- И где же ты собралась лошадок искать?

Она вприпрыжку неслась по Невскому и почти волоком тащила его за собой.

- А зачем их искать? Ты ведь можешь просто оживить их для меня. Собственно, мы уже пришли.

Волк покивал головой: да, кони присутствовали, даже с запасом - целых четверо. Правда, они были бронзовыми и явно не собирались трогаться с места, пойманные металлом в попытке одержать верх над стройными обнаженными юношами, числом также четыре – по юноше на коня.

Бялка отпустила его ладонь и с напряженной настойчивостью уставилась в лицо, явно ожидая каких-то действий.

- Ты это всерьез – насчет оживления?

Она кивнула.

- И которого из них? Или всех?..

- Ну что ты! Хватит одного. Который тебе больше нравится.

Волк оглядел все четыре скульптурные группы и направился к ближайшей слева, предусмотрительно рассудив, что лучше иметь дело с укрощенной лошадкой. Нагой юноша торжественно вел ее под уздцы, а покрывавшая круп шкура красиво спадала ему на чресла.

Подойдя к постаменту, Волк вытянул вперед левую руку и без большого энтузиазма пробормотал какую-то тарабарщину. На всякий случай зажмурился – а вдруг жеребец действительно оживет и, перескочив через его голову, понесется в галопе? О накачанном горделивом юноше он старался не думать.

Судя по тишине, ничего не произошло. Волк открыл глаза и с кривой усмешкой обернулся на девушку.

- Плохой из меня Калиостро!

Она обняла его сзади и уткнулась носом в ухо.

- Просто ты все не так делаешь, совсем-совсем не так! Даже смешно. Чего ты боишься?

- Лошадей, - он развернулся и зарылся лицом в ее пахнущую смолой и ветром гриву. – Они большие и кусаются. А еще медуз.

- Нет, это все мелкое. Ты боишься людей! Что же они с тобой сделали, что ты столько масок на себя напялил, чтобы свою душу поглубже упрятать?

- На мне всего одна маска. Да и то удерживать ее непосильно сложно: того и гляди свалится, и все увидят, какой я на самом деле, и разбегутся в разные стороны.

Бялка упрямо покачала головой и отстранилась.

- Одна маска, тряпичная – душа компании, общий любимец, этакий Питер Пэн, не желающий взрослеть. Под ней вторая, из папье-маше: холодная и прочная, она не пропускает солнечный свет, и она настолько вросла в тебя, что порой ты и сам забываешь, что это не ты, и считаешь собой. А вот под ней, там, куда не пробраться – все двери опечатаны, все окна заколочены – находится что-то настолько прекрасное и удивительное, что мне страсть как хочется туда попасть. Но ты не пускаешь.

- Там ничего нет, одна пустота. Просто ты смотришь на меня неправильно, не под тем углом. Вот и мерещится всякое.

- Тебя бы не было здесь, если так. Питер бы не выбрал тебя.

- А ты не думаешь, что он мог выбрать меня просто, чтобы побаловать свою маленькую любимицу?

- Он вовсе не ангел и не филантроп, и преследует только свои интересы. А ты… ты даже больше, чем я. Только меня видно лучше, потому что все наружу. Вот я, берите!

Девушка закружилась, сначала по асфальту, затем взвилась в воздух, шелестя волосами и рассыпая вокруг искры смеха.

Волк бормотал, любуясь ею:

- Тебе проще, ты всех их любишь и чувствуешь, а для меня они все чужие, все, и даже ты… Ты теплая и живая, а я холоден и статичен…

- Ты о чем? Я не слышу-у-у… - пропела она, вихрясь.

- Эй, подскажи, как можно оживить то, что живым никогда не было и является лишь созданием человеческих рук?

- Разбуди! – весело посоветовала она, приземляясь рядом. – Мы ведь тоже когда-то были лишь кусками глины, пока кто-то сильнее и мудрее нас не вдохнул в наши уста жизнь и разум. Ты ведь явно умнее, чем эти металлические глыбы.

- Разбудить? Что за бред… - Волк обошел постамент и прижался лбом к стройной конской ноге.

И вдруг почувствовал, что сам стал статуей – недвижной, полой внутри. Он стоял посреди черной пустыни. Палящее солнце накаляло металл, из которого он был отлит. Он чувствовал, что вот-вот расплавится под жгучими лучами, но не мог даже пошевельнуться – не то что отойти в тень. Впрочем, и тени никакой не было. Темный песок, взметенный ветром, осыпал его голову, плечи, ступни. Было тоскливо и мучительно... и еще было всепоглощающее ожидание – что появится некто, высокий и всемогущий, склонится к его лицу и подует. Вдохнет свежесть, жизнь, душу…

Питер овеял его свежим дуновением осени. Волк пришел в себя. Бялка стояла рядом, серьезная и печальная.

