- Чего меж добрыми соседями не бывает, - кивнул Владимир, - и мы к вам претензий не имеем, убийцу, когда вы его найдёте, защищать не будем.

- Вот и ладно, - Смысл одним глотком выпил стоявший нетронутым всю встречу стакан с медовухой. – Спасибо за угощение. Мы пошли. Добра этому дому и здоровья его обитателям.

Не очень-то разобравшийся в происшедшем Стан открыл, было, рот, чтоб возразить, но, поймав повелительно-строгий взгляд отца, молча встал и пошёл за родителями к выходу.

- А свои рассказики-то, на известную тему, надо бы прекратить и опровергнуть. Ты меня понимаешь, Луна?

- Больше никаких новых рассказов не будет, - ответила, не оборачиваясь Кузнечиха.

О каких рассказах шла речь, Заморышу так и не объяснили. Да и не очень-то он на этом настаивал - его волновало другое.

- Папа, я не понял, о каком убийце вы тут говорили?

- Об убийце Огневика. Он пропал на следующее утро, после того, как ты в полынью провалился. Где его искать, ты нам подсказал. Ведун и нашёл.

- Я-я?! Я подсказал?! Как я мог подсказать, если был всё время в беспамятстве? Я, что, бредил?! Но тогда, как я сам мог узнать? В беспамятстве… - здесь голос Заморыша сел, наверное, от посетившей его догадки.

- Бредить-то ты бредил, но подсказал уже после, когда вышел из беспамятства. Когда свой вещий сон про убийство Огневика рассказал.

- А… Как же… Но… Валенки! Как же валенки! Дядя Вратислав их не носит!

- Раньше не носил. А чтоб своих следов при убийстве не оставить, надел. Когда Огневика искали, ходили и берег с той проклятой полынью осматривать. Кто-то глазастый там огромные следы валенок, ну совсем не детского размера, заметил. Но тогда, с Вратиславом эти следы никто связать не мог. Все знали, что он валенок не носит.

- Неужели вы готовы осудить родича только по моему сну?

- Нет, сынок. Не только по сну. О некоторых вещах тебе рано знать, но мы давно от него пакости ждали. Только не против тебя. Выздоровеешь, я тебе всё расскажу. А пока, ляг, отдохни.

- Боги милосердные! – поверил, наконец, в услышанное, мальчик. – Как обидно и больно!

Сколько себя помнил, он воображал себя на ратном поле за левым плечом дяди, против огромного войска нелюди. Именно дяди - не отца, который был знаменит, пожалуй, не меньше младшего брата, но не как воин, а как удачливый, изобретательный полководец. За левым же потому, что становиться за правым, считал он, бессмысленно: правой рукой Вратислав орудовал своим знаменитым мечом, и по прикидке Медведко, славы там не добыть. Нелюди во снах и мечтах мальчика менялись. Полканы шли на гномов, гномы - на орков, но левое плечо в чёрном, гномьей работы, доспехе снилось-мерещилось ему постоянно. Медведко твёрдо верил, что вырастет и займёт эту, такую желанную для него позицию в бою против каких-нибудь врагов. И вот - всё…Конец не только глупым мальчишеским мечтам, но и Медведке. Нет его больше. Теперь на белом свете живёт, точнее, пытается выжить, Заморыш. Совсем другой человек, на Медведку не очень-то похожий даже внешне….

Отдых Заморышу был, действительно, необходим – он был буквально прибит, осознанием мысли, что любимый дядя (весёлый и бесстрашный великан!) оказывается, не только герой, но и предатель, и подлый убийца. Несколько дней ему было очень плохо. Когда же возобновилось выздоровление, эту проблему заслонили многочисленные, каждодневно возникающие беды и неприятности.

Учиться пришлось заново не только ходить, но и подниматься с постели. Мышцы, ранее самые сильные среди ровесников, не могли поднять тело в сидячее положение. Чтобы не позориться лишний раз (а свою слабость он воспринимал как нечто неприличное, стыдное), Вспомнить страшно, какую словесную битву ему пришлось выдержать, чтоб переселиться с печной лежанки! «Я, что, дед столетний?!!»

Главным же в желании убраться с лежанки была невозможность в нынешних обстоятельствах ложиться и вставать самостоятельно, без посторонней помощи. Наверное, именно нежелание просить каждый раз помощи, помогло ему в первый раз в жизни переспорить маму.

