«Пивные пиастры»

Конитива, товарищи! Конитива, по-японски, означает «здравствуйте». И что с того, что вы японским языком не владеете? Это ваши проблемы. Я вот тоже не владею! А кому до этого дело? Мало ли, чем я еще не владею? Валяюсь на спине посреди сцены. Лежать неудобно. Половицы, которыми выстлана сцена, впились в позвоночник тигриной хваткой, не говоря уже о рампе, на которой лежит моя голова. Не рампа, а гильотина, если не сказать хуже. Терплю. Я в своем репертуаре – смотрю кино «со всеми удобствами». Не, за билет я заплатил честно, только что толку? Воскресенье, сеанс утренний и зал забит пацанвой до отказа. Не то, что сидеть – стоять, места нет. Но, это не про меня. Я всегда себе место найду, и не только стоячее, но и лежачее.

Пока народ перечитывал титры «Таинственного острова», уплотнившись в зрительном зале до состояния шпротов в банке, я как разведчик, протиснулся к лестнице, ведущей на сцену. Змеем, по-пластунски, прижимаясь к полу, чтобы тень моей крадущейся задницы не была видна на экране, заполз к середине рампы. По экрану над штормовыми, вспененными океанскими волнами к Таинственному острову летит воздушный шар с невольными искателями приключений. Улёгся на спину: рампа под головой, как подушка, левый глаз смотрит левую половину экрана, ну, а правый, понятно, правую. Изгваздаюсь, конечно, как трубочист. Мама ругаться будет, ну да мне не привыкать. Я так люблю кино, что могу его смотреть в любом положении - сидя, лёжа, стоя, из дырки в заборе, вверх ногами, или в свободном падении: пока летишь - смотришь.

В прошлом году мы всей семейством отдыхали в Форосе, в Крыму. Вечерком забрели в парк к летнему кинотеатру. Папа, как положено, купил билеты на фильм «Парижские тайны», в том числе и на меня. Однако, оказалось, что «Тайны» не про мою честь: «Дети до шестнадцати лет не допускаются!». Я понимаю, трудно меня принять за шестнадцатилетнего. Подождать, разве что, лет десять. Контролёрша завернула меня без разговоров. А когда папа попытался решить вопрос полюбовно, пригрозила кликнуть офицерский патруль.

Папа хоть и в гражданке, но у него на лбу нарисовано, что он офицер. Делать нечего. На бугре расположен Дом отдыха Министерства обороны. Генералов здесь, как шелухи от семечек у сельпо, а папа только капитан. Спорить с офицерским патрулём ему «не с руки». Он и так, только тем и занят, что честь раздаёт налево и направо, несмотря на гражданский пиджак и шляпу. По привычке. В кои веки форму снял. Я думаю, он столько генералов за всю жизнь не видел.

Мама расстроилась. Уж очень ей хотелось про «Парижские Тайны» узнать. Тогда я предлагаю им на пару идти в кино и обещаю смирненько посидеть на лавочке у забора летнего кинотеатра, пока они поглазеют на Жана Маре. Уговаривать долго не пришлось. Затоварили мороженным, конфетами, газировкой и усадили на лавку. Поцеловала меня мама и пошли они в кино без меня. Лишь папа у самого входа обернулся и погрозил пальцем. А чего грозить? Я всегда своё слово держу, если, конечно, мне обстоятельства не мешают. Ну, а если уж обстоятельства, какие против – тут ничего не поделаешь.

Хорошо, тепло. Вокруг люди гуляют. С летней эстрады музыка слышна. Духовой оркестр вальс какой-то наяривает. Сижу себе на лавочке, грызу монпансье из металлической баночки, да лимонадом прихлёбываю. Прихлебываю и вспоминаю, как я, застряв в заборной дыре такого же кинотеатра в Романовке, смотрел «Полосатый рейс». А потом чего-то мне и подумалось: какая разница, буду сидеть я на лавочке у забора, или на самом заборе? А никакой! Заодно и на «Парижские тайны» гляну. Закрыл я баночку с монпансье, закупорил бутылку с газировкой и двигаю прямиком к забору.