- Просто сон дурной, или видение… - Он попытался улыбнуться, но почувствовал, что нет сил строить из себя весельчака и балагура. Ветер пустыни наждачным песком стер с его лица тряпичную маску, а нарастить ее так, сходу, не получалось.

- Ты – мое слово,

слетевшее с губ давным-давно. И я уже не плачу.

Как Бог когда-то воскликнул: «Да будет свет!» -

так и я шепнула: «Да будешь ты у меня…»

Но что-то не получилось, ошиблась, и свет оказался тусклым.

А у тебя сердце полое…

- Это ты про меня? Сейчас сочинила?..

- Не про тебя и давно. А вообще, не важно. Ты бы вон лошадь лучше оживил, чем вопросы глупые задавать!

- И что ты ко мне привязалась с этими бронзовыми животными?

- Поверь, тебе это гораздо нужнее, чем мне. И тем более ему, - она легко взлетела на гранитный постамент и погладила коня по застывшим завиткам гривы. А горделивого юношу щелкнула по бронзовому носу. – С тобой ведь так тяжело.

Ему и впрямь захотелось проехаться на мощном красивом жеребце – но только чтобы обязательно была гроза, и молнии, и гром. Волк протянул руку Бялке, но она покачала головой, отказываясь покидать постамент. Когда-то он был похож на нее. Умел мечтать, почти умел летать – куда все это делось? Чем затерлось? Его не ломала жизнь – так уж сильно, так уж жестоко. Покусывала порой, и весьма болезненно, но все же не впивалась в горло. Он обожал интересных людей. Правильно его окрестила Бялка «собирателем душ». (Интересно, откуда узнала?) Но он был не коллекционером, скорей – лекарем. Аутист, окруженный толпой друзей, – забавное сочетание, не правда ли? Он активно хотел всем им помочь, хотел «счастья для всех, и чтоб никто не ушел обиженным», но этот уровень сознания был верхушкой айсберга. А что там, в глубине? Что, если он просто пытался компенсировать свою статичность энергией, бурлящей вокруг? Ведь когда вокруг тебя всё движется, никто не заметит, что сам ты стоишь на месте. Что, если свои страхи он пытался замаскировать сочувствием? Но ведь он искренне переживал, когда его предавали, срывался до оголенных нервов, если с кем-то из друзей случалось плохое, во всем винил только себя, в беспамятстве разбивал кулаками стекло, а потом с удивлением смотрел на кровоточащие руки…

- Просыпайся, милый, - зашептал Последний Волк творению Клодта, задрав голову и вглядываясь в бронзовую морду с раздутыми ноздрями. - Застоялся ты здесь за полторы сотни лет, пора и ножки размять, ушками потрясти, гривой помахать…

Он подул в направлении приоткрытых лошадиных губ, хотя это было нелепым, учитывая разделявшее их расстояние. Он не напрягался, говорил полушутя… и чувствовал: что-то стронулась. Какая-то ниточка протянулась от него к коню, или скорее наоборот: от недвижного металла к нему - вовнутрь, к душе. Тоненький жгутик с острыми крючьями на конце вцепился в стенку, так долго и тщательно выстраиваемую им между душой и миром. Он крушил эту стенку, добираясь до теплого и живого. На Волка обрушилось прошлое – все те моменты, когда ему было больно, страшно, плохо, всё, от чего он бежал, прятался, оставлял у порога. Он думал, что знает, что такое душевная мука. Оказалось, не так. Он снова был ребенком, на которого орала мать, которого бросил отец, только теперь от этого было никуда не деться. Люди, которые предавали его и которых предавал он, заполнили внутреннее пространство, зашумели, заговорили. У каждого человека свой порог чувствительности, у него он всегда был предельно низким. Разрушив стенку, раскрошив ее в пыль и заполнив сознание болью и жутью, «жгутик» принялся высасывать, вбирать в себя - не воспоминания, а окрашивающие их страсти. С каждым ударом сердца, с каждым выдохом их становилось все меньше, а пуповина, связывавшая живое с неживым, плоть с бронзой, становилась все крепче. В душу, как в чердак, где распахнули окно, брызнул солнечный свет. Он выхватил из тьмы и паутину по углам, и груду ненужных старых вещей. «Надо бы прибраться, - рассеянно подумалось ему. – Как-никак душа – и такой бардак».

