ОКОНЧАНИЕ (наконец-то!)
7. Длора, или завершение и начало
Они опять были все вместе. И опять в Зимнем дворце – куда, не сговариваясь, пришли из разных мест города – кто поодиночке, кто парами. Последними присоединились Бялка с Волком, примчавшиеся на огромном коне. Они расстались со своим скакуном в эрмитажном дворике, причем девушка на прощание долго обнимала его за шею и заплетала косички из гривы, пожертвовав на них несколько своих ленточек и перьев. Длора стояла на втором этаже, в холле. Остальные разбрелись, разбежались. Она смотрела на свое отражение в зеркальном окне. Слева и справа выступали из стены две женские статуи. Серая пыль покрывала полушария грудей, плечи и локоны, и так и тянуло смахнуть ее пушистой метелочкой на длинной ручке. Зеркало было старым и тусклым, а отражение молодым и прекрасным. Длора переводила взгляд с морщинистой руки со вздутыми венами и старческими пятнами по эту сторону стекла на изящную тонкую кисть – по другую. - Что за шутки ты шутишь со мной, мой город? В какие игры играешь, построенный на крови, холодный и равнодушный?.. – Она обвела взором стены и потолок, украшенные лепниной и блестящие позолотой, обращая свои вопросы к окружающему ее великолепию. - Зачем я здесь? Если я умерла, то где мой муж и мои подруги, ушедшие раньше меня? – Она прислушалась, но великолепие и торжественная роскошь дворца не отвечали. - Зачем я тебе, мой любимый город, мой темный город - колыбель Антихриста, как когда-то тебя называли?..
Длора считала, что прожила достойную жизнь, достойную и светлую, только вот слишком долгую. Ее имя расшифровывалось как Десять Лет Октябрьской Революции – именно в этот сомнительный юбилей ее угораздило родиться. Мимо нее прошел почти целый век – жестокий и фантасмагоричный. Она никогда не была коммунисткой, даже в те времена, когда это было необходимо для хорошей карьеры. Ни ее саму, ни ее близких ни разу не репрессировали – и она считала это заслугой своего ангела-хранителя. Ей всё всегда удавалось – и в учебе, и в работе, и в отношениях. Подруги завидовали, но все равно любили. Да и малознакомые люди тоже. Ее трудно было не любить. Говорят, после сорока-пятидесяти лет на лице ясно читаются все пороки, которым предавался человек на протяжении своего пути, все страсти, которые его одолевали. Ее же лицо даже сейчас, ставшее похожим на печеное яблоко, было таким же открытым и светлым, как в детстве или юности. Те, кто знал ее шапочно, говорили, что она милая, но поверхностная – она же была просто легкой и не держала ни на кого зла. Когда умер муж, которого она любила – как в романтических сказках, с первого и до последнего дня, она оплакала его и поняла, что осталась совсем одна. Взрослые сыновья давно разъехались, жили в других городах со своими семьями. Близких подруг унесли болезни и невзгоды. Когда острота горя поутихла, она попробовала найти в этом положении и что-то хорошее: пожить наконец для себя. С детства она мечтала научиться рисовать, но было некогда. Теперь она накупила холстов и красок. Но цветы, которые она писала с натуры, получались слащавыми и не живыми, а абстрактные узоры, которые пробовала выводить автоматически, не думая, отчего-то не радовали глаз. Ей все чаще вспоминалась басня Крылова о муравье и стрекозе, и она ощущала себя той самой стрекозой, жалкой и никому не нужной, зачем-то решившей пережить черную и глухую зиму, вместо того чтобы уйти осенью, как положено представителям ее вида, вместе с подругами. …Отражение подмигнуло ей и кокетливо повело плечом. Длоре стало зябко, и она поежилась. В теле была легкость, ничего не болело – не ныли суставы, не ломило ступни. Но пустота внутри