Заморыш разработал целую систему вставания. Для того, чтобы без посторонней помощи встать на ноги, ему было надо сначала свесить ноги с широкой лавки, на которой он теперь спал. Затем, уперев палочку, с помощью которой был вынужден теперь передвигаться, в углубление в полу, можно было сесть, не столько с помощью пресса, сколько с помощью мышц плечевого пояса и рук. Наконец, поставив, с помощью рук, ноги в нужное положение, упираясь левой рукой в постель, а правой отталкиваясь от пола с помощью палочки, можно было попытаться взгромоздиться на ноги. И ещё не факт, что это удастся сделать с первой попытки! Весьма вероятно, что непослушные мышцы, в который раз, подведут, и он свалится обратно на постель в приступе жуткого изнуряющего кашля. Хорошо, если на бок! Тогда можно, откашлявшись, сразу же повторить попытку. Если же обвалишься на спину, придётся вертеться на спине, цепляясь и отталкиваясь конечностями. Ну, точь-в-точь, как та бедная черепаха, которую они поймали на лугу и перевернули на спину, когда были малышнёй! Теперь-то Заморыш её хорошо понимал и сочувствовал её бедственному положению. Испытывал, даже, стыд, за собственную бессмысленную тогдашнюю жестокость. Покрутившись так в первый раз, он дал себе зарок - никогда впредь беззащитных не мучить. Беспомощность оказалась хуже боли. Много хуже. Боль, которой у Заморыша теперь тоже хватало, он переносил легче. Воину, которым он собирался стать (не смотря ни на что!) стыдно бояться боли.

Много хуже, если при попытке вставания, Заморыш падал на пол. Тогда, без вариантов - приходилось просить помощи. Встать с пола самостоятельно он пока не мог: предательски ослабевшие мышцы, на такое усилие способны не были, а падать на пол или землю, приходилось часто. Ведун сказал, что чем больше он будет предпринимать разнообразных усилий, ходить, размахивать руками, наклоняться, тем быстрее мышцы восстановятся. Заморышу очень хотелось побыстрее стать здоровым. Вот он и ходил, то и дело падая: то от скольжения палки, на которую опирался, то, зацепившись неподъёмной ногой, за что-то на земле. Чаще всего - от очередного приступа кашля.

«Воинская наука даже калеке в пользу идёт», – сделал вывод из очередного своего падения на вытоптанную, усеянную куриным помётом землю двора, Заморыш. Упасть-то упал, в третий раз за день (нога подвернулась), да без существенного для себя вреда. Потому как его ещё совсем мальком правильно падать научили. Надо же! Вот теперь и пригодилось. Иначе, давно бы руки-ноги переломал. Тут, кстати, и дядька Секач невдалеке сбрую ладит - подымет без тягостных причитаний о бедном мальчике и необходимости поберечься.

«Я, что, девчонка, беречься от ушибов?!» – возмутился про себя в который раз Заморыш, от воспоминаний об этих слезливых воплях.

Дядька Секач, помогавший в последнее время отцу по хозяйству, был опытным воином и понимал, что воину (пускай и ещё малолетнему) бояться падений и ушибов нельзя. Подойдёт, поставит на ноги и отходит к своим делам. Все бы так! На няньку или младших жён отца уже нервов не хватает. Пока не накричишь на них, кудахчут, будто куры, углядевшие в небе орла. Особенно, если свалишься неудачно, набив шишку, или «украсившись» синяком на видном месте. А такое, честно говоря, бывает. Про один случай самому страшно вспоминать.

В тот раз при падении, он очень неловко приложился головой об подвернувшуюся табуретку. Домового, что ли, чем-то рассердил? Мама, увидев особенно живописную ссадину на его лбу и окровавленные рубаху со штанами - расстроилась до невозможности. Никогда её такой он не видел. Всегда спокойная как гранитная глыба, она, обычно, никогда не повышала голоса. Самые жестокие выволочки, делала тихо. И, несмотря на её спокойствие, все слушали ее выговоры очень внимательно. Даже громкоголосый и совершенно бесстрашный гигант Вратислав от них, словно меньше ростом становился. Однако, в тот раз она кричала так, что оконное стекло дребезжало. Не слушая никаких разумных возражений, мама категорически запретила ему передвигаться самостоятельно. Заморыш тогда совсем растерялся, чуть было не разревелся от бессилия. Вот позорище бы было! Разревевшийся от маминого выговора мальчишка! Такие, воинами не становятся!

