– Вот как раньше люди жили? Боги были, Боги пили, люди жили – не тужили. А сейчас? Посмотри, сын мой, на мировую жизнь – все ждут часа смерти своей. А наш-то Единый Бог Спаситель, даже час ее прихода не укажет, – монах хлюпнул уголком пухлого рта, – дескать, нечего судьбу свою знать. И я том же. Токмо все одно – люди знают, что умрут. Судный день не за горами… Знать бы, по какую сторону Южных Гор: по нашу или ломейскую, а может, Ангел Смерти нашей со стороны Эль’ейских Королевств заходит или от мидгаров? А может от летров идет, известно же, что за Влтовой язычники живут, и живут, и живут… точно пьют.

Собеседник грузного, краснощекого монаха, зашевелился, озираясь быстрыми серыми глазами по сторонам:

– Тише вы, узнает, епископ – отлучит от сана.

– А что я сказал? Сетовать на жизнь – призвание людей нашего века, – заверял антонианец юноше, приложив ладонь к груди. – К тому же сам Единый Бог заповедовал принимать причастие. Вот и я: выпью кварту и заем пшеничным хлебушком, - чем не причастие? Надо будет, перекрещу, освящу, под алтарем подержу денек-другой…

Монах сложил руки на пузовой горе и отвалился спиной к холодной стене из обтесанных камней грубой работы. Затем начал наблюдать за молодым собеседником: его нервными движениями и желанию покинуть не скромный дом. Видимо, подумал монах, сын его мирской боится продолжить разговор, но пуще страшится, на ночь глядя, пуститься через лес в ближайшую деревню. Ведь, как известно, девственница с мешком золота здесь не пройдет точно. Все это монаху подогревало нос к еще одной пинте крепленого вина.

Почесав выступающую в виде клубня пиона часть лица, он проговорил:

– Помнишь, сын мой, как в Писании сказано: вне дома меч, а в доме мор и голод. Так что ешь булку и запивай вином – с голоду не помрешь.

– Отче, так мне, что, всю жизнь здесь сидеть? – наивно спросил юнец.

– Нет, можешь и походить вдоль лавки или вокруг стола, – рассмеялся поросячьим визгом монах.

Юноша испугался, как маленький ребенок с большой фантазией, который представил себя точно таким же монахом в старости, такой же живот-поставку для кружки и креста, такой же живот-бурдюк для пива и вина. Вообразил на мгновение себя на месте антонианца. Это ужаснуло его, но возраст юноши подбирался к зрелости, и как положено, он начал обдумывать в светлокудрой голове, как это до колик в желудке смешно. И вслед за монахом разразился звонким, громоподобным, раскатистым хохотом.

– Вот видишь, сын мой, даже в смерти можно найти повод посмеяться ей в лицо!.. Брось-ка в камелек еще пару дровишек, прохладно как-то стало. Точно смерть с мечом на порог взошла.

Юноша живо справился с работой и засмотрелся на язычки пламени, вылизывающие сухие полена; на огненно-красные угли, которые, по его мнению, показывали ад и пекло на земле.

– Куда ты смотришь? – вновь рассмеялся монах. – О чем задумался? На пороге холодная смерть, а в камельке Геенна? Да, так оно и есть. И человек вынужден обретаться лишь в тепле, а потому, чтобы согреться, необходимо пить и есть. Так ешь и пей! А так все одно – либо меч, либо голод, либо язва моровая на худой конец.

Мальчишка отстранился от камелька и уселся по другую от антонианца сторону ветхого, ссохшегося стола, который держался лишь на красных каплях вина и еще на Святом Духе, как утверждал сам монах.

– Ешь и пей, – повторил антонианец.

Юноша только пригубил из глиняного стакана, как за окном, затянутым телячьим пузырем, промелькнула тень. Дрова вспыхнули, предчувствуя свежий ночной ветерок, и углубились в угли, выбрасывая в дымоход фонтаны пепла.

С монаха слетела пьяная блажь. Он быстро, как медведь, уселся ровно и шепнул юнцу:

– Живо в сундук!

Перед тем как скрипучая дверь начала отворяться, монах сбил мальчишеский стакан на пол. А сам отломил кусочек хлеба, перекрестил его на глазах незваного гостя, затем обмочил в вине и, с молитвой на губах, проглотил.