На заборе посидеть не удалось. Какой-то старшина из Министерства обороны не пожадничал пустить поверху забора нитку колючей проволоки. Как я не мостился – ничего не вышло. Пришлось забраться на дерево и по нижней ветке передвинуться над забором, для лучшего обзора. Сидит народ на деревянных скамейках, кино смотрит. Мне тоже удобно. Ветка разлапистая, прямо кресло, а не ветка. Ну, не то чтобы совсем кресло, но держусь кое-как, с грехом пополам.

Подо мной какой-то лысый дядечка. Жарко ему, шляпу всё соломенную снимает, да платочком протирается. Глянул, как я на ветке устраиваюсь, но ничего не сказал. Потом только, слегка кулаком погрозил, когда ему на шляпу монпасьешка из моего раскрытого рта упала. Кино интересное, хочешь – не хочешь, а рот раскроешь. Пригрозил он мне молча, монпасьешку только со шляпы стряхнул.

Где-то в середине фильма, в разгар драки между Жаном Маре и парижскими полицейскими, я так увлекся, что про все забыл. В результате сверзился с ветки вниз, прямым ходом, на самую шляпу того потного дядечки. Сверзился вместе с монпансье и лимонадом. Хорошо, хоть на дядечку попал, всё помягче, чем кости о скамейку ломать. Бутылка с газировкой даже не разбилась, но грохота было прилично.

Скатился я с дядечки между скамейками и думаю сам себе: зареветь, чтобы уши не надрали, или просто дёру дать. А тут, чую - цап царап! За ухо меня кто-то держит. Дядечка! Поймал он меня, поднял сбитую шляпу, пока соседи на нас шикали, притянул за ухо к себе и усадил рядом, на скамью. То он меня за правое ухо держал, а тут перехватил, за левое, поудобнее, а в правое шепчет, соседям, чтобы не мешать:

- «Ты, боец, чей будешь?».

Я, как услышал про «бойца», сразу догадался. Из наших дядечка, из военных. А раз из военных, то мы с ним поладим. Солдат ребёнка не обидит. Чей будешь? Не видно по мне что ли? Свой я! Флотский! Понятное дело:

- «Жека, я! Мамин, да папин. Чей же еще? Отдыхаем мы тут!».

А он мне:

- «Мама-то, с папой где? Папа офицер?».

- «Капитан! Морская авиация! Кино с мамой смотрит, как все!», -

рапортую, а сам смотрю, куда бы мне сдёрнуть от дядечки этого в кусты. Ан, нет! Кустов вокруг не наблюдается, да и ухо моё в руке дядечки сидит намертво. Сдернуть, конечно, можно, но только, если без ушей. Повернулся он ко мне, посмотрел пристально:

- «Ясно дело! Жека, значит? Чего же ты сам по себе, а не с ними? Папа на билетах экономит?».

- «Да, как же с ними? И ничего папа не экономит. Есть у меня билет. Билетёрша не пустила. Кинуха-то до шестнадцати лет!», -

отвечаю, а сам билет по карманам разыскиваю. Отпустил дядечка моё ухо, руку на плечо положил:

- «Ладно, смотри кино, после, разберёмся. Угощай! Чем ты там в меня плевался?».

Пока мы с ним монпансье догрызали, «Парижские тайны» и кончились. Выходим мы из кинотеатра к скамеечке условленной, а там уж папа с мамой круги нарезают в поисках моей персоны. Дядечка, как заорет командным голосом:

- «Капитан! Ко мне!».

Я, так и присел. Ну, думаю, не иначе на Министра обороны с дерева свалился. Что сейчас будет? Папа, тоже не дурак – правую руку к шляпе приложил и марширует строевым шагом к Министру на доклад. Мама на месте по стойке смирно, известное дело – офицерская жена. Адмиралом дядечка оказался, шишкой из Главного штаба Военно-морского сил. Все обошлось. Нас даже в гости пригласили на следующий день. Адмирал ни капельки не обиделся, что я на него с дерева «спрыгнул». Папа потом сказал:

- «Полезное знакомство. Знаешь, ты Жека, на кого с деревьев прыгать...».

