело воспринимается людьми взрослыми, мы, дети этой улицы, даже находили в ней некоторую прелесть и, бегая друг за другом, часами играя и беззаботно веселясь, думали лишь о прелести настоящего дня, о тёплом солнце, заботливо сушившем мокрые от дождя булыжники, или о светлом дне воскресенья, когда улица словно расцветала после сырых будней и нас водили в церковь.

Мои родители были невероятно занятые люди, времени на моё воспитание у них в промежутках между изматывающими рабочими днями совсем не оставалось. Поэтому я почти всё время проводил вне дома, среди десятка таких же, как я, непоседливых детей. В четыре года я был на удивление крепким малышом и часто играл со старшими ребятами. Мы старались придумать своей улице фантастическую, сказочную историю, в которую каждый добавлял немного своего воображения и узнанных где-то сведений об окружающем мире. Как обычно, не обходилось и без страшных деталей, обильно разраставшихся под влиянием того, чего боялся каждый в отдельности. Те, кто умел читать, пугали нас описаниями драконов и злых существ из книжек, и нам казалось, что действительно днём эти создания прячутся где-то в углах домов или в вечно тёмных арках, а ночью выползают на поверхность, поджидая незадачливых прохожих.

Однажды мы заигрались до позднего вечера; начало темнеть, и длинные тени потянулись по улице, пробуждаясь после часов невольного покоя. Я забрёл куда-то далеко от дома, достаточно далеко, чтобы это казалось малышу почти другой планетой, хотя для взрослого это расстояние почти смешное. И вот, медленно переваливаясь с ноги на ногу, со скучающим видом повернул обратно, в детской беспечности выйдя на мостовую. Темнело у нас быстро, а старый фонарщик не успевал вовремя зажигать огни вдоль улицы, так что меня, наверное, не было даже видно. Услышав звук приближающегося экипажа, я, вместо того, чтобы отойти в сторону, вдруг остановился как вкопанный, с глупым удивлением уставившись на мчавшихся прямо на меня лошадей. Разгорячённые животные неслись во весь опор – явление, редкое на нашей улице, довольно узкой и извилистой для быстрой езды. Быть может, это и произвело на меня, маленького ребёнка, такое странное действие. Я даже не подал ни звука и лишь глядел на стремительно надвигающуюся массу экипажа, блестевшего огнями ламп по бокам салона. Наконец кучер меня заметил – я явственно различил его испуганное выражение лица, когда он резко потянул на себя поводья взмыленных лошадей. Но несшихся вперёд животных невозможно было сразу остановить: сдавалось, действие возницы не имело на них никакого эффекта. Лоснящиеся груди гнедых скакунов уже были почти рядом - я запоздало крикнул, отчаянно закрывшись маленькими ладошками от неизбежной опасности.

И тут какая-то невероятная сила подхватила меня, вырвав буквально из-под копыт лошадей. Она подняла меня над мостовой – или мне всё это лишь почудилось? – и легонько поставила на ноги в стороне, на тротуаре. Скрип удаляющихся колёс пронёсся мимо и стих в сумерках – карета даже не остановилась.

Возле меня стоял высокий, очень худой человек в плаще. Огни умчавшейся кареты успели вырвать из мрака его зловещую фигуру. Нет ничего удивительного, что я, тогда впечатлительный ребёнок, воспринял его как одного из персонажей сказок, и немного испугался. И всё же этот человек спас мне жизнь, и я с невинной детской признательностью благодарил его.

Незнакомец присел передо мной на корточки, и я смог увидеть его лицо. Вы спросите: как в окружающей темноте можно было что-то различить, и, честно говоря, я даже не найдусь, что ответить, поскольку до сих пор не уверен, была ли это игра воображения или реальность, - но глаза странного незнакомца светились, и именно благодаря им я и разглядел черты лица, словно озарённые волшебными фонарями. Глаза сияли удивительным синим огнём, будто в них горели чудесные искорки. Во время выдоха они почти гасли, словно с воздухом уходила и сила, дающая жизнь синему сиянию, а при вдохе снова наполнялись пламенеющей энергией.

- Будь осторожен, малыш, - добрым, по-взрослому снисходительным тоном промолвил странный человек. – Давай, я отведу тебя домой.

Он взял меня за руку, и я невольно отдёрнул ладонь – настолько холодным, будто обжигающее касание льда зимой, было его прикосновение. Незнакомец принуждённо улыбнулся и тронул меня за плечо, уже с некоторой неестественностью, уловимой даже для ребёнка. Мне показалось, он чем-то раздосадован. Но я покорно последовал за ним, ведь зачем ему было желать мне зла, только что избавив от неминуемой гибели? Он скупо поинтересовался, где я живу, и больше не обронил ни слова на всём пути до двери моего дома. Возле неё он остановился на мгновение, в последний раз грустно взглянув на меня глазами, точно засветившимися чуть ярче. И тут – или это снова детское воображение? – он резко взмыл в воздух и исчез, растворившись в черноте неба. Тогда я не сомневался, что передо мной какой-нибудь добрый волшебник, но рассказывать взрослым о нём не стал. Да и стоило ли тревожить уставших после работы родителей, и так недовольных тем, что я запозднился? Они, несомненно, списали бы всё на ребяческие фантазии, только и всего.

Я хорошо запомнил тот холодный октябрьский день 17.. года, когда меня и восьмерых солдат направили на задание на улицу Сен-Мартен. Формально возглавлял экспедицию я, потому что поставленный для этой цели офицер вдруг решительно отказался идти, узнав, куда его собираются отослать. Я не очень удивился тогда этой мелочи – в управлении сказали, что поручение весьма опасное, возможен серьёзный риск, а командование, даже младшее, не любило лишний раз браться за такие дела. Мне дали скудные, но вполне понятные указания, на скорую руку подписали новый приказ, и теперь во главе маленького отряда стоял я. А уж мне при моём положении на службе капризничать не приходилось, потому что ранее я довольно существенно провинился и чудом избежал военного суда.

Как-то раз в моё дежурство из нашей маленькой казны, предназначенной для закупки солдатcкого провианта, исчезли деньги. Я случайно оставил в караулке ключи без надзора, и этим умело воспользовался один из подчинённых. Мне прекрасно было известно, что наказание за это полагается самое суровое – заключение в крепость или каторга. И всё это лишь за минуту оплошности, за мой собственный недосмотр. Известия привели командование в бешенство – хотя пропала лишь малая часть денег, в масштабах небольшого гарнизона это происшествие принимало скандальный оборот. Я едва смог выкрутиться, только благодаря связям и плате, которую за меня внесли товарищи. Так упала моя репутация в глазах начальства. «Вы не понесёте никакого наказания, но вы должны помнить, что для вас сделали», - многозначительно сказал комендант, торжественно положив мне руку на плечо. Я видел его взгляд, наполненный уверенностью и чувством собственного превосходства. Видел улыбку, с ноткой ехидства. И стал с тех пор кем-то вроде вечного должника… Но на этом история не закончилась. Спустя пару месяцев, я всё же смог выяснить, кто из солдат украл деньги из казны. Мне указал на него часовой, который, видимо, завидовал товарищу или сердился оттого, что сам не попал к нему в долю. В тот же день я вызвал виновника к себе. «Что же, Вельмон, я знаю, это ты похитил золото», - просто, без предисловий, начал я. Он упал на колени, с выражением ужаса и позднего раскаяния, смешанных с подобострастием. Он говорил что-то о бедственном положении своей семьи, о своих голодающих детях, о том, что ударили особенно сильные морозы, а им ещё нужно было купить одежду… Он говорил, а я совсем не слушал. У меня в голове стояли те слова коменданта, и досада заставляла кусать усы. А несчастный солдат всё продолжал, глядя на меня снизу вверх так жалостливо… «Хорошо. Об этом не узнает никто, кроме нас двоих,» - спокойным, будто обнадёживающим тоном промолвил я, а про себя вдруг подумал о только что упомянутых морозах и прищурился. Вечером я отправил его на караул, при этом позаботившись, чтобы он не брал с собой шинели. Я специально выбрал такой час, когда комендант обычно не проверял, как идёт дежурство – уж мелочи гарнизонного распорядка были мне известны превосходно. Я просто попросил своего сменного офицера организовать всё. Стужа была и в самом деле лютая. Вельмон схватил воспаление лёгких, и через несколько дней сошёл на нет в страшных мучениях. Я же был удовлетворён. Хотя и нельзя было вернуть хорошее отношение коменданта и исправить прошлую провинность, но я теперь знал, что отомщён. И кровь обжигала вены новым чувством победы. «Вы должны помнить, что для вас сделали…» - именно эти слова ярко стояли передо мной и тогда, в октябрьскую ночь 17.. года. И я сжал губы, вспомнив, какой сладкой была моя месть.