Гостем являлся поджарый человек в отрепьях: льняные одежды несколько раз были заплатаны то красными, то синими тряпками. Но на ногах красовались кожаные сапоги, выкрашенные в черный цвет, и с ремешками, проклепанными сталью. Поверх одежды была накинута короткая стеганная, в дырах, куртка, на ней темнела черная кольчуга, препоясанная перевязью с фальшионом. Через плечо был перекинут летрийский выгнутый лук, без тетивы, но закрепленный тонкоплетеной пенькой. Хотя в боевом виде незнакомец казался толще, но худое, скуластое лицо все же выдавало его жилистость. Из-за этой черты, не свойственной местным людям, и кольчуга, и одежда неестественно свисали складками вниз.

Монах заставил глаза упереться ему в лицо, обрамленное черным капюшоном с длинным хвостом.

– Да благословит Единый Бог ночных гостей, ищущих приют у бедного монаха, – вяло проговорил антонианец.

– Ты мне голову не морочь, боров! Отвечай, съестные припасы есть? – голос незнакомца был хрипатым и грубым, словно его горло жгло не то от изжоги, не то от кашля. А скорее, подумал монах, тот болен моровой язвой, хотя отбросил навязчивые мысли.

– Я бедный монах, и могу лишь предложить разделить со мной скромную трапезу, которую Господь послал сегодня мне.

Незнакомец прошел по скрипучему полу и заглянул в кувшин с вином; при этом тень его вытянулась и сузилась. Затем он гневно проговорил, опершись руками о стол так сильно, что начал выходить со скрипом Дух Святой:

– Монах, пьющий крепленое вино из графства Клеетеппих? Не слишком ли дорого для бедного служителя Господа нашего? Или ты кого еще пригрел?

– Нет, что вы, господин путник. Я здесь один. А вино мне оставил один рыцарь, спешащий в Небельсумпф. Он, благородный человек, подарил мне этот кувшин.

Гость выпрямился и осмотрел хижину антонианца: небольшой очаг, с пылающими дровами, над ним на вбитом между камней гвозде висели четки. По левую руку от камелька располагался стол и две дубовые скамьи. С другой стороны, под связками лука и трав располагался большой сундук, окованный проржавевшим железом; сверху его накрывал коврик, впитавший в себя больше пыли, чем сажи лицо кузнеца, который этот сундук обил железом. Далее, вдоль стены шла простая койка, крытая толстым шерстяным одеялом. Но внимание незнакомца привлекли свежие капли под кроватью. Он презрительно и холодно взглянул на монаха.

– Один, говоришь, – не то спросил, не то утвердил хрипатый гость в дорогих сапогах.

Их в полном объеме монах рассмотрел, когда незнакомец заглянул под пыльную постель и выудил оттуда глиняный, чудом не разбившийся стакан. Человек в отрепьях и таких славных сапогах не мог быть хорошим – подумал антонианец, но было поздно. Разбойник внутри, и его ловкость, не отяжеленная пузом, предоставляла ему бОльшую выгоду. Незнакомец провел пальцем по стенкам стакана, затем попробовал влагу на язык.

– Крепленое вино. Недавно налитое. Зачем тебе понадобился второй стакан, когда ты, боров, говоришь, что один?

– Как, я не сказал? Я так испугался, когда мелькнула тень за окном, вот и обронил стакан, а он, видимо, закатился под кровать.

– А крошки по другую сторону стола?

Монах задрожал, понимая, что дальше не может обманывать разбойника, доводы заканчивались, а вино, как бы о нем не говорили, скорости мышления не прибавляло. Незнакомец схватил тонкопалой, но крепкой рукой антонианца за рясу и хорошенько встряхнул, не замечая грузности оппонента. Разбойник дыхнул гнилью:

– Говори боров, кто еще здесь?! Я облегчу твой язык. Пол ночи я наблюдаю за твоим домом, и никто не выходил, однако звонкий детский хохот весьма разнится с твоим поросячьим визгом. Где мальчишка?! Отвечай, или станешь первым желудем на дубовой ветке!

При этих словах юнец собрался с мыслями в молодой светлой, пусть пьяной голове, что придало ему небывалую для своих лет отвагу, и с хлопком откинул крышку сундука. Незнакомец глянул искоса томным карим взглядом, оценивая мальчика, но при этом не разжал пальцы, державшие монаха за грудки.

– Отпусти его, разбойник! – возопил юноша, поднимая массивный деревянный крест, хранившийся на дне сундука.

Гость медленно отошел, стараясь сделать так, чтобы его руки были на виду у багровевшего от злости мальчика. По лицу разбойника, как это бывает, когда человек осознает свою силу, пробежала ядовитая ухмылка, обезображенная недельной, уже черной, щетиной.

