Я чуть-чуть вытянула ноги и стала разглядывать свои сетчатые чулки, почти не скашивая глаз. Мне потребовалась всего минута, чтобы выяснить что они всё-таки не порвались. К сожалению, всего минута. Однако, облегченно вздохнув, я закурила.

Дима сидел напротив и продолжал говорить. Он был одет в чёрные модные брюки и светлую рубашку с расстёгнутым воротником, на запястье поблескивали дорогие тяжёлые часы, а лицо полностью закрывала тяжёлая маска из паппье-маше, расшитая блёстками. В вырезе рубашки были видны редкие тёмные волоски. Всё это время рассказывал мне о том, как он сознательно решил избавить себя от всяких эмоций. Я внимательно смотрела на него и мееееедлеееенноооо курила. У маски красивый восточный разрез глаз, резко очерченные скулы и узкий подбородок. О лице под ней я не могу сказать ничего, кроме того, что оно всё в движении: кожа на подбородке и щеках стягивается и растягивается, чтобы придать губам нужну форму; язык беспокойной бабочкой танцует во рту, чтобы выдуваемый воздух производил нужный звук; ноздри растут и сужаются, а глаза неотрывно смотрят на меня.

Люди вообще чертовски любят рассказывать о себе. Чтобы стать лучшим другом достаточно задать несколько вопросов и с внимательной миной пересидеть двухчасовые пространные ответы. Главное - никакого снисхождения! Не спрашивайте, сколько у человека братьев и сестёр, не интересуйтесь именами родителей - нет! Лучше узнайте, какие моменты за всю его жизнь вызвали наибольшую эмоциональную отдачу. Постарайтесь выяснить, какие люди в его жизни были для него самыми значимыми. В конце концов, заставьте его вспомнить, что _красивого_ он видел сегодня. Только ни в коем случае не говорите "Как дела?" или "Как жизнь?". Таким образом: никакой конкретики (количество родственников), никакой неопределённости (как жизнь?). Задавайте вашим подопечным вопросы, которые заставят их _думать_. Люди испытывают _удовольствие_, пытаясь вспомнить какие _именно_ эмоции они переживали в свой день рождения десять лет назад. Люди томно закатывают глаза, припоминая какой же из подарков в тот день был самым _любопытным_. Они оргазмируют, пытаясь выудить из памяти подробности своих отношений с коллегами по пятой по счёту работе.

Иногда всё человечество кажется мне стонущей оравой раззявленных ртов. Всем-всем-всем просто необходимо что-то рассказать, поведать, описать и объяснить. Просто необходимо поделиться страшной тайной. Губы этих чудовищ лопаются от прилива крови. Зубы шатаются под напором нерассказанных секретов.

Дыры эти отравлены, из них вытекает гной. Извивающиеся языки эти надо бы резать ножами, беспощадно, чтобы грязная кровь заменила слова.

Подавив брезгливую гримассу я раздавила окурок в пепельнице и подлила себе еще вишнёвого пива. Второй стакан всё еще был полон, - теперь Дима рассказывал о своём отце. Проверив на ощупь не стерлась ли помада, я вновь стала разглядывать его лицо. Не так пристально, чтобы можно было подумать, что я невнимательна.

Многие говорят, что слушать - это очень тяжёлая работа. Дело в том, что человеческий мозг успевает обрабатывать гораздо больше информации, чем собеседник успевает произнести. Если монолог длительный, не очень интересный и плохо продуманный, неизбежно наступает информационное голодание. Внимание начинает рассеиваться, концентрация теряется, глаза шарят вокруг в поисках свежего притока впечатлений. Говорят, что слушать очень трудно. Но слушать очень выгодно.