и морщины на лице никуда не делись. Все они молодые, даже Чечен – юн по сравнению с ней. Их пьянит волшебство этого дня, а ее пугает. Ведь старится не только тело – внутри все тоже потихоньку выцветает и дряхлеет. - Бабушка, бабушка! – подбежавший Лапуфка стал дергать ее за ладонь. – Пойдем! Там все тебя ждут, в большой комнате. Там все такое яркое, что у меня глазки болят! - Пойдем, милый. А ты, когда войдешь в ту комнату, закрой глазки ладошками, они и болеть не будут. Она медленно двинулась по гладкому узорному паркету. Убедившись, что бабушка идет в нужном направлении, ребенок выпустил ее ладонь и ускакал вперед. За высокими окнами была ночь. Больше, чем ночь - густая чернильная тьма, словно кто-то замазал стекла смолой или черной краской. Внутри же горели свечи – в огромных хрустальных люстрах, в бронзовых узорных подсвечниках. Мириады огоньков плясали на блестящем полу, отражались в зеркалах и фарфоровых вазах. Все вокруг было живым, двигающимся. Мраморные статуи приветливо склоняли головы, часы начинали бить. А когда она проходила галереей героев 1812 года, бравые усатые красавцы громко прокричали ей: «Ура, ура, ура!», и это было так неожиданно, что она вздрогнула, но очень приятно. Длора не слишком беспокоилась, что ее маленький проводник испарился, она знала, что ноги сами выведут ее к нужному месту. И если она идет не прямо, а кружным путем, значит, что-то важное для нее должно случиться по дороге. В Павильонном зале играла музыка, она доносилась из часов с павлином. То был любимый зал Длоры – с самого детства. Еще когда она приходила сюда с родителями, она первым делом требовала навестить павлина и полюбоваться на мраморные ракушки, над которым мыли свои белые руки царевны и фрейлины. Обычно хвост у павлина был опущен, но сегодня, сейчас – блистал огромным раскрытым веером. Свечей было больше обычного – мерцающим ковром они устилали паркет, оставляя открытой лишь узенькую дорожку, да еще круглую мозаику с головой печальной Медузы Горгоны в центре и кентаврами и грифонами по окружности. Дорожка вела в полукруглую нишу с шестью колоннами из яшмы и розового мрамора. У круглого столика стояли три кресла, обитых потертой розовой парчой, с ножками в виде позолоченных лебедей, выгнувших шеи. Одно было занято. Длора опустилась в свободное и только тогда посмотрела на сидевшего рядом. Точнее, сидевшую – та же фигура, то же лицо, что встретило ее в зеркале в холле, с нежным, чуть приоткрытым ртом и смеющимися глазами. - Здравствуй, Лора! – она произнесла имя, которым ее называли в юности. - Здравствуйте, бабушка! – девушка шутливо склонила голову. - И чем мы с тобой займемся? Длоре не хотелось думать, не хотелось удивляться, поэтому она говорила спокойно и расслабленно. - Хотите, я вам погадаю? – Девушка вытащила из корсажа колоду карт – огромных, с бронзовой узорной рубашкой. Они казались слишком большими даже для Таро. - Я не верю в гадания. - Ну, тогда можно сыграть в «дурака», или, вернее, в «дурочку», так как нас всего двое и обе принадлежим к прекрасному полу. - Раздавай! – Длора не слишком любила карточные игры, но отчего-то знала, что отказываться не стоит. Карты легли на столик с яркой инкрустацией в виде букета роз. Шесть перед ней и шесть напротив. Козырем оказалась бубновая дама. Вместо стандартной картинки на Длору опять глянуло ее лицо – словно со старых пожелтевших фотографий. Девочка семи-восьми лет с двумя гладкими косичками, прикрывающими уши, сморщилась и показала язык. Длора посмотрела выпавшие ей карты. Они тоже были живыми и узнаваемыми. Крестовый король щурил выпуклые карие глаза – Валерка, Валерочка, ее первая школьная любовь. А