Вверенные мне солдаты были при полном вооружении, с мушкетами, снаряжёнными новенькими штыками. Я с изумлением дознался, что у каждого при себе по тридцать патронов – вещь немыслимая в мирное время! К тому же, это были лучшие солдаты гарнизонного полка, великолепно обученные и опытные. Стараясь показать свою храбрость перед ними, я ограничился лишь одной короткой шпагой, хотя, признаюсь, не мог унять лёгкой дрожи пальцев, снова пробегая глазами текст приказа. В нём значилось, что нужно живым или мёртвым захватить очень опасного преступника по имени Винсент Клермон, проживающего на улице Сен-Мартен. Никаких пометок о его вине не добавлялось, и я остался сильно заинтригован, впервые услышав незнакомое имя. Обыкновенно через мои руки проходили практически все подобного рода дела, а здесь я совершенно ни о чём не знал, да и сам приказ просто поражал туманной формой написания, нехарактерной для моего начальства. Я сразу подумал, что столкнулся с неким политическим преступлением, секретами знатных особ, и потому не решился задать ни единого лишнего вопроса. Меня беспокоило, как воспримут в маленьком городке появление на улице отряда солдат, и не поднимется ли из-за этого паника, помешающая предприятию. Но означенное в указаниях время – полночь – вполне благоприятствовало скрытным действиям, хотя тоже не без оговорок. Я почти бессознательно анализировал мелочи, связанные непосредственно с воплощением плана в жизнь, пока в голове загорались одна за другой провокационные мысли: кто стоит за всем этим? что за человек Винсент Клермон? доживу ли я вообще до завтрашнего утра?

Примерно в половине двенадцатого ночи я с отрядом был на улице. Дом Клермона располагался где-то в её конце, мы же заняли огромный недостроенный особняк, из пустых оконных проёмов которого можно было обозревать почти все окрестности. Ветер яростно дул из всех щелей остова здания, и мы, даже одетые в утеплённые шинели, ощущали непереносимый холод глубокой осени. Я опасливо присматривался к небу, побаиваясь дождя и, как следствие, сырого пороха в стволах мушкетов. Но, видимо, сильный ветер сыграл нам на руку и разогнал в этот день хмурые тени облаков. Ветер вообще очень привлёк тогда моё внимание. Может, просто чувства обострились из-за ожидавшего нас опасного дела, может, погода действительно была несколько необычной для этих мест, но вместо того, чтобы думать о нашем задании, я напряжённо следил за ворохами сухих листьев, круживших над пыльной стоптанной мостовой.

Когда башенные часы пробили двенадцать, мы осторожно вышли из особняка и последовали вдоль по улице, прижимаясь к её краю и находя укрытие в темноте у спящих домов. К счастью, мы не попались на глаза ни одному случайному прохожему, вокруг была тишина, на фоне которой резко воспринималось наше прерывистое дыхание, крадущиеся шаги и клацанье заряжаемых мушкетов. Я шёл впереди, освещая дорогу дрожащим пламенем факела, и крепко сжимал рукоять своей шпаги.

Зловещий силуэт дома, где должен был находиться Винсент Клермон, отчётливо просматривался на фоне лунного неба. Старинная островерхая крыша, узкие длинные окна, задёрнутые непроницаемыми занавесями, замысловатые карнизы и почерневшие от времени стены – весь внешний вид здания приводил в смутное неосознаваемое беспокойство. Это был возведённый примерно в начале века дом, несколько странной планировки и стиля. Он гордо возвышался над простыми жилыми постройками на этой улице, которую много раз переделывали и обновляли, и словно чувствовал таинственную силу ушедших в историю времён, таившуюся в его стенах. Наверное, уже в те годы, когда он появился на улице Сен-Мартен, дом сильно выделялся среди остальных, и его величавый фасад смотрелся несколько кичливо и вызывающе. Особняк и теперь словно излучал некую мрачность, он дышал стариной и неприветливо смотрел на ночных визитёров пустыми глазницами глубоко врезанных чёрных окон. Со стороны складывалось впечатление, что в доме ни души; я предположил, что его обитатели спят, но сам не поверил своим сказанным полушёпотом словам. Воображение рисовало затаившихся во мраке обширных комнат заговорщиков или шпионов, подстерегающих нас внутри, уж не как не несчастного сонного человека, обречённого решением каких-то ясновельможных негодяев на арест, заключение, смерть – кто знает? Становилось немного не по себе, и я горько пожалел, что не обладал свободой выбора перед выдачей мне приказа. Нас пробрало до костей очередным порывом ветра, и мне отчего-то показалось, что он дует не со стороны, как положено, а будто исходит наружу из мрачного забытого временем дома с занавешенными окнами.

Солдаты полукругом встали перед массивной входной дверью, снабжённой для стука железными кольцами. Я осторожно подёргал за ручку, проверяя, насколько крепок запор. Края двери за много лет сильно обились, краска в некоторых местах облетела, но та удивительная надёжность и долговечность, которые служили смыслом жизни для архитекторов прошлого столетия, просто поразили меня. Словно дух монументальности хранил этот дом, угрюмо смотревший на улицу и на нас, собирающихся вторгнуться в его пределы. Я отдал команду ломать дверь. По всему дому эхом разнёсся грохот, стук прикладов и отвратительный треск старой древесины.

Внутри было страшно, неестественно темно. Наши фонари и факелы светили хуже маленьких свечей, точно испуганно съёживаясь перед лицом настоящей, первозданной тьмы, обволакивающей своей чернильной сущностью и тело и душу. Только подойдя почти вплотную к предметам, можно было различить их очертания. Мы не могли составить впечатление даже о размерах комнат, по которым шли, спотыкаясь и ударяясь о мебель. Даже отодвинув занавеси окон, мы ничего не добились, потому что как раз в тот момент луна скрылась за облаками, будто тоже боясь посмотреть в мрак и пустоту и пряча свой тревожный взгляд от людей.