Дима тем временем окончательно запутался в своём повествовании. Я тут же задала ему наводящий вопрос, и он завёл свою шарманку снова, на этот раз о своей первой жене. О том, как он избил её, когда она призналась в наркозависимости. О том, как выкинул на улицу. Блёстки на маске загорались и меркли в свете настенного бра. Я не могла видеть его губ, но могла представить себе, как он их нервно облизывает в перерывах между фразами. Глаза его были утоплены в овальных вырезах на картонном лице. Живые глаза над нарисованной красным улыбкой. Живые, трвожные, вопрошающие глаза.

У меня затекли ноги. Всё еще глядя в эти две бездны, утопленные в блёстках, я плавно сменила позу. Сделала глоток из бокала. Расслабилась.

У меня есть несколько правил. Не знаю, насколько они универсальны, но для меня это что-то вроде заповедей.

Во-первых, я никогда не даю человеку почувствовать свою скуку - не ёрзаю в кресле, стараюсь как можно дольше сохранять непринуждённость, не перебиваю, не мотаю головой, не включаю музыку и телевизор.

Во-вторых, если я хочу что-то узнать, я никогда не спрашиваю прямо. Чувстчуя твоё неподчеркнутое отсутствие интереса, человек теряет подозрительность и _жаждет_ выложить тебе все подробности, постепенно растекаясь мыслью по древу, добираясь до того, что ты изначально хотел узнать.

Дима полощет глотку пивом, и - вот-вот, вот же! - не прошло и пары минут, как он снова готов к рассказу.

"Что еще ты хотела бы услышать?" - спрашивает он меня.

"Ничего! Ни-че-го, тварь ты такая паскудная. Ничегошеньки, хренов эксгибиционист! Закрой свою раззявленную пасть и носи своё дерьмо в себе! В себе! И так до самой смерти. Пока ты не лопнешь!" - думаю я.

Он хмурится, - видимо, у меня изменилось выражение лица. Я тут же беру себя в руки, слащаво улыбаюсь, задаю тему.

Мой "клиент" вновь заливается соловьём. Я не пропускаю мимо ушей ничего, а невостребованные резервы моего мозга ворошат воспоминания.

Говорят, что слушать очень тяжело. Но это еще и чертовски выгодно. Я занялась этим несколько лет назад, когда бросила университет. Если ты готов слушать, присутствовать, как единое гигантское ухо, внимающее и почти лишённое голоса, то люди готовы на всё ради тебя. Они покупают тебе выпивку и угощают обедом. Они отдают тебе последнюю сигарету. Если ты засиживаешься допоздна, они уступают тебе свою кровать. Потому что ты больше, чем просто друг, ты - их единственный персональный исповедник. Ты их зеркало. И они готовы на всё, чтобы привязать тебя к себе. И чтобы ты не думал о них хуже после того, _что_ они тебе рассказали. Или чтобы думал. Чтобы обвинил. Они готовы к сделке. Да что там! Если понадобится, они готовы даже расплатится своим телом!

Я украдкой вынимаю ноги из туфель и чешу ступни друг о друга. Напрягаю и расслабляю мышцы икр. Разглядываю узор на серой радужке зрачков в окружении золотых блёсток. Закуриваю. Выпускаю дым. Слушаю, как Дима закидывал собаку камнями во время обучения в старшей школе. Собака умерла.

Невостребованные резервы моего мозга ворошат воспоминания, но я уже не могу с уверенностью сказать, какие мои собственные, а какие - чужие. Это я или Дима изменял своей бывшей жене? Это я или он закидал собаку камнями? Есть ли я вообще? Есть ли я вне чужих рассказов?

Я - исповедник. Я - проститутка. Я - господин. Я очищаю, я пачкаюсь, я обладаю властью. Чем усерднее ты слушаешь, тем сильнее люди убеждены в наличии тебе некоей божьей искры, спокойной мудрости, несомненного знания. Зачастую в своих монологах они вырывают из памяти действительно волнующие, важные вещи. Почти всегда от твоей реакции зависит их душевное здоровье. Либо ты прощаешь им грех, либо обрекаешь на муки.