…Волк огляделся по сторонам, включаясь в окружающий мир. Было странно и непривычно: словно содрали кожу, и за секунду отросла новая, но гораздо тоньше и нежнее прежней. Все рецепторы были напряжены до предела, яркие краски резали глаза, звуки оглушали, а эмоции сотрясали душу до основания.

Огромный жеребец переступал с ноги на ногу и пофыркивал. Бялка гладила его и целовала в морду. Застылый бронзовый юноша с воздетой рукой смотрелся дико и глупо - звериная шкура, служившая попоной, больше не прикрывала его чресел, оказавшихся пустыми, и Волк ему искренне посочувствовал.

- Богу было больно, когда он нас создавал?

Это был риторический вопрос, но она ответила:

- Конечно. Он ведь творил из себя. Отрывать свою частицу всегда мучительно.

Девушка освободила коня от уздечки и отбросила ее в сторону, объяснив:

- Это мерзкое железо давило ему на губы!

Легко подпрыгнув, она очутилась на покрытой шкурой спине. Похлопала по выгнутой шее, и конь слетел с постамента, выбив копытами ворох синих искр.

- Поехали, хватит киснуть!..

- Куда?

- Как куда? Конечно, кататься в грозу!

- Как ты про грозу-то узнала?..

Ему пришлось забираться на спину высоченного жеребца гораздо менее элегантно: без седла и стремян эта задача оказалась не из простых. Бялка протянула руку помощи, но он отказался и упрямо вскарабкался на круп, хоть и не с первой попытки, но своими силами.

- Почувствовала. У нас же теперь одна душа на двоих, - девушка пощекотала шею коня, и он с места рванул в галоп.

- А мозги в чьем теле находятся, в твоем или в моем?! – прокричал он ей в ухо, жмурясь от ветра и замирая от восхитительной скачки.

- Я их оставляю тебе! – рассмеялась она в ответ. Ее лохматая грива перемешивалась с конской. – Тебе ум, мне – мудрость, все по-честному!..

- Значит, ты от меня никогда-никогда не отлипнешь?

- Никогда! Но ведь это хорошо, разве нет?..

- Да! Только странно…

И началась гроза – именно такая, о какой он мечтал. Дождевые плети застилали все вокруг, лишь громады домов смутно проступали в серой пелене. Молнии вспыхивали каждые две секунды, раскаты грома, рвущие барабанные перепонки, не затихали. Бялка хохотала, размахивая руками, а он крепко держал ее, чтобы, не дай бог, не соскользнула от бешеной скачки вниз, под копыта. И он понимал, что отныне так будет всегда: она впереди, шальная и хохочущая, а он сзади, оберегая и защищая. Или наоборот – по сути, это не важно. И это и впрямь хорошо, хоть и странно, и для понимания недоступно – можно лишь принять…

А потом они сидели на Ваське, на берегу извилистой и маленькой речки Смоленки. На другом берегу высились замшелые надгробья Армянского кладбища. Усталый конь, подергивая ушами и настороженно втягивая мягким носом пропитанный влагой воздух, отыскивал зеленые ворсинки травы под опавшей листвой. Бляка рассказывала о себе, о том, как сошла с ума…

- …Я ведь и вправду безумной была. Это я здесь и сейчас исцелилась. А когда бродила по городу до вечного сентября, то и дело всякие лица мерещились – то страшные и клыкастые, то нереально прекрасные. Я разговаривала с ними, с кем-то дружила, с кем-то дралась… Меня на Пряжку забирали, два раза, но, правда, долго не держали: я ведь была не буйная, не социально-опасная, да и платить за дорогие лекарства было некому. Увидел бы ты меня – когда я только-только оттуда вышла! Или позже, когда по подвалам и чердакам обитала: бомжиха самая натуральная… Хорошо, что мы в те дни с тобой не встретились! Я бы тебя сразу узнала, даже безумная, а вот тебя просто передернуло бы от моего вида. И я бы с горя умерла. Нет, не повесилась и не утопилась, а просто легла бы, свернувшись калачиком, мордой к стенке, и умерла.

- Меня бы не передернуло.

- Передернуло, точно тебе говорю! Противно бы стало до жути.

- Хорошего же ты обо мне мнения! – Волк развернул ее лицом к себе, чтобы глаза в глаза. – Жалко, что я не могу ту твою прошлую боль забрать себе.