Шаги на лестнице мы все услышали почти одновременно, и так же одновременно замерли, внимая этому глухому и прерывистому звуку, похожему на дыхание старого дома. Кто-то ступал по рассохшейся древесине ступеней, тихонько и мелодично скрипевших в ответ, по свалявшейся шерсти ковра, скрадывавшей любой шум; кто-то спускался, видимо, разбуженный нашими перемещениями внизу. Шаги были такими странными и необычными, они звучали в тишине ночи так противоестественно, что я вздрогнул. Неизвестный человек не стучал каблуками туфель, не шаркал носками, не проявлял никаких других вполне обыкновенных и характерных изъянов ходьбы. Его шаги были бесстрастны, медленны, непринуждённы, но от этого они и вызывали необъяснимую тревогу – их звук словно неумолимо надвигался, присутствовал рядом: за книжным шкафом, под массивным письменным столом; сидел в кресле, колебля волнами пыль на шёлковой обивке; покоился в углах, никогда не выбирающихся из тени. Приближающиеся шаги становились всё громче, а я всё дальше отступал назад, незаметно для всех крепко сжав на рукоятке шпаги похолодевшие дрожащие пальцы. Солдатам будто тоже передался мой страх; они беспокойно стали озираться, а к свисту ветра прибавился неприятный шёпот их переговоров. Я жестом попросил всех молчать. Таинственные шаги были совсем рядом.

Неожиданно взволновавший всех звук затих, словно поглощённый молчаливой и мрачной атмосферой особняка. В то же мгновение комната вспыхнула десятками огней, стены озарились красноватыми отсветами, словно сражавшимися друг с другом и создававшими странные подвижные тени. Множество свечей, расставленных в самых немыслимых местах, развешанных у каждого угла, внезапно загорелись, как одна, будто тронутые чьей-то волшебной рукой. А на лестнице, в неясном свете сполохов, делавшем обстановку ещё более зловещей, стоял высокий, худощавый человек. На нём был чёрный кожаный камзол, такого же цвета атласные короткие штаны, белые чулки из шёлка и небрежно застёгнутый красный жилет, подчёркнутый белоснежным воротом сорочки. Поза незнакомца выражала собой безграничное величие и власть, его лицо, при виде нас исказившееся гримасой презрения и ненависти, вселяло необъяснимый, леденящий страх. От мистической торжественности происходящего никто из нас не решился произнести ни слова, мы лишь глядели на вошедшего, будто околдованные. Наконец послышался его голос, низкий и раскатистый, как игра грозового неба, исходивший будто из глубины дома:

- Приветствую, господа. Что привело вас сюда?

Эта обычная, вежливая фраза звучала при тех обстоятельствах дико и чуждо. Мы продолжали молчать; незнакомец обводил взглядом присутствующих, и от его взгляда слова замирали в горле. В глазах, блестевших от огоньков свечей, будто стеклянных, сквозила некая сверхъестественная сила, лишающая воли и сковывающая движения. Незнакомец остановил взор на мне, и я с трудом удержался, чтобы не опустить взгляд и не потеряться от охватившего меня беспокойства.

- Вы Винсент Клермон? – спросил я нетвёрдо, не отпуская руки от рукояти шпаги, которая единственно придавала слабую уверенность.

- Да, это я, - ответил стоявший на лестнице, не моргнув глазом. Хладнокровие, отразившееся в его монотонном голосе, странно контрастировало с охватившем нас всех безволием, безволием тех, кто пришёл захватить его живым или мёртвым.

- Вы… вы арестованы, господин Клермон, - проговорил я ещё более подавленно, пытаясь стряхнуть с себя гипнотическое воздействие его взгляда, изображавшего не то удивление, не то задумчивость.

- Вот как? – отозвался Клермон, сдержанно улыбаясь. Детская простота его ответов ещё более лишала нас уверенности, а его выражение, похожее на выражение врача, наблюдающего за душевнобольным, лишало всякой способности и мыслить и говорить.

- Вы должны проследовать за нами, или нам придётся применить силу, - сказал кто-то из солдат, угрожающе поднимая ствол мушкета.

Тут в тоне и в облике Клермона не осталось ни спокойствия, ни снисходительного добродушия. В его лице мелькнуло выражение такой непередаваемой ярости, что у меня даже перехватило дыхание. Ещё никогда мне не приходилось так бояться, как тогда. Аресты, расследования, дознания, которые я проводил раньше, все были похожи друг на друга, везде я полагал, что способен предугадать реакцию преступника и вовремя ответить на неё. Но здесь я столкнулся с чем-то совершенно иным, чуждым слабой человеческой природе, всегда подвластной робости и отчаянию. Винсент Клермон стоял перед девятью вооружёнными людьми, и ничего, кроме дьявольской уверенности, не читалось в его горящих глазах. Ничего, кроме ненависти и чувства тайной власти, которые совершенно отнимали у нас волю, как парализует жертву взгляд удава. В одно мгновение Винсент Клермон вытянул вперёд руку, в которой сверкнул ствол дуэльного пистолета. Выстрел, эхом потрясший комнату и задребезжавшие стёкла старинных окон, заставил навеки замолчать несчастного солдата.

При виде оружия все остальные, освободившиеся от волны безволия, направили на Клермона дула мушкетов. Я не успел ни отдать приказа, ни остановить их. Комната потонула в волне дыма и резком запахе пороха, от которого у меня закружилась голова. Свечи сразу же погасли, потушенные той же невидимой, неосязаемой рукой. Но теперь луна, будто вместе с нами оправившаяся от временного помрачения, разлила свой свет по стенам и лестнице, всё ещё расплывчатым в разводах повисшего в воздухе дыма. И сквозь эту туманную густую пелену я разглядел на ступенях в конце комнаты целого и невредимого Винсента Клермона.

Ужас и паника овладели солдатами. В самой позе хозяина дома, в его глазах, горевших в темноте ярким красным светом, в жутком оскале демонической улыбки, хорошо различимой в отблесках лунного света, было нечто настолько пугающее и непереносимое, что, казалось, вместе с накатывающей волной страха уходит рассудок, и чёрная бездна безмолвия тянет душу в поток мучений и гибели. Существо, стоявшее на лестнице и глядевшее на нас безумным взором алчности, больше не было человеком… Под жалкой оболочкой смертного таилось зло, которому нет названия, воплощение отчаяния и боли, дитя злобы и ненависти. То, что скрывалось в теле Винсента Клермона, в ту минуту показалось перед нами во всём ужасе своей сути, застигнутое угрозой физического уничтожения. Я не знаю, как этому монстру удалось избежать наших пуль. На нём не было ни единой раны, ни единой царапины. Одно из оконных стёкол разлетелось вдребезги после ружейного залпа, и холодный порывистый ветер стремительно ворвался в комнату, рассеивая пороховой дым. Силуэт Винсента Клермона, словно материализующийся фантом, становился всё отчетливее, оттеняя его красный пламенный взор. Но мы не успели достаточно разглядеть облик чудовища на лестнице. В следующее мгновение оно вдруг как будто выросло, теряясь в черноте собственного бесформенного тела. Затем странно задвигалось, болезненно сокращаясь, и за спиной у него показались огромные, слегка помятые кожистые крылья. Существо соскользнуло с верхних ступеней вниз, к нам, и я поразился несуразности его очертаний – с одной стороны, в нём ещё сохранились отдельные черты человека, с другой – на нас глядел невиданный и жуткий монстр. Одежда клочьями свисала с безобразного склизкого, как у лягушки, чёрного тела, жилистого, пухлого. Человеческие пропорции ещё узнавались в длинных тонких руках и ногах, но они до неузнаваемости переменились, походя на лапы; волочившиеся сзади крылья, развеваемые, как плащ, ветром, равно как и не поддающийся описанию сатанинский оскал этой твари, были совершенно чужды людской природе. Мне, парализованному страхом, казалось, что врата ада в ту минуту разверзлись под ногами, чтобы выпустить это порождение зла на поверхность.