Дима робко улыбается мне, закончив рассказ о том, как в восемнадцать лет он изнасиловал свою младшую сестру. Я не вижу этой улыбки, но я знаю.

Она говорит: "хэй, мы все когда-то делали что-то подобное".

Она уточняет: "ну или что-то в этом роде".

Она вызывает: "Ну и что ты на это скажешь?!"

Она вопит: "ДАЙ МНЕ ПРОЩЕНИЕ!!!"

Я слащаво улыбаюсь в ответ.

Рот Димы растягивается до ушей. Я этого не вижу, но я знаю.

"Ну-с, на сегодня хваит", - говорит он и хлопает себя по коленкам. Пружинисто встаёт.

На ватных ногах я выхожу из комнаты и горничная, неумело скрывая неприязнь, провожает меня до двери. Пошатываюсь, хватаюсь за косяк липкими от пота руками. Мне подают пальто и только с третьего раза я попадаю в рукава. В ладони оказывается плотный конверт и, не глядя, я сминаю его и опускаю в карман. Поднимаю запястье к самому носу, пытаясь разглядеть крохотные золотые часики, но не могу - перед глазами всё расплывается.

Но я почему-то знаю, что слушала Диму четыре с половиной часа. Перед глазами расплывается число - это четырехзначная сумма в долларах. Это - сколько денег в плотном конверте, испачканном потом моей ладони.

Психоанализ, групповая терапия, брачные консультации - всё это прошлый век. Уже не в моде.

Что по сути сказал психоанализ? Он децентрировал: сознание - это лишь кусочек реальности, да еще и не самый репрезентативный.

Что по сути сделал психоанализ? Он вызвал новое "Я" на беседу, Я более всеохватывающее и не поддающееся рефлексии.

Что случилось? Первые несколько лет пациенты излечивались чудесным образом. А потом, в 1920 году кривая пошла на спад.

Что случилось? Новое "Я" отказалось говорить.

Тогда Фрейд ввёл понятия "Я", "Сверх-я" и "Оно". Он хотел спасти психоанализ, но он же его и убил, позволив своим ученикам вновь короновать "Я". Какое-то время это было модно. Но новое "Я", изволившее несколько лет говорить с врачами, стало умнее. Оно спряталось.

Что теперь? Дружеская беседа. Что теперь? Неквалифицированные психологи и аналитики, без двух лет отчисленные дипломники. Люди, которых так и не научили пользоваться Диагностическо Статистическим Справочником. Студенты, которые успели научиться единственному - слушать. Что теперь? Профессиональные слушатели.

Я уже представляю, как толстопузы в мокрых полотенцах вокруг бедёр пьют из запотевших стаканов, сидя возле бассейна и говорят друг другу: знаете, мы с женой решили сменить Слушателя, нам кажется, что он недостаточно эффективен. Или: а я нанял нового Слушателя, по-моему, их нужно менять каждую неделю, пока они еще не распыляются. А потом: Слушатели - это прошлый век, неужели вы еще не слышали о персональных медиумах/древнеегипетских богах/говорящих камнях?

Подставьте необходимое.

Но это потом.

Что теперь? Тошнота, рябь в глазах и толстый конверт с валютой в правом кармане.

Я выхожу за дверь, на просторную лестничную площадку, застеленную мягким паласом. Меня сгибает пополам, я упираюсь руками в колени и исторгаю из себя всё выпитое. Некоторое время стою так, пережидая дурноту. Затем вытираю губы тыльной стороной ладони, пачкая рукав пальто. За мной поднимается водитель Димы и, не меняя выражения лица, поддерживет меня под локоть. Лифт, этажи, золотые поручни, зеркальные стены, зелёное лицо, едва заметные перепады напряжения. Мимо консьержа - на улицу. Морозный воздух в лицо пригоршню снега дыхание перехватывает свежесть мысли улетают прочь из головы прочь. Свежесть.