вот туз червей – ее муж в круглых очках и съехавшем набок галстуке. Он был ученым, крайне талантливым и, как полагается, безумно рассеянным. Еще один туз, бубновый – ее старший сын Андрей. Весельчак, балагур, физик-ядерщик… Длора рассеянно перебирала в пальцах плотные, непонятно из какого материала сделанные картинки, а они подмигивали, усмехались, кивали… Она проиграла, увы – поскольку все сильные карты, пришедшие к ней вначале, быстро ушли, и под конец она держала в руках веер из шестерок и семерок – соседей по лестничной клетке, случайных знакомых, врачей в поликлинике. Последними картами, вытянутыми ею из колоды, были два джокера. Они отличались от остальных, являя собой не знакомые лица, но виды Питера. На одной был слякотный вечер, грязь вперемешку со снегом, набережная у Крестов с перехлестывающей через парапет водой. От карты так и веяло ноябрьской тоской, стылостью и болезнями. На другой - ясное летнее утро (какие, говоря по правде, бывают не часто в «городе дождей и прыщей», как презрительно называют его высокомерные москвичи). Летний сад и пара лебедей, наворачивающих круги в пруду. Запах только что прошедшего ливня и свежей тополиной листвы. Живой рисунок был чуть размыт, словно кто-то рисовал акварельными красками по влажному картону. - И это, и это – ты, я знаю, - Длора провела по картинкам пальцем, скрюченным от застарелого артрита. – Город совмещенных противоположностей, светлых и темных, теплых и ледяных. Безумная фантазия Петра, воздвигнувшего столицу на болоте и на крови, и той же кровью отмытая добела во время блокады. Это все, что ты хотела мне показать? - Нет, не все. Мне хочется показать тебе еще кое-что. Ты пойдешь со мной? - Разве у меня есть выбор? - У любого он есть, а у вас – тем более. Скоро вы научитесь жить, руководствуясь только собственной моральной лесенкой, отринув все внешние запреты и устои. - Поздновато в 82 года учиться жить по-новому. А еще – глупо выслушивать нотации и советы от себя же самой многолетней давности. - Так лучше? Девушка провела рукой по лицу и груди и перестала быть человеком. Перед Длорой в кресле сидело странное создание: мраморный сфинкс, небольшой, не более метра в длину. Львиное тело, женская грудь и голова – необычным было то, что грудь окутывало платье, а голову венчала изящная высокая прическа. Точно такое же создание сидело слева от нее. «Вот и третье кресло пригодилось…» Длора узнала сфинксов-близнецов сразу: они тоже были из детства, как и Павильонный зал, - стояли обычно в одном из будуаров дворца, напротив друг друга. Проходя мимо, она всегда останавливалась, дивясь: и кто это выдумал такой необычный симбиоз придворной дамы и древне-египетского чудовища! И жалела, что протянутая веревка не давала возможности изучить чудесные создания вблизи. Сейчас она могла рассмотреть их в деталях. Давнее детские любопытство было удовлетворено сполна: точеные аристократические лица, парчовый наряд, ожерелья и диадемы. И тяжелые львиные лапы с когтями в два сантиметра, расслабленно лежавшие на столике. Близнецы отличались друг от друга выражением лиц: дама по левую руку Длоры была олицетворением высокородной спеси. Правая, возникшая на месте девушки, – улыбалась приветливо, хотя и лукаво. - Ну, по крайней мере, к такому роду чудес я уже успела привыкнуть, - Длора закашлялась, пытаясь скрыть смешок – слишком уж забавно выглядели причудливые создания. – Только хотелось бы знать, каков ты на самом деле. - Такой, каким ты меня видишь. Сейчас, вчера, всегда. Разве у меня может быть один образ? Я не человек, и моя душа состоит из множества эманаций других душ. Люди одарили меня ею, создавая и разрушая, коря