Существо, бывшее мгновение назад Винсентом Клермоном, перемещалось настолько молниеносно, что взглядом почти нельзя было за ним уследить, и только полоса красного света – след, оставленный его пламенеющими глазами в воздухе, показывал движения чудовища. На секунду оно замерло, обдавая нас жарким отвратительным дыханием, а потом вдруг дёрнулось в сторону стены. Я слишком поздно заметил, что там висел старинный тонкой работы меч, вероятно, часть коллекции оружия хозяина дома. Монстр с невероятной ловкостью снял клинок со стены и перехватил его в когтистое подобие руки, а затем яростно бросился в гущу оцепеневших солдат. Он наносил направо и налево дикой силы удары, частью в щепки ломавшие мебель, частью находившие цель и нещадно кромсавшие плоть подвернувшегося несчастного. Мои спутники с безумными воплями бросали ружья, кидаясь в любую возможную сторону ради иллюзорного спасения. Один из солдат выпрыгнул в окно, другой в панике почему-то побежал вверх по лестнице. Большинство не успели не только спастись, но даже как-то отреагировать на происходящее; сверхъестественно быстрое чудовище носилось по комнате, прыгая и странно хромая, охваченное стремлением убивать. Оно на миг остановилось, и я ещё раз поймал его взгляд… Взгляд пустоты, бесконечной боли и поистине неописуемой ненависти ко всему человеческому…

Заглянув в глаза Винсента Клермона, я вдруг испытал нечто другое, помимо страха, какое-то смутно знакомое чувство, тщетно пытавшееся пробиться из недр памяти. Меня вдруг посетила мысль, совершенно отчаянная своей невероятностью, мысль, что я где-то уже видел это существо. Чудовище бросилось на меня с мечом, но я неожиданно для самого себя с лёгкостью отбил его выпад своей шпагой, рукоять которой сжимал всё это время. Клермон попятился, и в его лице, стремительно принимавшем обычный людской облик, я прочитал крайнее изумление. Хлопая расправленными крыльями, существо ещё пару раз махнуло тяжёлым клинком, но я так же без труда отразил и эти атаки, правда, сломав при этом кончик шпаги. Странное создание резко осунулось, и вместо отвратительной кожи рептилии передо мной вновь промелькнула белая рука человека. Вместе с этим обратным преображением движения его становились всё более естественными. Я уже сам делал выпады, вдруг сознавая, что теперь боюсь не я, а напротив, меня боится это безумное не поддающееся описанию существо. Да, монстр, жестоко истребивший отряд солдат, отступал передо мной, шаг за шагом прячась в темноту. И я вдруг понял, почему…

Винсент Клермон громко крикнул, отстраняясь от меня, и нырнул через оконный проём в мрак ночного неба. Я услышал лишь громкое хлопанье крыльев и звук, похожий на стон раненого зверя. Но самое главное я уже знал… Завеса тайны, окружавшая это немыслимое существо, приподнялась на мгновение, чтобы выдать страшную правду. В лице чудовища я ясно увидел выражение, запомнившееся мне много лет назад, в раннем детстве. Это было выражение того самого человека, который спас меня тогда, на тёмной улице, от копыт несшихся во весь опор лошадей…

На следующее утро, как мне потом рассказывали, меня нашли бесцельно бродившим по мостовой улицы Сен-Мартен, бледного, в разорванном камзоле, покрытого ссадинами, с окровавленной шпагой в руке. Если бы не показания троих уцелевших солдат, бывших со мной в ту страшную ночь, то все события вполне естественно списали бы на меня – настолько отдавал безумием весь мой облик. Несколько дней прошли потом, как в бреду: я почти не отвечал на вопросы, смотрел на собеседника немигающими остекленевшими глазами и иногда бормотал про себя что-то о крыльях, темноте и огненном взоре. Приглашённый лекарь приписал всё следствию серьёзного нервного потрясения, и я очень ему благодарен, что меня не признали сумасшедшим, как одного из солдат, который на допросе пытался выпрыгнуть в окно и набросился на пристава, который поручил нам задание о Винсенте Клермоне.

Меня освободили от службы и отправили к моей двоюродной сестре за город. Наверное, моё состояние действительно было ужасным: в тот день, когда меня привезли, поддерживая под руки, двое мушкетёров, у сестры проходил большой бал; но я произвёл на приглашённых гостей такое негативное впечатление, что они тут же разъехались и больше под любыми благовидными предлогами не желали появляться в доме моей сестры. Но Аделина, добрая душа, ни в коей мере не держала за это обиды. Мне был назначен в её особняке лучший уход, и, присматривая за мной, она даже перестала выезжать в свет. Её регулярными посетителями стали вызванные из Парижа лучшие врачи, а больше половины прежнего распорядка дня занимали всевозможные связанные со мной мелкие неприятности.

Две недели я пребывал в состоянии, близком к помешательству. Словами человеческой речи не выразить тех кошмарных сновидений и галлюцинаций, которые посещали меня в продолжение болезни. Мне казалось, что душа моя отделилась от тела и отправилась путешествовать по неведомым мирам, наполненным ужасом и страданиями. Словно я летел над бескрайними равнинами, задыхаясь в ядовитом воздухе, а внизу, насколько далеко мог различить взгляд, виднелась только горящая, бушующая огненной лавой раскалённая земля, тонущая в сполохах яростной стихии. Сначала я летел один, но потом стал видеть рядом с собой чёрное блестящее существо, на свету смотревшееся ещё более зловеще. Оно поглядывало на меня красными глазами, слегка ухмыляясь длинной зубастой мордой, и я узнавал Винсента Клермона. Вне себя от ненависти к противоестественному созданию, я нападал на него, пытаясь задушить, но вдруг осознавал, что вместо рук у меня такие же крылья, как у него… Я смотрел вниз, на свои ноги и туловище, и мне представала такая же чёрная безобразная кожа и несуразные когтистые лапы. Клермон с торжеством наносил мне новые и новые раны, пока наконец я, вконец обессилевший, не вцеплялся в него мёртвой хваткой, и мы оба не летели вниз, в огонь. Я силился закричать, дёргался в судорогах, и… просыпался в окружении заинтересованно-хладнокровных взглядов врачей и трогательно снисходительного взора сестры, влажного от слёз.

Моё возвращение в реальность было таким же неожиданным, как и начало болезни. Как-то в один день, к удивлению прислуги, я попросил принести свежих газет из Вивелера. Учитывая серьёзный и нисколько не напоминающий о прежнем нездоровом состоянии тон моего голоса, просьбу исполнили немедленно. Я развернул газету, машинально пробежал глазами несколько передовиц и тут подскочил на месте, будто ужаленный. С этого момента я снова восстановил контроль над собой и своими воспоминаниями. Никогда не забуду собственную растерянность, когда я стоял в пижаме посреди комнаты, сжимая в руках газету, и изумление на лицах собравшихся слуг. Чем-то это напоминало пробуждение после долгого сна в незнакомой обстановке: я лихорадочно осматривался по сторонам, стараясь сообразить, где же всё-таки нахожусь, и бестолково глядел на статью, которую сам и раскрыл минутой раньше.

От резкой смены впечатлений, вызванной возвращением в реальность, у меня немного разболелась голова. Упав в кресло, я некоторое время предавался размышлениям, больше похожим на рассуждения человека, очнувшегося после глубокого похмелья. Наконец я решился прочитать статью, столь стремительно вернувшую мне рассудок.