От катастрофы его тогда спас, пришедший домой обедать, отец. Послушав немного хныканье сына (вспоминать стыдно!) и, удивительное дело, крики жены, он, впервые на памяти Заморыша, публично настоял на отмене ею, её же приказа. До этого он в её распоряжения по дому никогда не вмешивался. В доме единственной хозяйкой была она, старшая, безусловно любимая и уважаемая жена. Младшие жёны ходили у неё по струнке. Самый тупой заметил бы, что они её боятся как огня. О прислуге (кроме нянюшки, конечно, но она роднее многих родных) и говорить нечего.

И чего мама тогда взбеленилась? Не первая же ссадина была! Ну, действительно, бровь и лоб здорово рассадил. Ясное дело, кровищи вылилось, будто кто в хате кабана резать вздумал. Место ж такое, кровопускательное. И приступ кашля проклятого, как назло. Вот и не смогли унять кровь сразу. Заштопали рану чуть позже. Так не в первый же раз! Ничего особенного в том случае не было. Вот и пойми этих женщин, если такая умная и выдержанная, как мама, от какой-то царапины истерику выдаёт. Ей же до этого (Заморыш точно знал) приходилось ухаживать и за смертельно раненными. Не одной слезинки она тогда не проронила. А тут…

Заморыш потёр пальцем роскошный - самого что ни на есть боевого вида! - шрам, оставшийся ему на память от того случая. Хоть какое-то утешение от жуткой нервотрёпки.

Ещё маму явно сильно тревожила никак не проходящая его болезнь. Во время одного из приступов мучившего его кашля, ему померещилось даже (в реальности такое вряд ли возможно), что в уголке её глаза сверкнула слезинка. А не могло этого быть потому, что никто не мог похвастаться, что видел гордую Велимировну, плачущей. Да из-за какого-то кашля! Правда, кашля, выворачивающего внутренности, вгоняющего в пот, лишающего последних сил. Ведуна этот кашель, хоть он и старался не подавать виду, тоже тревожил. Особенно лекарь боялся, что появится кровь при отхаркивании. Сколько же разных отваров и настоек, большей частью противнючих и горьких, Заморыш выпил за этот год! Одни боги знают, эти ли настойки, стремление ли его к выздоровлению, или ещё что-то, но кровь так и не появилась. А к зиме, медленно, будто раздумывая, кашель начал утихать. Болезнь, точно убедившись, что ей Заморыша не одолеть, стала отступать - отступать неспешно, будто дисциплинированное войско, оставляющее поле боя, но не сломленное, не желающее показать врагу спину. Заморыш был согласен и на такую победу.

Но сколько же ему до первых примет отступления болезни пришлось вынести!

Много потерял Заморыш по сравнению с Медведко. Ох, много… Силу, свободу передвижения, любимые игры и развлечения. Общение с друзьями. Ощущение счастья в жизни, когда просыпаешься и ждёшь от предстоящего дня чего-нибудь хорошего. Заморыш просыпаясь, чувствовал, первым делом, собственную слабость, свою сопливость, часто – жар. На него сразу нападал приступ кашля. Какая же тут радость… Теперь, продрав после сна глаза, он немедленно начинал готовиться к борьбе. Вся его жизнь превратилась в борьбу за возвращение к прошлой жизни.

Радости, конечно, у него и сейчас были, но, очень отличные от прежних: самостоятельно встал с постели и не упал, не шлепнувшись, прошёл от лавки до печи, смог без отдыха (пусть вспотев и чуть не потеряв сознание от усталости) обойти двор. Ему прежнему в голову бы не пришло, что можно радоваться способности дойти от лавки до печки. Тем более, он вообразить себе не мог, что можно испытывать настоящее счастье, самостоятельно сходив в сортир. Чему только может радоваться человек?! Уму непостижимо.

Однако, помимо потерь, были и приобретения: у него резко обострилась наблюдательность. Заморыш стал замечать вещи, ранее легко проходившие мимо его сознания. Несравненно лучше он стал ощущать отношение к себе других людей, иногда, сам порой, не понимая, по каким признакам. В этом году он сделал переоценку не только дяди, многих людей, ориентируясь на подлинное, а не словесно-показушное, отношение людей к нему самому и его родителям.. Куда большего числа людей, чем хотелось бы…. Много большего. Дополнительным камнем на его душу легло открытие, что доброжелательность и приветливость некоторых соседей и родственников маскирует их завистливость. А то и ненависть. «Разве можно ненавидеть человека за то, что он выше тебя? Или, более уважаем другими людьми? Наверное, они ненормальные, эти завистники….»