– Так-так-так, – проговорил он, склоняя голову на бок. – А вот и наш бравый отрок.

Незнакомец поглядел на мальчика, по колено стоящего в сундуке; верхнюю часть тела прикрывала льняная рубаха с длинным рукавом. Лицо показалось ему мужественным и даже красивым. Как раз таких ребят и любят все красавицы Небенвюста: ровный прямой нос, тонкие дуги бровей, совсем белесые, словно юноша родился альбиносом. Ко всему прочему, алебастровая кожа чуть темнела на скулах и под пухлой нижней губой, - уста, не ощутившие опьяненного женского поцелуя, всегда притягательны.

– Во имя Единого Бога нашего, приказываю тебе, разбойник, изыди из этого дома!

Хрипота придала смеху незваного гостя особенную грубость. Он хохотал в смазливое личико юнца, воображая, как богатенькие дочки будут вздыхать и браниться за право первой сорвать с него целомудрие.

– Разбойник? Изыди? Ха! Правду говорят, крепленое вино не только пьянит. Отрок, послушай меня, старого вояку, твой крест мне ни черта не сделает.

– Не чертыхайся! – вставил антонианец.

– Раз нет припасов – вообще молчи, боров. У меня к мальчику есть небольшое дельце, – словно не чувствуя опасности, незнакомец скрестил на груди руки.

Юноша перешагнул через стенку сундука. В пылающей жаждой приключений груди зажегся праведный гнев, разносивший по телу невиданную самоуверенность в собственных силах. Кровь, прилившая к лицу, выдавала его с головой.

– Не спеши, отрок. Всему свое время, может, когда-нибудь ты сможешь убить меня крестом, но только не сейчас.

Незнакомец спокойно подошел и тронул юношу за руку. Мальчик вывернулся, продолжая сопеть, не в силах решиться на первый удар.

– Хиловат, твой отрок. Но даже такие приручаются к труду и дисциплине, – продолжал разбойник, повернувшись спиной, что очередной раз доказало молодому человеку, что незваный гость совершенно не страшиться нападения сзади. Только уверенный в себе человек мог позволить подобное. – Как думаешь, сгодиться он мне, или стоит подождать пару зим? – он вновь повернулся к юноше: – Вот видишь, ты даже сейчас не решился меня ударить. Нерешителен, но первое убийство сгладит этот недостаток… Готов ли ты пойти в ученики ко мне? Я жду ответа.

– Отстань от мальчика, – повелительно икнул антонианец. – А ты, – обратился он уже к светлокудрому юноше, – коли вылез из сундука, присядь на скамью. В ногах правды нет.

Незнакомец отошел, вновь скрестив на груди руки, и проговорил, смотря, с какой ловкостью и поспешностью мальчик исполнил повеление:

– Если стоишь твердо, то и в ногах бывает правда, не так ли, брат Тозо?

Монах с кряхтеньем зашевелился, заливаясь румянцем то ли от вина, то ли от смущения. Он положил жирные руки на стол и наклонился вперед, как заправский писарь или судья – поза выдавала в нем весьма обученного юридическим наукам человека, да и пьяные глаза оставили в себе толику мудрости и невозмутимости по таким случаям.

– Насколько я знаю, Ниманд Буйо, тебе не долго осталось крепко стоять на ногах.

– Отче, вы его знаете? – подал голос юноша.

– Отчего же не знать, перед тобой сам граф Клеетеппих, муж тиранессы Вальпы, дочери Боэмунда. Помнишь, в прошлом году громкое дело обсуждали в Готтенбурге. Я тебя водил, должен был запомнить.

– Брат Тозо знает, что говорит, слушайся его, пока есть возможность, – подтвердил гость, принимая приглашение антонианца и усаживаясь на скамью через стол от юноши.

Ниманд подвинул к себе стакан монаха и спокойно наполнил его до краев, пользуясь тем, что это вино было изготовлено в его владениях. Залив глотку, незнакомец отставил глиняный стакан, и, сложив локти на стол, продолжил разговор:

– Брат Тозо, как зовут твоего отрока? Ах да, разумеется, я приношу свои извинения за оскорбления. Пусть нынешний спектакль послужит ему уроком, и он научится сначала проверять, а потом судить людей об их возможностях.

– Граф, скажи лучше, – настала очередь антонианца выпить крепленого вина, – ты опять ушел от тиранессы?

– Да что там говорить, она и без меня хорошо справляется, прямо кайзер в платье. А ты же знаешь, мне всегда нравилась природа. Вот и пропадаю неделями, а то и месяцами. Брожу по лесам, охочусь... Так что это был за рыцарь, идущий в Небельсумф? Может, ему необходим проводник?