Заголовок, заметно выделявшийся на фоне прочих, гласил: «Жуткие убийства на улице Сен-Мартен». Автор статьи в ярко выраженной журналистской экспрессивной манере рассказывал о недавних событиях, мне не известных. После заголовка я ожидал увидеть историю с солдатами в доме Винсента Клермона, но о ней, что меня сильно поразило, упоминалось лишь вскользь. Основное внимание было уделено нескольким загадочным смертям, произошедшим в продолжение минувшей недели. Я углубился в текст статьи, встревоженный и озадаченный. Стыдно признаться, но меня заботили вовсе не обычные человеческие чувства вроде жалости и сострадания: сыграл интерес следователя, много лет посвятившего расследованию подобных преступлений и стоящему перед новым любопытным случаем.

Оригинал текста был довольно тяжёлым для чтения, и потому ниже он представлен в моём свободном переложении.

Читая о легенде улицы Сен-Мартен, я почувствовал, как леденящий холод сжал мне сердце. Вспышкой в сознании пролетела последняя картина, виденная мною в страшном доме – чёрный монстр, выбирающийся через окно. Я будто заново встретил его замогильный взгляд, в котором, помимо непонятого мной испуга, отражалась потусторонняя власть. И с этого момента, когда я опять пришёл в нормальное состояние духа и оправился от нервного потрясения, с момента, когда я, с газетой в руках, стоял в гостиной моей сестры, я поклялся сам себе, что должен найти и уничтожить неведомого монстра. У меня было перед ним одно преимущество, хотя и довольно сомнительное, учитывая его почти безграничные возможности. Я знал о его подлинной сущности, или во всяком случае подозревал о ней. Во что бы то ни стало следовало выяснить больше, расспросить старожилов улицы, порыться в городских архивах. Знания дают власть, а власть – силу. Силу победить жестокое чудовище.Я пытался сопоставить впечатления из далёкого детства и увиденное в ту октябрьскую ночь. И каждый раз образы воспоминаний казались поразительно схожими. Разница состояла лишь в том, что ребенком я видел перед собой человека, рискнувшего собственной жизнью ради спасения моей, человека благородного и способного на добрые поступки. А в Винсенте Клермоне не осталось ничего, кроме ненависти и животной ярости. Действительно ли это была одна и та же личность? Если да, то что вызвало в ней такие необратимые перемены? Загадка интриговала меня всё больше и больше.Кто-то из прислуги учтиво справился о моём самочувствии. Я взглянул в висевшее поблизости зеркало и улыбнулся своему неважному виду. Лицо демонстрировало истощение, вызванное долгой болезнью: желтоватые впалые щеки подчёркивали огромные тени под усталыми глазами; волосы свалялись и смотрелись блеклой чёрной пародией на причёску. У висков и лба блестели седые пряди, появившиеся, видимо, в те дни, когда я находился в мире собственных кошмаров и душевных страданий. Я сильно постарел и осунулся, как будто вернулся с каторги. Словом, мой вид можно было назвать на редкость паршивым. Я властным жестом отпустил слуг и подошёл к окну, пребывая всё в том же состоянии задумчивости.Солнце больно ударило по глазам – я больше месяца не покидал стен своей комнаты. Когда наконец я смог свыкнуться со светом, перед моим взором раскинулся великолепный загородный пейзаж. Особняк Аделины стоял на холме, и обзор открывался далеко вокруг. Видно было и бескрайний лес, начинавшийся в полусотне шагов от дома, и извилистую петлявшую среди вековых деревьев дорогу, слегка присыпанную лёгким порошистым снегом. Я распахнул окно настежь и с блаженством вдохнул холодный обжигающий горло воздух. Мои ощущения, мир вокруг – всё казалось мне новым и непознанным, я словно стал воспринимать по-другому. Снова списав это на последствия продолжительного нездоровья, я отступил вглубь комнаты. Ветер напоследок швырнул мне в лицо несколько свежих снежинок, заныл сквозняком в дверной щели и потерялся в тишине утра наступающей зимы.Моей двоюродной сестры не было дома, и я, если быть честным, остался рад этому. Она непременно начала бы с заботой расспрашивать о моём здоровье, о том, хорошо ли я выспался, и ещё говорить разный вздор... Я вновь критически осмотрел своё отражение и подмигнул ему. Мне хотелось немедленно уехать, покинуть этот дом, приторно сдерживающий мою свободу, хотя и с благими намерениями. Набросав Аделине пространную записку, я быстро оделся, не вызывая на помощь удивленно перешёптывавшихся за дверью слуг, затем забрал вырезанную газетную статью и осторожно покинул особняк через чёрный ход. Мрачный дом остался позади; зима дружески потрепала мои нечесаные волосы, и на залежавшийся в шкафу плащ обрушились потоки быстро таявшего снега.

Город встречал меня во всём великолепии красоты своих уголков, будто был несказанно рад видеть старого приятеля. Маленькие окна темнели в глубоких старинных проёмах, и узкие привычные улочки выглядели особенно уютно с покрывшем мостовую снегом. Я приветливо кивнул паре прохожих, но те торопились по делам, и впопыхах даже не обратили на меня внимания. Начинало серьёзно холодать, и я пожалел, что не одел чего-нибудь получше плаща, который более подходил для осени.

Потёртая, изъеденная ржавчиной табличка узнавалась уже издалека. «Улица Сен-Мартен». Как только краска могла держаться так долго? Я давно перестал задаваться этим вопросом. Улица Сен-Мартен… При виде этой надписи я остановился, не решаясь ступить дальше. Меня удерживало какое-то чувство, намного более сильное, чем страх. На этой улице гнездилось зло, здесь обитало существо, неподвластное человеческому пониманию… Оно словно незримо присутствовало в каждом окне, в дуновении морозного ветра, в камнях мостовой. И выжидало следующую жертву с терпением вечного странника посреди чуждых миров.

Я проверил, хорошо ли вынимается из ножен шпага, и побрёл по безлюдной улочке, излучавшей неприятие и враждебность. Именно этой дорогой я уже шёл в октябрьскую ночь к дому Винсента Клермона, под мерный строевой шаг отряда мушкетёров. Где они теперь?.. Лишь могила хранит их имена.

Возле злого особняка стояли караульные. В одном из них я узнал офицера, который когда-то претендовал на моё место. Наверное, он уже успел его занять: весь его величавый вид и непринуждённые манеры лидера в обращении с окружающими солдатами говорили о высоком звании. Я не стал подходить ближе, чтобы лишний раз не радовать своего бывшего завистника, да и при всём желании не смог бы себя заставить преодолеть негативное поле, излучаемое жутким домом. Караульные весело перешучивались, переминаясь с ноги на ногу. Счастливые… Им не известно всё то, что знаю я, они не видели того октябрьского кошмара… Я горестно оглядел особняк в последний раз, резко развернулся к нему спиной и быстро зашагал по морозу, дав себе слово не оборачиваться.

Расшатанные двери «Медной кружки» слегка поскрипывали, приоткрываясь на ветру, словно приглашая войти. Преодолев отвращение к низкопробным заведениям подобного рода, я проследовал внутрь. Именно здесь могла найтись масса свидетелей странного случая с портовым рабочим, а выпивка хорошо развязывает язык. Я взглядом следователя окинул зал, прицениваясь к присутствующим. Большинство показалось мне не стоящими внимания, и я брезгливо поморщился при виде грубых испитых физиономий здешней публики. Владелец таверны оказался человеком на редкость молчаливым и угрюмым, даже золотые монеты не вдохновили его на пару ответов. Видимо, он почуял, что я из полиции, а связываться с ней подобные люди избегают. Мысленно ругая всех и вся, я заказал бутылку лучшего вина (сомневаюсь, что подобная фраза когда-либо действительно приводила к желаемому результату) и пристроился за свободным столиком в углу, откуда было видно всех посетителей.