Воспоминание о дяде продолжало терзать его душу. «Как герой, храбрец, великий воин и всеобщий любимец может быть, одновременно, ещё и предателем?! Зачем ему было это делать?»

Папа и Ведун смогли убедить Заморыша, что произошедшее на речке, действительно, покушение на его жизнь. И, что сгинувший в том самом месте, куда до этого заманил его, Огневик, был всего лишь исполнителем, а организовал всё Вратислав - до недавнего ещё времени, горячо любимый дядечка, обожаемый всей ребятнёй племени. Огневик завидовал Медведке, он и сам об этом знал, наверное, поэтому поддался на уговоры великого воина, за что и расплатился собственной жизнью - чтоб никто не узнал имени настоящего организатора. Да боги, видимо, рассудили иначе. Но вот зачем Вратислав пошёл на это - ни папа, ни Ведун объяснить не могли. От него давно ждали выпада против старшего брата, причина подлой атаки на малолетнего племянника оставалась загадкой.

- Здесь, безусловно, присутствует могучая магия, - делился своими соображениями с Брониславовичами, отцом и сыном, Ведун, - но чья, не пойму. Раньше он, Вратислав, мне был ясен, как чистая вода в кружке. А сейчас я про него - ни в верхнем, ни в нижнем мире ничего узнать не могу. Кто его там прикрывает, ума не приложу!

Зато они объяснили Заморышу, почему нельзя о случившемся говорить при посторонних. Это вынужденное умалчивание также жгло честную душу мальчика.

За весну на Вратислава было два неудачных покушения неизвестных личностей. В одном случае, его прикрыл собой один из молодых почитателей, поймавший грудью арбалетный болт. В другом - отравилась одна из его жён, тайком выпившая стаканчик его любимой медовухи. Узнать, кто покушался на его жизнь, так и не удалось. Слухи об этом ходили самые разные, в том числе, и совершенно дикие.

После купальской ночи разразился грандиозный скандал, связанный с кучкой кочевников уцелевших при разгроме их народа полканами и прибившимися к младшей дружине Вратислава. Поперва им обрадовались, уж очень не хватало в племени мужчин, почти поголовно сгинувших в битве под Новым Кремлём, но чем дальше, тем больше их поведение, резко отличное от славского, стало раздражать людей. Сразу несколько из них были обвинены в изнасиловании малолетней девицы, признаны виновными и оскоплены. После чего все кочевники были изгнаны за пределы территории лужан. характерно, что только три женщины осмелились уйти в изгнание вместе с ними – несмотря на страшную нехватку женихов в племени. Попытки Вратислава защитить их народное собрание игнорировало. Более того, многих юнцов из его окружения забрали родители. Это, а также нехорошие слухи о нём, очень сильно подорвали влияние богатыря на общественную жизнь лужан.

Ещё Заморыш открыл для себя во время болезни книги. Ранее уроки чтения и письма, были для него докучливой обузой. «В толстых фолиантах пускай ведуны копаются», - думал раньше Медведко, - «воину надо получше мечом владеть, да из лука стрелять».

Теперь, прикованный к постели, он благодаря книгам смог найти интересное и полезное занятие. Часто заходивший к ним Ведун, пояснял непонятное в прочитанном, приучал обдумывать узнанное. Нередко к разговору присоединялись отец Заморыша, или мама. Случалось, они устраивали подробные обсуждения каких-нибудь важных тем. Правда, мальчику было очень тяжело, особенно поначалу, отстаивать своё мнение. Тем не менее, уже к следующей зиме, он научился чесать языком почти также ловко, как до болезни метать из пращи. Чем стал немало гордиться.

О причинах странного поведения при посещении его весной, Заморыш узнал под конец Сенокосника. Притомившись от хождения по двору, он сидел в теньке под амбаром - отдыхал новым путешествием от амбара до забора и обратно. День был тёплый, солнечный, но не слишком жаркий. Удачный. И кашель его редко терзал, и пройти удалось много совсем без падений. Хорошо!