и восхваляя, любя и ненавидя, - объяснила лукавая дама-сфинкс. А ее сестренка лишь усмехнулась мраморными губами. - Экий ты… - Длора помолчала, подбирая нужное слово, и, не найдя, вздохнула. – Ну, и что ты хочешь мне показать? - Прошу следовать за нами! – Сфинксы соскочили с кресел и затрусили по анфиладам дворца к выходу, звонко стуча когтями по паркету. Длора едва поспевала за ними, несмотря на обретенную в последнее время девическую легкость. Оказавшись на улице, они подхватили ее с двух сторон под руки и взмыли в воздух. Длора хотела было заметить, что в ее возрасте подобные физические нагрузки противопоказаны, но смолчала, осознав, что полет ей приятен, а неудобств минимум – лишь на руках, должно быть, останутся синяки от мраморных лап. Вокруг царила полная тьма. Непонятно было, как сфинксы находили дорогу. Лишь по волне свежести, поднявшейся снизу, Длора догадалась, что они летят над рекой или каналом. Полет оказался недолгим: спустя несколько минут мраморные когти заскрежетали по карнизу. Комната, в которой они очутились, каким-то образом просочившись сквозь решетку на окне, освещалась тусклым синеватым ночником. У тьмы был вырван кусок, и в нем проглядывала кровать с унылым серым бельем и стены, обитые чем-то мягким. На кровати поверх одеяла лежал, съежившись в комок, человек, заросший седой щетиной, с торчащими лопатками и худой шеей. - Где мы? Кто это?.. - На Пряжке. Это психически больной человек с полным распадом личности. Он такой с самого рождения. Как-то мне довелось заглянуть в его сны – они оказались яркими и наполненными. Каждую ночь он проживает множество жизней, видит сотни закатов и рассветов, и иногда ему кажется, что он всех нас выдумал – и вас, и меня. Может быть, так и есть? Каждое утро приходит санитар и будит его, заставляя двигаться, принимать лекарства, жевать… - Почему он так важен тебе? Мало ли, что кому снится. - Я боюсь, что однажды ему не дадут заснуть: садист-санитар или другие больные. И наш мир свернется, как свиток, осыпется, как старая штукатурка, перестанет существовать. Длора вгляделась в лица обоих сфинксов, стараясь определить, кто из них это сказал и насколько он серьезен. В тусклом свете ночника близнецы были неразличны. Какое-то время она растерянно переводила глаза со спящего психа в сизом больничном халате на точеные мраморные черты и обратно. - Ладно, не говори глупостей! Я оценила твой юмор. Сфинксы молча развернулись, ухватили ее под локти, и они вновь окунулись во тьму. И снова полет был недолгим. Правда, на этот раз впереди был свет – зеленоватая подсветка Эрмитажа.
В Малахитовом зале не хватало только Длоры, но посланный за ней Лапуфка вернулся и сообщил, что «бабушка идет очень медленно, но скоро придет». Все чувствовали себя неуютно: чрезмерное обилие позолоты резало глаза, оглушало, путало мысли. К тому же было зябко. А потом на молчаливых, сбившихся в кучку людей полились звуки старинной музыки. Под клавесин, флейты и скрипки в двери втекали фигуры и принимались кружиться в вальсе: мужчины во фраках и гусарских мундирах, дамы в пышных платьях с оголенными плечами, в блеске драгоценностей. Лица были прекрасны, но одинаковы, они казались застыло-восковыми. Не слышно было ни единого звука, нарушавшего музыкальную гармонию: ни шороха ткани, ни скрипа паркета, ни стука каблуков. И все это было завораживающе жутко и отвратительно прекрасно. И Чечен подошел к Эмме и предложил ей руку. Она склонила голову в знак согласия, и их пара влилась в бесшумно кружащуюся толпу. Бялка потянула за рукав своего кавалера, и он, поупрямившись для вида, пошел за ней в самый центр зала, и зеленая залатанная юбка плескалась