И тут меня привлёк один старик, до странности не вписывающийся в эту компанию. Его лицо на первый взгляд представлялось знакомым и близким, но в то же время было каким-то чужим и зловещим. Маленькие прищуренные глаза, высокий лоб с глубокой морщиной между бровями, небритый подбородок с неприятной щетиной белесых волос и заострённый клювовидный нос – вот наиболее запоминавшиеся черты его облика. Он был старомодно одет, так же старомодно причёсан по мере возможностей редких седых волос, держался на удивление прямо и осанисто, словно не чувствовал тяжести прожитых лет. Подле него лежала длинная чёрная трость с набалдашником, изображавшим голову какого-то причудливого зверя. Старик медленно доедал скудный завтрак, состоявший из самых дешёвых блюд. Иногда он посматривал в окно, и когда он оборачивался, я замечал у него выражение тяжёлой работы мысли.

Я довольно бесцеремонно подсел к нему, но старик лишь взглянул в мою сторону ничего не выражавшими глазами и ничего не сказал.

- Сегодня холодный день, сударь, - промолвил я дружелюбно. – Мне кажется, вам не помешало бы выпить немного хорошего вина, чтобы согреться.

Старик растерянно взглянул на меня, потом на нераскупоренную бутылку в моей руке, и выражение сдерживаемого презрения промелькнуло на его морщинистом лице. Я закусил губу от злости.

- Благодарю, но, на мой взгляд, вам эта бутылка нужнее. Вы, кажется, только с улицы?

- Да, разумеется, иначе бы не рассуждал о скверном состоянии погоды, - процедил я. – Вы, верно, не любите ничьей компании?

- Предпочитаю находить её себе сам, - ответил старик тихо, будто сам себе.

- Вероятно, прежде стоит внести поправки в правила хороших манер, - почти взбешённый, сказал я вполголоса.

Старик снова взглянул на меня, и вдруг резко подскочил на месте, глаза его округлились от изумления. Недоумевая по поводу этой странной реакции, я захотел уйти, но странный собеседник мгновенно схватил мою руку, зажав её, будто клещами.

- Вы… Вы слышали об элейдорах? – спросил старик, - Его взгляд будто проникал в мой мозг, смотрел глубоко в сознание, выискивая нужный ответ.

Я неопределённо пожал плечами, начиная подозревать, что передо мной человек не вполне в здравом уме. Но сопротивляться не стал: его цепкая рука ещё крепко сжимала мою без всякой надежды на освобождение.

Заметив моё замешательство, он рассыпался в извинениях, вежливо пригласил сесть и вообще смотрел теперь так, словно на старого друга, которого не видел много лет.

- О, простите мой тон, я не ожидал… Общение со здешней публикой, как видите, явно не идёт на пользу. Я принял вас за одного из них, но простите мои слова…

Меня поразила не столько перемена в его обращении, сколько этот изучающий, внимательный взгляд. Пытаясь выдержать его, я отвлёкся и только мгновение спустя вспомнил, что нужно-таки ответить на вопрос.

- Элейдоры… Кажется, не слышал… Быть может, это древний народ? – я постарался придать себе учёный вид, что, вероятно, выглядело весьма комично. – Что-то, связанное с Малой Азией?

Старик не заметил в моих словах злой иронии. Похоже, он настолько одержим какой-то своей идеей, подумал я, что совсем не присматривается к окружающему. Весьма печально, о Клермоне от него не узнать. Я лихорадочно начал придумывать способ, как бы избавиться от нового навязчивого знакомого, так же, как минуту назад старался добиться его доверия. Старик между тем продолжал:

- Вы должны узнать о них… Это в ваших интересах, поверьте. Элейдоры – это часть нашей жизни, но не каждый об этом знает, - он заговорщически огляделся по сторонам и начал нервно теребить набалдашник трости. – Элейдоры среди нас, их мало, но их могущество в полной скрытности. Никто не может отличить их от обычных людей, но я знаю некоторые признаки…

Он замялся, а я воспользовался паузой, чтобы резко ввернуть:

- Послушайте, я здесь совершенно по другому вопросу. Ваша история, конечно, занятна, но у меня конкретные цели и вопросы, которые необходимо разрешить.

Его взгляд казался теперь таким бесхитростным и простецким, что я решил изложить ему подлинные причины своего визита на Сен-Мартен. К тому же, зачем скрывать то, что уже наверняка успело проскочить в газету? Я не спеша рассказал старику всю историю ужасной ночи в особняке Клермона, избегая всё же некоторых имён и личных подробностей.

По мере моего повествования он всё более бледнел, слушая с напряжённым вниманием. Я дошёл, наконец, до описания существа, и вдруг он сдавленно вскрикнул.

- Ведь он же и есть элейдор, он, Винсент Клермон! Он увернулся от ваших пуль, истребил солдат и улетел через окно! Вы и не подозреваете, с чем столкнулись, вы полагаетесь на свои скудные знания дилетанта, извините мне это слово... Позвольте мне закончить мой рассказ, который вы встретили с таким предвзятым недоверием!

Он поудобнее разместился на старом стуле с кривой спинкой, и оказался лицом в полосе тени. Я догадался, что он желает тем самым скрыть выражение лица, и также сел в полумрак, чтобы не давать ему перед собой преимущества. Старик недовольно кашлянул и что-то пробормотал себе под нос.

- Мы с вами живём здесь, в привычном окружении, с обстоятельно выведенными законами мироздания, полагая, что не может быть ничего, что нельзя описать с помощью этих законов. Но значит ли это, что других просто нет? Вокруг сотни миров, и в каждом из них свои обитатели, скрытые от наших глаз. Горе тому, кто поймёт это, и кто встретится лицом к лицу с существами, живущими за гранью нашего восприятия…

- Так значит, Винсент Клермон и есть одно из созданий невидимого мира? - я постарался попасть в тон его одержимой увлеченности, хотя и не смог скрыть недоверия.

- Нет, не совсем. Природа – употребим здесь это абстрактное понятие – позаботилась о том, чтобы оградить жителей разных измерений от встречи друг с другом. Но иногда, в одном случае из тысячи, происходит какой-то катаклизм, и на мгновение возникает связь между далёкими мирами. Когда на свет появляются исключительные и разносторонние личности, способные управлять судьбами континентов. Будто часть чуждого сознания рождается вместе с этими людьми, привнесённая извне. Эти люди и называются элейдоры.

Голос старика звучал монотонно и усыпляюще; вдобавок предмет его речи казался мне настолько диким и невероятным, что невольно закрадывалось сомнение в душевном здоровье незнакомца. Я слушал, сохраняя равнодушно-спокойное выражение лица, и временами поглядывал, не привлёк ли предмет нашей беседы захмелевших посетителей таверны. Но старик говорил тихо, и никто не обращал на него внимания.

- Элейдоры так же уязвимы, как и обычные люди, так же смертны и подвержены старению организма. Но в них часть другого мира, а значит некоторые их способности кажутся нам просто сверхъестественными. Это могут быть необычная реакция, способность летать, зрение в темноте и множество других явлений, почти волшебных. Но эти свойства – не что иное, как рядовые возможности тех миров, откуда они родом. Элейдоры могут жить среди людей, могут даже не знать о своём удивительном даре, до поры до времени. Их существование или наполнено высшим смыслом, или так же пусто и единообразно, как у остальных людей. Вероятно, всё зависит от того, какая доля чужеродных возможностей оказалась в их теле.