Прелесть дня оценил не только он - вылезли из дому и младшие жёны отца, Надежда и Лилея. Заморыш узнал об этом, услышав их голоса. Они, видимо стали у того же амбара, но с другой стороны и расстрекотались, что твои сороки! Начало их болтовни он благополучно пропустил мимо ушей. Не хватало ещё пустопорожнюю бабскую болтовню слушать! Чего умного могут сказать эти глупые курицы? Только и толку от них, что иногда согревают отцу постель, да могут рожать детей. И то, пока родили обе по девке. Такой же крикливой и глупой, как они сами.

Услышав в тарахтенье собственное имя, невольно прислушался.

- А может Кузнечиха права, и Заморыш всё-таки упырь? Не случайно-то Ведун то и дело его слюну рассматривает, кровь в ней ищет.

- Не-е. По-моему, она со злости наговорила. За внучка своего, по приказу нашего мужа утопленного. Будь-то Заморыш упырём, давно б всех покусал.

- Уж очень, ты вспомни, бледный - прям, до синевы. Живые люди такими не бывают, а вот, говорят, упыри как раз такие! И пока крови вволю не напьются, тоже тощие и прозрачные. А как напьются, становятся толстыми и красномордными.

- Походить-то походит. Да упыри-то, слышь, сильнее медведя. Никакому силачу с ними без заговорённого оружия не совладать. А наш-то, вот уж, воистину Заморыш - на ногах твёрдо стоять не может. Того и гляди, ветер его сдует. Не-е, не упырь.

- А как же тогда поиски Ведуном крови в его слюне? У кого, как не у упыря, в слюне кровь может быть?

- Ты чего?! А чахоточники-то? Забыла-то, про чахоточников?! Говорят, они-то, чахоточники, не только кровь - все свои лёгкие, прежде чем помереть, выблевать-то могут. Вот помню…

В этом месте, ставшую для Заморыша очень интересной, болтовня прервалась. Он сам, невольно, вмешался в беззаботную болтовню :давно сдерживаемый им приступ кашля прорвался наружу. Его, буквально скрутило на лавочке - хорошо, что в этот момент он сидел, а не стоял!

Откашлявшись, наконец, ничьих голосов он больше не услышал.

«Вот, досада! Спугнул. Трижды проклятый кашель, когда он только кончится. Глупые клуши, уж заврались, так заврались. И к убийству Огневика отец не имеет никакого отношения, и никакой чахотки у меня нет. Ведун, правда, подозревал, что она может начаться, но, вроде бы», - Заморыш трижды сплюнул через левое плечо и постучал костяшками пальцев по лавке, - «пронесло. Вообще-то, нехорошо получилось. Ещё подумают, что подслушивал».

Заморыш поморщился. Мысль, что его могут заподозрить в таком, была ему очень неприятна. С его понятием чести такие действия никак не совмещались.

«Хотя…» - Заморыш призадумался. Вспомнилась, уловленная во время разговора неестественность. – «Уж очень громко, будто для кого-то, они говорили. Ненатурально, - блеснул в размышлениях сам перед собой, недавно узнанным словом, - обычно они стрекочут куда быстрее и менее внятно. Да ещё всё время перебивают друг дружку. Сейчас же говорили строго по очереди, не частя, разборчиво. Да и не могли они не знать, что я во дворе. Значит… болтали специально для меня».

Рука мальчика, сама собой, потянулась к затылку. Зачем? Зачем им устраивать представление для меня, наговаривая кучу гадостей? Ведь, если я пересказал бы то, что они здесь настрекотали отцу, мало им бы, точно не показалось. А если маме… Заморыш поёжился. То, что по его разумению, сделала бы с болтливыми дурами мама, было намного хуже самой жестокой порки. Обид гордая Велимировна никому не прощала.

Поэтому никому ничего говорить не буду. Ничего плохого они мне не сделали. Наоборот, я теперь знаю, почему девчата, тогда, весной, ко мне боялись подойти. Ну, не очень-то и надо! Вон, Галчонок, вчера тайком во двор пробрался, и ничуть дурацких слухов не испугался. Наоборот, рисковал, пробираясь через забор. Поймали бы - наверняка бы наказали. Надо будет попросить маму, чтоб его ко мне пускали. Зачем же эти курицы тут мне гадостей наговорили? Непонятно…

Не знал Заморыш, что есть люди способные, ради мелкой пакости своему обидчику, пойти на немалый риск. Он вообще не представлял, что младшие жёны отца могут его сильно не любить - хотя бы за то, что он сын своей матери. И что люди могут притворяться не умными, а более глупыми, чем они есть, он ещё не ведал. Многое ему предстояло узнать.