Я уже не могу дышать ночным воздухом так, как раньше. Ощущать в нём лишь присутствие беззащитной жертвы, её волнение, колеблющуюся в груди жизнь и страх. Страх не передо мной, но перед самой ночью, по природе заложенный в людей, хотя им следовало бы в большей степени бояться меня, хозяина этого времени… Если бы они подозревали о моём существовании... А может, они о нём знают? Тогда, наверное, им приходится трепетать вдвойне…

Ночной воздух для меня перестал быть просто средой для охоты. Я начал улавливать в нём какое-то новое веяние, непривычное и манящее, от которого мёртвое сердце будто начало снова биться, и алчущие глаза перестали нервно бегать в поисках добычи. Это случилось после того, как мать однажды не смогла вернуться до восхода в склеп. А следующей ночью я нашёл только горсть золы, которую не успел разнести по кладбищенской траве ветер. У меня никогда не было жалости, и сомневаюсь, что и тогда её зерно хоть в малой степени тронуло мою душу, охваченную гибельным разложением. Но какое-то чувство, необычно сильное, всё же пробудилось после той ночи. Нечто иное помимо звериной ярости, обуявшей меня. Я растерзал несколько человек, чтобы только дать волю своей ненависти, чтобы только отомстить этому проклятому миру за смерть матери, но это не спасло меня от нового ночного воздуха… В нём теперь было таинственное предчувствие, ожидание и лёгкое нетерпение. И я понял, чего ищет моя чёрная душа. Она желает увидеть рассвет.

Почему же он так зовёт меня? Прежде я панически боялся его, следуя своему древнему инстинкту. Годы затворничества в холодных стенах склепа приучили меня к порядку и жестоким правилам жизни, если моё существование можно назвать жизнью. Братья ночи часто говорили мне, что у меня есть перед ними серьёзное преимущество – из них всех один только я уже был рождён с проклятием вампира и не знал о людях ровно ничего. Плод слияния двух новообращённых, забывших о каком-либо чувстве ответственности перед содеянным. Я рос в вечной темноте, среди бледных, похожих на восковые куклы, сородичей, прекрасно сознавая, что сам ни в коей мере не отличаюсь от них. Знал о своей силе с самого рождения. Как же преобразила меня первая охота... Я не мог представлять, чем живут эти слабые создания, которых предстояло безжалостно убивать. Люди… Как же они доверчивы, как легко было играть их жалкими эмоциями, от которых сам я оказывался защищён иммунитетом своей роковой сущности… Они думали, страдали, ждали и надеялись. А у меня было только одно желание, подчинявшее целиком, заставлявшее каждый раз нетерпеливо откидывать в сторону крышку гроба и бросаться в темноту ночи. Желание впиться в нежную трепещущую шею и ощутить солоноватый вкус крови, вместе с которой уходит их жизнь и на некоторый срок продляется моё существование, заполненное вечным поиском и жестокой охотой ради поддержания полумёртвого тела.

Как часто жалел я, что мне никогда не суждено взглянуть на себя в зеркало, бездушный кусок стекла, даривший людям их мгновенный, беспристрастный портрет... Из всех граней бытия именно эта угнетала и точила более всего. Я мог видеть лишь свои руки, напоминающие лист бумаги, на котором кто-то беспорядочно провёл чернилами линии сосудов. Видеть костлявые пальцы, заканчивающиеся острыми, словно бритва, ногтями. Серое, землистое, не знавшее света, тело, холодное и безжизненное, как камень. И, быть может, ещё длинные свалявшиеся волосы, прежде времени тронутые сединой. Я часто спрашивал братьев ночи, как же выглядит солнце, которое они оставили, и почему люди настолько превозносят его в словах и мечтах, но никто из них не пояснил мне. Может, появившаяся боязнь перед днём останавливала их, может, они просто не хотели рассказывать, но это лишь усилило моё любопытство. Прогуливавшиеся ночами юноши и девушки часто упоминали о солнце и свете, смеялись, краснели, смущались. Я скользил за ними незаметной тенью, и странно… меня отчего-то начинал интересовать их разговор, прежде недоступный моему восприятию… их слова, а не их живая, пьянящая кровь. Я слушал о солнце, и мне больше не хотелось убивать. Я завидовал им, потому что они могли посмотреть на него и не умереть. Каждый день наслаждаться его видом и делиться этой радостью друг с другом. И я ненавидел себя и ненавидел тех, кто обрёк меня на такое существование. Горестную судьбу никогда не знать солнца. Бежать от него, как поджавшая хвост собака удирает от палки хозяина. И прятаться в склепе, прибежище мёртвых и обители теней. Безмолвных чёрных призраков, таких же ущербных и несчастных, как и я сам. Я пытался найти в своём прибежище хоть что-то близкое к миру, о котором слышал от ночных прохожих. Что-то, не напоминающее о смерти, сущность которой я постиг до конца. Но люди всегда вкладывают в могилы только смысл разрушения и разложения, выражают в них последние сомнения и горечь утраты, а не надежду. И действительно, разве могли они надежду, это сладкое, трепетное слово, аромат которого я смог ощутить... разве могли зарывать её в землю?

Я ходил по склепу среди спящих братьев и сестёр, монстров, среди которых вырос, и копией которых был и сам. На их лицах в полутьме каменных сводов был написаны не подобающий сну блаженный покой, не счастливое забытье и даже не подобие умиротворения, а скорее злоба, неутолимая жажда и разочарование в мире. Мне хотелось однажды закрыть вход в склеп, когда они ещё не успеют вернуться перед рассветом, и покончить с их бременем и их страданиями. Но дверь запиралась только изнутри, и мой поступок был бы по меньшей мере несправедлив. Ведь сам я ничем не отличался от каждого из них и так же заслуживал смерти.

Мир ночи был не просто близок мне. Он представлял как бы моё продолжение, отражение угловатых и нездоровых чувств, и в то же время имел свою особенную чистоту и независимость, прекрасную отстранённость недосягаемой луны и крохотных мерцающих звёзд. Иногда ночь оборачивалась для меня страданиями не передаваемой словами боли, глаза застилал кровавый туман, и я превращался в одержимого убийцу. Но порою всё же успевал уловить в ней тонкий и слабый, но будто пронизывавший всё тело и болезненное сознание дух перемен. Отдававшийся в глубинах тёмной одинокой души безжалостный зов рассвета.

Сегодня я выберусь на поверхность, прочь от ненавистных стен, столько лет сдерживавших мою свободу… Выйду навстречу дневному свету, которого ни разу не видел, но которого так жаждут глаза, горевшие всю жизнь во тьму... Выйду вопреки назойливому инстинкту самосохранения, вопреки собственной противоестественной природе существа, вынужденного прятаться и бежать, следуя вечному проклятию. Посмотрю один раз на мир, в котором мне быть не суждено.

И всё же, интересно, какое оно, солнце... Наверное, прекрасное, раз живут, надеются и верят в его свет эти слабые люди. Вероятно, оно восходит каждый день не только для того, чтобы загонять обратно в темноту могил порождения ночи, или же обжигать, испепелять и нести смерть. Может быть, я получу от него наконец покой…