живым стягом среди мертвой парчи и шелка, а Волк смотрел под ноги и краснел от напряжения, стараясь попадать в такт и не наступать партнерше на ноги. Антон сумрачно проводил глазами Лапуфку, который, сорвавшись с места, шустрой ящеркой вильнул в гущу танцующих призраков и затерялся там, путаясь под ногами и ловя небывалый кайф. - Вы не пригласите старую леди на танец? – Длора словно вынырнула из ниоткуда и тронула его за локоть. – Я и забыла, когда в последний раз двигалась под музыку. - Конечно, леди, - уважение к старшим Антон впитал в себя с молоком матери. Странный бал длился долго – часы, а может, и дни. Или просто время растягивалось под старинную музыку. Все были словно в трансе – грезили наяву, растворялись в покое и эйфории. Когда музыка стихла, тишина в первые мгновения показалась оглушительной. И отрезвляющей. Восковые фигуры застыли, как при игре «море волнуется раз». - Нам пора идти. Голос шел сверху, и все задрали голову. Черный лев с позолоченными крыльями, один из тех, что цепными собаками охраняют Банковский мостик, спикировал вниз с огромной люстры. - Зачем мы нужны тебе?! – Антон выступил вперед, подобравшись и напрягшись, словно собираясь сражаться с противником. - Не здесь! Следуйте за мной. Лев беззвучно развернулся на пружинящих лапах и полетел – невысоко, на бреющем, складывая блестящие крылья перед каждой дверью и вновь расправляя, влетая в зал. И они пошли, точнее, побежали за ним. Когда все очутились на улице, оказалось, что тьма исчезла. Вокруг опять простирался вечный сентябрь, теплый и солнечный. Они промчались по Большой Морской, вдоль Гороховой и притормозили на набережной Фонтанки у трехэтажного дома. Бялка радостно захлопала в ладоши: - Это же Ротонда, самое странное место в Питере! - Здесь все странное! – фыркнул Антон. – Странное и в странном. Сомневаюсь, что имеет смысл туда заходить. Но выбора ему не дали – все устремились вслед за львом в подъезд, оказавшийся открытым, и, постояв пять секунд снаружи в гордом одиночестве, Антон присоединился к большинству. Ничего особо странного внутри не было: парадная как парадная, только круглой формы, и лестница не обычная, а винтовая. Стены были покрашены в салатно-зеленый цвет, и, судя по запаху и блеску краски, совсем недавно. Сквозь краску проступали надписи и рисунки, четкие и еле заметные, крохотные и полуметровые, и было их невероятное множество. Бялка, подымаясь по ступеням, громко читала наиболее понравившиеся, ведя ладонью по стенам: - «Я жду, кто ты? Как я, одинокий или пресыщенный, как они?..» «Прощайте, люди! Мне было хорошо с вами. Извините, если что». А вот это руны, по-моему…. И звезда Давида… «Самый счастливый человек — это младенец в чреве матери!» А ниже приписано возражение: «Нет, это самый несчастный человек: ему еще предстоит разочароваться в этой жизни!»... «Господи! Мы — твой предрассудок!»… - Помолчи, Бялка, - попросила Эмма. - А почему? - Место особое. Его еще «центром мироздания» называют. Они поднялись наверх и встали вокруг круглой площадки. Каждое слово, произнесенное в этом месте, даже шепотом, гулко и завораживающе отдавалось под сводами. Только Эмма из всех семерых бывала здесь прежде: давно, в студенчестве ее приводил хиппующий мальчик. Тогда парадная еще не закрывалась, и вечерами и ночами напролет в Ротонде тусовался «системный пипл». Память у нее была цепкой, и она точно знала, что в те времена не было двух дверей, одна напротив другой - темно-синей и жемчужно-серой. Двери не имели ни замков, ни ручек, и кнопки звонка также отсутствовали. Крылатый лев толкнул лапой дверь, что была светлее. За ней оказался не третий этаж, как следовало бы