- В это очень сложно поверить, - признался я. – Вполне естественная реакция на необъяснимые вещи, не так ли? Вам, к примеру, откуда всё это известно?

Я не видел лица собеседника, но по его смутным очертаниям на фоне масляной лампы догадался, что он улыбнулся.

- Не имеет значения… Сомнительно, что эти сведения заставят вас поверить мне. Неужели то, что вы видели, не показалось вам невероятным, не поддающимся описанию? Разве способен ваш привычный взгляд на вещи объяснить существование Винсента Клермона?

Он выдержал продолжительный перерыв, словно собираясь с мыслями. Я тоже некоторое время молчал, стараясь справиться с потоком влившихся в меня сведений. Действительно, как человеческими законами оправдать то, чему я стал свидетелем? Я столкнулся с непознанным, и, возможно, с непознаваемым… Старик говорил слишком убедительно в свете мною пережитого, слишком похоже на страшную истину…

- Есть одно различие между нами и элейдорами… Оно даже намного более существенно, чем всё сказанное. И не думайте, что я собираюсь сейчас говорить вам о морали и ханжески описывать рамки поведения, этого я даже не держал в мыслях. Есть некая подоплёка тех или иных поступков, совершаемых нами в пределах своего мира. И высшие силы организовали так, что зло в любой форме найдёт своё наказание. Если человек выбирает свой жизненный путь – путь злодея или путь благородства, мы можем судить его по нашим законам. Но элейдоры неуловимы, неподвластны возмездию… Вместо этого их дела сказываются на внешнем облике, отражающем их сущность… И если они следуют по дороге зла, то подаренная им частичка могущества становится всё более чёрной, они превращаются в одержимых ненавистью и жаждой разрушения бездушных монстров, наподобие того, с каким вы столкнулись. Постепенно их захватывает собственная отрицательная сторона, на поверхность выступают черты чужеродного мира…

Разговор уходил в те вопросы, которые меня волновали более всего. Я начал сознавать, что привело к преображению Винсента Клермона, какие внутренние причины породили это чудовище. И снова перед глазами встала картина из детства, синие, светящиеся добротой глаза…

- Что мне теперь делать?! – воскликнул я, поднимаясь со стула. – Я должен найти Винсента Клермона, найти и убить его… Избавить людей от существа, несущего гибель…

Старик выступил из тени, и его хладнокровное выражение испугало меня.

- Будьте осторожны… Есть ещё одно, что вам лучше пока не знать. Между вами есть нечто общее, и поэтому просто убить его не значит поступить правильно. Помните: каждый выбирает свой собственный путь среди сотен дорог в вечность.

Выходя из таверны, я бросил взгляд в сколотое, покрытое царапинами старое зеркало на стене. На миг мне привиделось, что мои глаза светятся тем же синим огнём, что я видел ребёнком. Но это была лишь иллюзия – шутка расстроенного воображения человека, вернувшегося из мира кошмарных сновидений.

Настаёт время поведать о финальной сцене этой драмы, и здесь мне тяжелее всего писать. Слова, повторённые эхом сознания, проносятся в голове, и перо способно передавать лишь отдельные пойманные обрывки фраз.

Снег прекратился, ветер стих, и белоснежная, не тронутая ещё ногами прохожих улочка словно замерла в красоте мгновения. Я ещё сильнее, чем по прибытии в город, ощущал присутствие здесь чудовища. Непередаваемые простыми словами формы восприятия говорили красноречивее обычных чувств. Я не просто знал, что Винсент Клермон затаился в одном из переулков или где-то в темноте под скатами старых потрёпанных крыш, я будто улавливал сигналы его пребывания и мог верно определить направление, в котором его искать. Нет, не в особняке – это давно покинутое логово служило, хотя и достаточно долго, лишь временным прибежищем для монстра. Я уверенно ступал по мостовой, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, зная о конкретной цели. Под сапогами слегка шелестел невесомый слой снега, лишь немного смягчавший шум шагов.

При мне, кроме шпаги, был пистолет, но я опасался, что порох мог отсыреть по дороге. Оставалась надежда, близкая к твёрдой уверенности, на холодную сталь, стывшую в ножнах. Старый закалённый клинок не мог подвести. Я подул на немеющие на морозе пальцы и поёжился на ледяном воздухе. Тишина всегда угнетает, но ночью она особенно нестерпима. Тишина под хитрыми блестящими глазками рассыпанных по небу звёзд.

Он спрыгнул с крыш, вяло спланировав на чёрном плаще крыльев, и грузно приземлился на мостовую в нескольких шагах от меня. Неуловимый элейдор Винсент Клермон. Редкое, прерывистое дыхание, выдающее беспокойство и напряжённое ожидание, колебало его чёрную впалую грудь. Рот оскалился острыми, как иглы, маленькими зубами, казавшимися неестественно белыми на фоне угольного лица. Два близко посаженных красных глаза, прищурившись, следили за мной. Треугольные тонкие уши трепал лёгкий ветерок. Существо давно почувствовало, что я здесь, равно как и меня не удивило его внезапное появление. Чудовище пригнулось к земле, будто готовясь к прыжку, осклабилось и свернулось в складки крыльев. Я услышал слабый, сдавленный детский крик, и понял, что оно держит в лапах ребёнка.

Винсент Клермон, продолжая сверлить меня немигающим взглядом, опустил на землю свою добычу. Это был маленький мальчик лет четырёх-пяти. Я оцепенел от жуткого символизма, сквозившего от этой сцены. Монстр словно показывал мне, что когда-то и моя жизнь была так же в его власти, как теперь жизнь беззащитного ребёнка. Мальчик был невредим, но не мог вымолвить ни слова от ужаса. Он лежал на снегу в простой домашней одежде, дрожа от холода, не смея пошевелиться. Должно быть, чудовище схватило его в одном из домов, влетев через окно.

- Оставь его, Винсент Клермон, он ни в чём не повинен! У него впереди годы, собственная жизнь, может, счастливая, может нет, но мы не вправе её отнимать! Оставь его! Отойди!

- Зачем?! – чёрное существо страшно прохрипело это слово, и у меня перехватило дыхание. – Зачем? Чтобы, когда вырастет, он так же желал меня убить, как ты сейчас? Следовало ли мне спасать тебя тогда?

- Лучше бы я умер в тот день, чем видел бы сейчас тебя, торжествующего перед потоками пролитой тобой крови, купающегося в лучах своей тёмной души! Оставь его, и решим вопрос вдвоём, по законам справедливости!

Он вытянулся на тонких лягушачьих ногах, хотя это стоило ему значительного усилия, и расправил примятые крылья. Пар от его горячего дыхания взвивался вверх, туманя выражение лица и огненный взор. Клермон угрожающе прищурился и потянул когтистые жилистые лапы к ребёнку, который ещё раз закричал и дёрнулся в сторону.

Я мгновенно, с непривычной самому себе скоростью, вынул пистолет и выстрелил почти в упор. Монстра отбросило назад, будто в него попал заряд картечи, и хриплый стон боли сотряс воздух над спящим городом. Я отшвырнул разряженное оружие в снег и ринулся вслед за существом, которое, волоча ногу, ковыляло к зияющей щели переулка.

- Ты не ранен, малыш? – на ходу осведомился я у мальчика.