– Не было никакого рыцаря. Это я так, чтобы показать, этому юнцу, уменья следопытов, – монах с добродушной улыбкой разлохматил светлые кудри мальчика.

Юноша смутился, как маленький ребенок, будто его похвалили за какую-нибудь мелочь, которую он нарочито выполнил, чтобы получить одобрение, и поэтому скромно упер глаза в пол.

– Врать не хорошо, – тут же вставил Ниманд. – Спектакль, если поучительный - одно, а вот говорить ложь всегда плохо. Запомнишь, отрок? Но бывает и так, что говорят не всю правду, вот как со мной, например. Брат Тозо прекрасно знал, кто я, однако умолчал, чтобы смутить и проверить тебя.

– Так вы не разбойник? – поднял юноша серые глаза.

– Тогда бы мне путь был заказан…

– Путь куда?

– В петлю, конечно, в лучшем случае. Но сейчас не об этом, раз ты уже знаешь достаточно, отрок, жду ответа на вопрос, который я задал. Не хочешь ли ты пойти ко мне в ученики? Назвав свое имя, конечно.

Юноша жалобно, подобно котенку, упрашивающему молока, взглянул на монаха. Весь его вид выдавал еще детскую наивность, плавно переходящую в жажду приключений. По-поросячьи рассмеявшись, антонианец, закивал и проговорил, еле сдерживая хрюканье:

– Конечно, Реми, ты волен делать, что заблагорассудится. За благо… – краснощекий монах еще пригрозил пухлым пальчиком.

– И вот еще один урок, – граф вновь привлек внимание юноши. – Сначала я спросил твое имя у него, затем у тебя, но ответил опять-таки брат Тозо. Какой можно из этого сделать вывод?

– Брат Тозо - болтун? – неуверенно произнес Реми.

Монах вновь уперся всей массой тела о каменную стену, чувствуя, как не только колики в животе дают о себе знать, но и сердце – так ему было смешно. Хохотал и хриплый граф, чем полностью сконфузил юношу. Но, быстро придя в себя, Ниманд налил мальчику вина – настал его черед – и поставил стакан перед ним, проговорив:

– Именно, болтун, отрок! Никто бы правдивее и лаконичнее не сказал бы! Поэтому, зная его застольную проповедь, говорю: пей и ешь! В ближайшие дни ты подобного не попробуешь.

Реми не понял, что же хотел сказать следопыт. Почему же через смех пробирался могильный холод? Юноша усердно старался разгадать причину, побудившую есть и пить… однако ел и пил.

Вино сморило отрока, и старшие простили молодой организм, не привыкший к долгим пьяным ночам. Поэтому, когда Реми в очередной раз растер сонные, покрасневшие глаза, брат Тозо по-отечески проговорил юноше, чтобы тот отправлялся спать. Мальчик не спешил; и лишь поймав себя на клюканье носом, медленно встал из-за стола, отрешенно, словно лунатик, проковылял до койки монаха и, не разбираясь, где головная часть кровати, нырнул в жесткую перину, расплывшись во сне.

– Слабый отрок, – хлюпнул Ниманд, подпирая рукой голову.

– Не всякий бутон раскрывается с рассветом. Погоди, он еще явит себя миру. А ты ведь тоже, неспроста им заинтересовался? – спросил монах. На его лице выступили красные пятна, а речь стала медленной, вязкой и почти не разборчивой. Граф понял, что с монаха хватит: каков воспитатель, таков и ученик.

– Мужчина должен уметь выживать, а чему он научится в твоем доме? Как молить о пище? Пусть лучше мир увидит, может сам придет к твоему образу жизни. Пока у него есть чувства и желания, пока он может выходить из себя – ему просто необходим такой учитель, как я. Когда говорил, что отрок слабый, я не сказал, что он не может стать сильным? Может, и будет!

– Может, ты и прав, граф. Подбросишь поленьев…

– Ты ленив и пьян, монах, – вздохнул следопыт.

Брат Тозо кивнул, да так сильно, что чуть не ударился носом об стол, Ниманд резко выставил руку, ударив ладонью монаху в лоб. Тот резко выпрямил спину и на мгновение просветлел и отрезвел.

– Спи, – сказал следопыт, и монах, понимая, что он все-таки жутко пьян, подложил на стол толстые руки, укрытые сутаной, а на них опрокинул голову.

Через некоторое время брат Тозо засопел.