Водитель даёт мне некоторое время, чтобы перевести дух и усаживает в уютную тёплую машину. Молча трогается с места.

Блаженная пустота в моей голове сменяется уличными фонарями. А потом я снова начинаю думать.

Я - мерзкая шлюха. Я даже хуже, чем просто шлюха. Я - шлюха в квадрате. Я продаю не своё безразличное тело, но самую душу. Я позволяю совершать с ней мерзкий десадовский акт, наполняя её грязью до самых краёв, заставляя себя просить еще. О-о-о, я знаю людей лучше, чем самая старая проститутка. Я знаю их с более мерзких сторон. Я видела их мысли. Я слышала их душу. Новое Я говорит со мной так откровенно, как никогда бы не стало с Фрейдом. Как Фрейду и не снилось. Я даже одеваться стала как шлюха. Все эти чулки в сеточку, каблуки, помада.

Это я или воспоминания бизнес леди о том, как она соблазнила своего отчима? Это я или чужие раззявленные красные рты? На меня снова накатывает тошнота. Так уже было однажды - когда желудок пуст, но хочется блевать. Морально блевать, проталкивая два пальца в самый мозг.

"Знаете..." - вдруг говорит водитель.

"Нет!!! Нет!!! Не знаю!!! Знать не хочу! ОСТАНОВИ!!!!" - кричу я и вылетаю из машины. С трудом, не разбирая дороги, несусь куда-то. Дышу с трудом. Через темноту. Что-то хлещет по лицу. Ноги сами выводят меня к дому, подъезду, квартире. И я падаю, падаю на колени перед входной дверью, молочу по ней руками, зная, что всё равно никто не услышит. Что она не услышит. Вскакиваю со вскриком - чулки порваны, колени разбиты, наимаю на кнопку звонка - звука не раздаётся, но я знаю, что в этот момент в квартире зажигается красная лампочка, и дверь тут же распахивается. На пороге она, вся тоненькая, маленькая. Я врываюсь, в прихожую, ору что-то оглушительно, не слышно даже как грохочет дверь об косяк. Судорожно втягиваю воздух вперемешку с мокрыми прядями собственных волос, задыхаюсь, приваливаюсь к стене, сползаю по ней вниз, на пол и плачу. Рядом присаживается она - моя Женечка, моё солнышко, обхватывает мою голову своими маленькими ручками, прижимает к своей груди. А я рыдаю, вжимаясь глубже, пряча лицо, с трудом дыша, пачкая её рубашку слезами и соплями, и всё бормочу, бормочу: "Ненавижу, ненавижу, твари все, сволочи бездушные, извращенцы, низость сплошная, и меня, и меня решили к себе опустить, всё самое светлое втоптать уничтожить разрушить, ненавижу. Ненавижу, сволочи! Ненавижу, твари! Вас ненавижу!!! И себя, и себя ненавижу. Больше всех ненавижу! Лёгкая жизнь! Как же! Ненавижу!". И вот я снова плачу навзрыд, свернувшись, как зародыш, прижимаясь к Женечке, моей единственной, самой самой самой любимой.

А потом всё меняется. Вот уже я обнимаю её и прижимаю к себе, и глажу по голове, и шепчу: "но ничего, ничего, воробушек мой, всё у тебя будет хорошо, я тебя защищу, от всего защищу...". Зачем-то вытаскиваю конверт из кармана пальто, но словно испугавшись, что пришлось хоть одной рукой отпустить Женю, бросаю его прямо в грязь, натёкшую с моих ботинок. А потом смеюсь, смеюсь громко, отворачиваясь от её доверчивых глаз и ударяясь затылком о стену.

Женечка моя, светлячок мой, - она глухонемая. Я могу говорить что угодно и сколько угодно, я построю ей дворец из золота, чтобы она рисовала в нём беличьими кисточками по серебрянному холсту, но никогда никогда не сделаю я ей операцию. Я просто боюсь, что она заговорит.