Меня совершенно не заботило, где он живёт, где его родители и вообще что с ним будет до утра, на леденящем холоде, в лёгкой рубашке. Я был одержим жаждой преследования, меня манили исчезавшие во мраке блестящие крылья, кончиками царапавшие свалявшийся снег.

Мальчик посмотрел на меня с выражением ужаса, не меньшим, чем вызвало у него скрывшееся за поворотом порождение зла.

- Святая Мария! У вас светятся глаза, так же, как у него!

Я не обратил внимания на слова ребёнка, вызванные, возможно, сильным потрясением. Меня влекло в переулок неподвластное контролю яркое чувство, роднившее меня с монстром – чувство присутствия рядом истекающей кровью добычи ночного охотника. Я словно даже в темноте видел тонкую красную полоску, выдававшую путь раненого чудовища. Обнажив шпагу, я бежал по следу, и лёгкие горели от обжигающего морозными иглами воздуха.

Переулок заканчивался тупиком, и единственным путём оставался путь наверх. Я поднял глаза и заметил чёрный сливающийся со стеной силуэт, неуклюже взбиравшийся на стену карнизами окон. Я спрятал оружие и смело полез за ним, не обращая внимания на высоту и ненадёжные опоры. Внушительный шестиэтажный дом резал небо островерхой крышей, казавшейся непокорённой горной вершиной. Я поднимался выше и выше, обдирая до крови руки об острые углы железных рам, мёртвой хваткой цепляясь за щели между кирпичной кладкой и ежеминутно рискуя сорваться.

На тонкой крытой крыше забарабанили несуразные лапы чужеродного существа. Я влез за ним и кинулся в погоню, едва не соскользнув с края кровли на мостовую. Винсент Клермон нелепо подпрыгивал, как хромая собака, и временами спотыкался, путаясь в несуразных сморщившихся крыльях. Дойдя до противоположного края крыши, он перескочил на следующий дом, приземлившись с новым стоном боли. Я разбежался и перемахнул следом. Элейдор двигался в сторону пристани, и я подумал, что он хочет затеряться среди портовых строений. Но потом Клермон резко свернул в направлении маяка, и мои представления о его планах немного изменились.

Собравшись с силами, раненый зверь наконец взлетел, хотя рана и стесняла его движения. Я замер, следя за его полётом. Существо определённо парило к маяку, в этом не могло быть сомнения. Я спустился на улицу по пожарной лестнице и побежал мимо серых складских помещений и портовых зданий, пропахших рыбой и морем. Свет маяка указывал мне путь, как заблудившемуся в волнах маленькому кораблю.

Дверь в строение маяка была сорвана с петель; к ней вела всё та же алеющая на снегу полоска крови. Я снова вынул шпагу. Теперь чудовище было загнано в ловушку, ему некуда бежать и негде спрятаться.

Не успел я войти внутрь, как из погружённого в полумрак проёма показалась голова существа. Оно жутковато зашипело и выступило мне навстречу, и я сразу заметил сверкавший полированной сталью меч - тот самый, который висел когда-то на стене в особняке. Винсент Клермон сделал выпад и сцепился со мной в смертельном поединке.

Несмотря на обильные потери крови, монстр сражался с отчаянной решимостью. Я поразился его мастерству фехтования и сложным приёмам, трудно осуществимым даже для человека, не то что посредством несуразно тонких лап зверя. Винсент Клермон напирал, обдавая меня жарким дыханием, похожим на отвод из раскалённой печи. Я с трудом парировал его могучие удары, но всё же заметил, что он постепенно слабеет, и решил измотать его, уворачиваясь и отступая перед взмахами, способными повалить на землю лошадь.

Мы бились на небольшом участке земли перед маяком, кружа на месте и двигаясь в пределах истоптанной области возле сломанной двери. Вскоре весь этот круг покрылся красными пятнами и потёками из раны монстра. С каждым новым выпадом он терял силы, рука его клонилась вниз, дыхание становилось всё тяжелее. Единственно только взгляд его оставался столь же яростным и горящим неумолимостью обречённого на смерть. Он ни разу не отвернулся в сторону, и храбро глядел мне в глаза, хотя красный свет в его взоре медленно блёк и потухал.

Через некоторое время он осознал, что не сможет больше сражаться, и кинулся к маяку. Я быстро сообразил, что он хочет спрыгнуть с вершины строения и спланировать куда-то в город. Винсент Клермон слегка задержался в проёме двери, и я молниеносным ударом отсёк ему крыло.

Последовал вопль непередаваемого отчаяния, неземной боли и страданий. Существо всё осело в бесполезной теперь массе уцелевшего крыла, судорожно сокращавшегося и трепетавшего за спиной. Густая кровь, обыкновенная, человеческая кровь, хлынула по чёрному кожистому телу. Не выпуская из рук меча, Клермон пополз по лестнице вверх, опираясь на погнутые стёртые перила. Потрясённый, я мгновение не решался пойти за ним. Слышался лишь удаляющийся звук его неестественных шагов и скрежет когтей по поручням лестницы.

Из состояния оцепенения меня вывел крик ужаса. Должно быть, это смотритель маяка увидел перед собой жуткого монстра. Я огромными прыжками взбежал вверх. Винсент Клермон стоял перед телом убитого служителя, опираясь на окровавленный меч. Последнее чёрное дело, которое мне не удалось предотвратить.

Во взгляде существа, как ни странно, читалось торжество. Осмотрев меня с головы до ног, он даже слабо улыбнулся. Людские черты проступали у него всё сильнее, и передо мной постепенно появлялся тощий, измождённый человек, дрожащий от холода, с болезненно-отсутствующим взором и седыми растрёпанными волосами. Глубокая мучительная рана уже не давала ему стоять на ногах.

- Пора прибегнуть к правосудию, Винсент Клермон! Только смерть сможет искупить безмерность твоей вины!

В пустых глазницах элейдора едва теплилась жизнь. Даже тень, отбрасываемая его телом от пылающего огня маяка, казалась более живой, чем он сам.

- Подожди, странник, - сказал он низким, замогильным голосом. – Я не искал себе оправданий, да это и не нужно. Тебе лишь стоит понять… Как легко сбиться с пути добра и совершить зло… Но для того, кто избрал эту дорогу, назад нет возврата. И нет спасения. Разве мой облик – не достаточное наказание за ошибку заблудшей души? Разве не достаточная кара жить так, как жил я… Вечность пребывать во мраке, скрываясь в холодных складках безобразных крыльев…

Он замолчал, не в силах более говорить. Весь его вид внушал жалость и сострадание. Но я был слишком разгорячён погоней, слишком охвачен неприязнью и ненавистью к этому созданию. Рука моя не дрогнула и не ушла в сторону. Я по рукоять вонзил шпагу ему в грудь, отстраняясь от залившей манжеты крови.

Последний порыв умирающего сознания привёл его на мгновение в чувство, чтобы сделать шаг навстречу смерти. Винсент Клермон выпрямился на подкашивающихся коленях, подошёл к краю уходившей вниз бездны пролётов винтовой лестницы и мягко соскользнул вниз. Я только успел подбежать к краю и взглянуть вслед. Но там была лишь темнота погибели.

И вот я стою на вершине маяка, глядя в тишину бесконечности; от основания здания веет неестественным, мертвенным холодом, и странный ветер, идущий из-под земли, дуновение потустороннего мира, обдаёт порывами моё бескровное лицо. И я чувствую, как дыхание становится огненно горячим, как кожа покрывается чёрной непроницаемой плёнкой, как режет глаза вспышками искалеченного восприятия, а за спиной неумолимо расправляются кожистые крылья…