Ниманд встал и с грустью осмотрел хижину монаха. Аскетизм монашеский его никогда не привлекал: аскетизм лесной богаче и беднее одновременно. На природе ты сам по себе, только ты себе хозяин, ты себе Бог, только от тебя зависит, выживешь или сгинешь в болотных хмарях. Следопыт глянул на мальчишку, наискось распластанного на низенькой постели: «В ногах хилый, мало ходит, кровь не разгоняет. Не жилист, еще хуже. С массивным телом дровосека, а он таким станет, по тропам рысью не походишь». Ниманд обернулся к монаху:

– Что же ты, боров, из отрока делаешь?

Антонианец приподнял было нос, но снова рухнул в дреме.

– Спи…

Следопыт вышел на порог. Через поляну стремительно прошуршала мышь. За ней спикировал филин и тут же взлетел, скрываясь в редколесье. Прохладный северо-западный ветер по-обычному для этого времени года обдувал Красный лес. Ниманд знал, скоро ветры переменятся и тогда запах крепленого вина, смешиваясь с теплым воздухом пустыни Мертвых, обязательно распространиться к северу. «Долго ждать нельзя. Либо сейчас, либо никогда».

Следопыт посмотрел на запад, там: за лесами и реками - в графстве Клеетеппих правит его жена, еще совсем девочка, безжалостная, властолюбивая и дерзкая тиранесса Вальпа, так ее называли слуги и бароны. Он любил ее по-своему: Вальпурга была задорной, жизнерадостной, с вытянутым лицом, на котором зияли два полукруглых серых глаза: они всегда озорные, лукавые. Вспомнил, как гладил впалые щечки, целовал в тонкие, удивительно подвижные губы. Такой мерзости Ниманд никогда не видел. Лес предлагал ему множество девушек: целомудренных и развратных, но женился на холодной ящерице. На то были причины: боль в суставах постепенно захватывала все тело. В свои тридцать лет, даже ходить стало опасно, просто ходить, о беге, лекари говорили, нужно вовсе забыть. Но Ниманд был иного мнения: не было опасности, с которой бы он не справился. Поэтому и женился на Вальпурге; она не станет ухаживать за ним, не позволит лежать в постели, не будет моленно выпрашивать у Единого Бога милости к нему. Не будет тайно плакать над своей судьбой, что ей в мужья достался покойник. Не будет она выписывать из столицы лучших лекарей, чтобы те медленно травили его тело и разум – он сам знал лечебные травы, умел делать мази, но распространение боли он остановить не мог, лишь на время позабыть о ней. С каждым разом соприкасающиеся кости вызывали адскую боль. Следопыт превозмогал ее, в этом ему помогала тиранесса Вальпа, своим бесчувствием она вселяла в Ниманда силы, стремление самому пройти путь до смерти. Вальпурга тоже выиграла от этого союза: муж пропадает в лесах, а она правит, ублажая свои амбиции.

Ниманд присел на ступеньку и потер зудевшие суставы в стопах. Скоро зуд перейдет в свербеж, а следом: в такую боль, что мучения в Геенне покажутся ласками.

Следопыт обошел хижину монаха, нашел несколько трухлявых поленьев. На корточках сидеть было уже больно. Не стесняясь, пока все спят, он сидел на попе, уперев полусогнутые ноги в каменные колонны камелька. Медленно, клал поленья в огонь. Свело пальцы и стрельнуло в локте! Чурка упала на пол, из нее посыпалась сухая мелкая труха. Скоро таким же прахом станет он сам. Нужно было спешить: передать знания, которые собирал всю жизнь, передать как можно быстрее.

«Дело жизни и смерти», – мрачно усмехнулся следопыт, сколько к нему обрались с подобными просьбами, но только сейчас он понял, каково было стремление тех людей. Желание спасти жизнь как свою, так и чужую, равно как: отнять ее – вот двигатель бытия! Это заставляет Солнце кружить вокруг земли, сменяясь луной, делает затмения, или полностью укрывает ночное светило черным плащом. Нужно здесь и сейчас, немедленно и сразу, словно ценность со временем пропадет. Так оно и есть: даже девственница ценна лишь целомудрием.

От боли свело пищевод, вызывая рвоту. Превозмогая всё, Ниманд напряг мышцы настолько сильно, насколько мог – глаза заслезились. Рука тряслась, но следопыт вытащил из мешочка на ремне склянку и палочку обмотанную кожаным шнуром. Испил болеутоляющее, стиснул зубами кляп и повалился набок, скорчился. Когда лекарство подействовало, следопыт уснул.