ожидать, но мостовая. Был слякотный, хмурый вечер - то ли февральский, то ли мартовский. По улице сновали туда-сюда прохожие: не призрачные, не восковые – живые. Озабоченные, усталые, заполненные по макушку делами и проблемами. Проезжали автомобили, разбрызгивая веером грязь. Все так дружно загляделись на кусочек реального мира, что не сразу заметили, как льва не стало. Вместо него лицом к стене и спиной к ним стоял человек в поношенном сюртуке и цилиндре. Он заговорил, не оборачиваясь. Усиленный акустикой голос, гулкий и медлительный, казалось, раздавался со всех сторон: - Я хочу попросить у вас прощения. Я выдернул вас, семерых, из привычных вам мирков и привел сюда, в вечный сентябрь. Там, - человек повел рукой в сторону улицы со спешащими прохожими, - вы перестали существовать. Стерлись из бытия, из памяти ваших родных и знакомых. Вас не осталось даже на фотографиях. Сможете ли вы меня за это простить? – Вопрос был риторическим, и никто не издал ни звука. – Вы нужны мне – как мои хранители, мои дети. Мир за этой дверью, реальный мир - открыт для вас. Вы можете бывать там, когда захотите. Невидимыми ходить по моим улицам, помогать тем, кому захочется, или, напротив, наказывать. Творить маленькие чудеса. Я никогда не скажу и даже не намекну, что нужно или не нужно делать. Вы вольны творить все, что угодно. «Люби и делай, что хочешь». Только примите меня, примите полностью, вместе со всей кровью, что течет по моим рекам и каналам, мазутным и мусорным, со всей болью, что ночами поднимается, как черный пар, над домами и площадями, со всей тьмой, что таится в моих подворотнях и подъездах с выкрученными лампочками. Со всеми мрачными легендами и призраками, проклятиями и пророчествами. И я стану вашим мечом и щитом и исполню любой ваш каприз. Он медленно повернулся к ним в профиль. Лицо казалось алебастровым барельефом на фоне стены, пестрой от надписей: лик ангела с белоснежной кожей и кротким взором. - А что за другой дверью, за синей? – звонко спросила Бялка. - Я не знаю. Она для вас, и рано или поздно вы ее откроете. Рай, ад, чистилище, острова блаженных, иные измерения… Кому что, кому как. Я останусь один - синюю дверь мне не открыть. Поэтому я не люблю это место. - Я принимаю тебя, Печальный Северный Город! – сказала Бялка. - Полностью, до самых кончиков твоих пушистых ресниц? - Да. - Повторишь ли ты это, когда увидишь? Он стал медленно поворачивать голову в другую сторону. - Не надо! – крикнула она пронзительно и быстро. – Не поворачивайся, я знаю, что увижу что-то страшное. Мне все равно, какая у тебя вторая половина лица. Пусть она изъедена проказой или ухмыляется жутко-жутко – мне это не важно. - Хорошо. Тогда сделай шаг. Питер скользнул в проем распахнутой двери. Теперь он стоял к ним лицом, но силуэт стал зыбким, и черт лица было не рассмотреть. Нечеткий обрис, вибрация, как на испорченной голограмме, сквозь которую по-прежнему спешили люди и проезжали автомобили. Девушка шагнула и слилась с бесплотным силуэтом. По нему пробежала рябь, как по воде, а может, то была судорога. Бялка сделала еще один шаг и оказалась по ту сторону дверного проема, на слякотной февральской улице. Она обернулась и помахала рукой оставшимся. - Эй, вы там не слишком долго возитесь! Это вовсе не страшно и не больно. Следующим был Лапуфка. Он пробормотал, не думая и не вникая, фразу: «Я принимаю тебя», и пронесся сквозь Питер, подобно маленькому торнадо. Чечен, прежде чем шагнуть, произнес негромко: - Я принимаю тебя. Несмотря ни на что. Я постараюсь не допустить того, что готовился сделать совсем недавно. Эмма долго вглядывалась в зыбкие очертания, не решаясь сдвинуться