- А мне она не мешает вовсе. Хотя, если хочешь – забирай. Ты все можешь. Только давай баш на баш: я тебе свою, а ты мне свою. Договорились?

- Это не равноценный обмен: ты отдашь мне слишком много, а я тебе непростительно мало. Моя жизнь ведь была вполне сносной.

- Почему была? Она есть, она длится, и будет длиться, я думаю, еще очень долго. Расскажи что-нибудь! – без перехода попросила она, совсем другим голосом, без намека на беспечность. – Знаешь, мне страшно. Все думают, что я знаю и понимаю, что творится, а мне то и дело кажется, что вдруг проснусь, открою глаза – и ничего этого вокруг нет: и тебя нет, и Питера живого рядом. И я опять одна. И что я тогда делать буду?..

Он обнял ее и привлек к себе. Сейчас, под теплым моросящим дождем с нее словно смыло всю смелость и мудрость. Она была заблудившимся одиноким ребенком. И только в этот миг, наверное, он совершенно отчетливо понял, что нужен ей так же сильно, как и она ему.

- Что ты хочешь, чтобы я рассказал?

- Сказку. Но только реальную, из твоей жизни.

- Хорошо. Я расскажу тебе одну из сказок своей жизни, только ты не верь ей, ладно? Жил-был один человек, и был у него мальчик – зашел как-то переночевать и остался на год. (Уходил он потом тяжело и обиженно, но это уже другая история.) И вот однажды этот мальчик привел домой девочку. Она была маленькая, лет 14-ти, и грязная. Когда они ее отмыли, она рассказала, что сбежала из детдома и возвращаться ей некуда. Конечно, они ее оставили. Она стала им вроде сестренки-дочки. Потом она стала пропадать – на два, на три дня. Правда, всегда возвращалась. Однажды она подкараулила того человека в подъезде, когда он возвращался домой, и предложила себя за триста рублей. Объяснила, что давно на наркоте сидит и таким образом зарабатывает себе на дозу (когда пропадает). Он сказал, что будет давать ей деньги, каждый день, только чтобы на панель она больше не ходила. Она согласилась. Мальчику решили ничего не рассказывать. А спустя несколько недель она не выдержала, разревелась и сказала им обоим, что не может так больше и просит, чтобы они помогли ей из этого дерьма выкарабкаться. И мы, то есть они, конечно, – вытянули ее. Трое суток за руку по очереди держали. И зажили потом как одна семья: на аттракционах катались, в аквапарке плавали, хорошие книжки друг другу вслух читали. А потом она узнала, что больна гепатитом С. И рассказала ему. И он испугался – и за себя, и за мальчика, и за гостей, что к ним в дом приходили - ведь это заразно, передается даже через посуду. И он… выгнал ее. Вернее, нет: выгнать он бы не смог, он просто поговорил с ней, и она все поняла сама. И ушла. Мальчику он не мог сказать всей правды, и тот посчитал его большей сволочью, чем он являлся на самом деле. Вот такая вот невеселая сказка.

- Жалко девочку… И тебя тоже жалко: ведь ты же не виноват, что так вышло.

- Я мог что-нибудь придумать. Мог положить ее в больницу, найти денег на хорошие лекарства. Но я этого не сделал.

- Не кори себя. Я думаю, где бы она сейчас ни была, она все поняла и простила. Значит, будешь помогать таким, как она. Искупать свою невольную вину, раз тебя это так задело.

- Помогать?..

- Не думаю, что открою тебе большую и страшную тайну, если скажу, зачем мы все находимся здесь и сейчас. Питеру нужны хранители, и он выбрал нас.

- Хранители – это что-то вроде святых покровителей?

- Ну, не совсем. Святые ведь безгрешны, а нас таковыми назвать трудно. Меня особенно, - она улыбнулась, простодушно и чуть лукаво. – Скорее мы будем чем-то вроде…

- Ты сейчас все мои секреты выдашь раньше времени, Синяя Бялка!

Они обернулись на незнакомый голос – укоризненный и насмешливый. Вокруг никого не было. Дождь утих, и небо обрело свою первоначальную синеву. Конь доброжелательно посматривал на них, шевеля ушами.

- Вы не засиделись здесь, голубки? – Губы коня шевелились, но гарантии, что вещает именно он, не было. – Я бы посоветовал вам вернуться к оставшимся, а то самое интересное пропустите. Наговориться еще успеете.

- А что будет самым интересным?! - Бялка вскочила на ноги, глаза ее загорелись от любопытства.

- Как что? Конечно же, бал.