с места. - Скажи, это больно – пропускать нас сквозь себя? - Ты даже не представляешь, насколько. - Я принимаю тебя. И меня восхищает твоя сила и нечеловеческая красота. Она шагнула вперед. - Я принимаю тебя, - Длора не мешкала, не задержалась ни на миг, и едва не наступила на уносящийся вперед шлейф вечернего платья Эммы. Волк и Антон вопросительно взглянули друг на друга. - Иди уж! Тебя там, по крайней мере, ждут, - буркнул Антон. Волк задумчиво кивнул. - Принимаю тебя. Хотя… ты мог бы быть слегка посимпатичнее, скажем так. - Увы. Каков есть. Ты колеблешься? - Нисколько. И Последний Волк тоже прошел насквозь. Антон, оставшийся в одиночестве, молчал, и Питер не торопил его. Наконец, он решился. - Ты знаешь, я ненавижу тебя, и знаешь, за что. Но… - Но? - Но принимаю, - он усмехнулся и шагнул вперед. Они стояли, все семеро, по другую сторону двери. - И когда мы сможем вернуться? Кажется, это спросила Эмма. А может, Длора или Бялка. - Эта дверь всегда открыта для вас. И даже приходить к ней не нужно – она отныне внутри у каждого. - Интересно, а родинки на моей спине не выстроились сейчас в карту петербургского метрополитена? – улыбнулась Эмма. - Все может быть, - ответил ей Питер. И, шагнув вслед за ними на улицу и повернувшись так, чтобы была видна только светлая сторона лица, улыбнулся в ответ.
Эпилог
Я часто не понимаю взрослых. Мама мне всегда говорила, что я маленький, и я действительно был маленьким, и она всегда наклонялась, чтобы обнять меня. А теперь мамы нет, а Бялка говорит, что я большой, больше их всех, а как я могу быть большим, если я маленький, и ей тоже приходится наклоняться, чтобы обнять меня? И еще я не понимаю, почему кто-то видит нас, а кто-то нет. И еще, если человек видит нас сегодня, то это совсем не значит, что он увидит меня или бабушку Длору завтра. Вчера я видел маму, а она меня нет, и оттого мне стало так грустно, что я расплакался. А я ведь не должен плакать – я не девчонка. А Эмма взяла меня на руки и долго качала, и сказала, что мне не нужно плакать – ведь я теперь как Питер Пэн. Питер Пэн – это не город Питер, а маленький мальчик, он жил на острове, ходил со шпагой и сражался с пиратами. И еще у него была фея Динь-Динь, и он всегда оставался мальчиком. И я решил, что мне нравится быть таким, как он, а плакать я больше не буду, потому что я не девчонка, а Хранитель города. Правда, я не совсем понимаю, что это значит. И еще я не понимаю, почему мы не можем все время быть там – где можно купаться, и вода теплая-теплая, как на юге, где можно шуршать золотыми листьями, и даже летать. Еще там можно бегать по крышам и не бояться упасть, потому что асфальт внизу мягкий-мягкий. Но все говорят, что я окончательно разбалуюсь, если буду все время там, а я не знаю, что значит «разбалуюсь», и мне не понятно, отчего они не хотят, чтобы мне все время было хорошо. Но и здесь, за другой дверью, часто бывает весело. Здесь много людей – раньше я их не чувствовал, а сейчас чувствую, они все такие разные и теплые. А вчера вечером я показал язык огромному каменному дядьке, блестящему и высокому. А он сначала нахмурился, а потом подмигнул. (Длора сказала, что он называется «атлант».) Мне кажется, он не обиделся, а то иначе придется идти к нему и извиняться. Главное – чтобы он не рассказал Эмме, а то она будет долго выговаривать мне, что дразнятся только невоспитанные дети, а я хороший и воспитанный. Ой, кажется, наступило утро, а я еще с Питером не поздоровался! Он и так с утра обычно сердитый. «Доброе утро, мой старший братик, я устал от тебя ночного и соскучился по тебе дневному, так что просыпайся скорее!..» Лапуфка. |
Библиотека // Объявления