Кинопленка рвётся, и на белом полотнище экрана начинают мелькать какие-то черные полосы и кресты. Пацаны дружно принимаются свистеть и требовать «сапожника на мыло». Я свистеть еще не умею. Включается свет. Слева и справа от меня, под самой рампой, лежит не меньше десятка таких же умников как я. По лестнице ведущей на сцену со шваброй в руке поднимается «баба Дуся», а, может, «баба Зоя». Откуда же мне знать? Я, не дожидаясь, пока она начнет «выметать» нас шваброй из-под рампы, двигаю к противоположной лестнице. У края сцены ныряю за бархатный занавес и замираю в ожидании. Темень за занавесом не хуже, чем в нашей кладовке. Пыли только такой у нас нет. А здесь пылища! В носу начинает чесаться и меня пробивает на чих. Чихаю, как кот, несколько раз, закрыв нос занавесом.

Свет в зале снова гаснет. «Баба Дуся» пролетает, как фанера над Парижем». Мимо. Я выбираюсь из-за занавеса на изнанку сцены, с другой стороны экрана. Здесь никого нет. В глубине стоят два ряда стульев. Справа черный рояль. Посередине, перед экраном огромное кожаное кресло, в таком Ленин ходоков в Кремле принимал. В дальнем углу кантуются пенопластовые Дед Мороз и Снегурочка в ожидании Нового года. Усаживаюсь в кресло. Это не на сцене валяться под рампой. Место просто люкс! Видно отлично, только на изнанку: где было лево, стало право, а где право – всё наоборот. С моей стороны капитан Немо оказывается левшой. Здесь все левшами оказываются. Сдаётся мне, сам директор Дома культуры со своими корешами кино туточки смотрит.

Так вот, про кладовку. Скажу по секрету, стоит у нас в кладовке старый сундучок, да что там сундучок – сундучище! Деревянный, весь поверху обит металлическими полосами, открывается он, огромным, кованным ключищем. И музыка играет, когда ключ в замке проворачиваешь. Металлическая такая музыка, от пружин, которые ключ задевает в замке при повороте:

- «тень-брень-тиритень-

тиритень-и-день-брень-

тень-тирень-тирень-брень-брень».

А в сундуке том, мешочек, а в мешочке том... Блин! Прямо, как в сказке: на дубу сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо Кощеево, а в яйце иголка. Бедняга Кощей. Неприятная вещь - иголка в яйце! А, впрочем, так ему, Кощею Бессмертному и надо.

Мешочек сшит из юфтевой мягкой кожи и затягивается бечевкой, как кисет. Может, он и в самом деле был когда-то кисетом? Мешочек-то заветный. Ясно, что он не простой, уж больно кожа мягкая, несмотря на то, что кисету в понедельник сто лет будет. Бабушка говорит, что кисет этот достался ей от деда, моего прапрадеда, который был купцом в Новосибирске. Или в Барнауле? Я уж что-то не помню, или это другой прапрадед в Новосибирске был, какой по железнодорожной части? Запутаешься тут!

Сам по себе кисет меня не интересует, подумаешь, кожаный мешочек – делов-то. А вот в мешочке, внутри, там очень интересно. Это мой прапрадед отмусолил бабуле кое-что из своих закромов, в качестве «приданного» к свадьбе. До свадьбы-то еще далеко, ей всего-то лет семь было. Оно и понятно, революция на дворе – девятнадцатый год. Подарить не успеешь, так потом и дарить нечего будет – всё отнимут, всё экспроприируют. Вот он ей подарок заранее и сделал по случаю свадьбы, которая неизвестно когда будет:

- «На, Маруська!», -

говорит:

- «Это тебе приданное. Авось, доживу и посмотрю, какого ты себе кавалера выберешь, а не доживу, так будет с чем замуж выходить. И мне на том свете спокойнее будет. Только, тогда уж, выбирай такого кавалера, чтобы во всей округе краше да достойней не было. А родителей я упрежу, чтобы они к твоим богатствам пальцем не касались. Им только волю дай – все порастрясут, Да бирюльками этими не тряси, не хвастайся ни перед кем, от греха-то. Береженого, знаешь, бог бережет!».

А лежит в мешочке действительно богатство. Первое и самое интересное - золотой самородок размером с кусочек сахара-рафинада. Только он не угловатый, а обглаженный, эдакий, с каверной на одной стороне. По словам бабули, прапрадед, по молодости, до того, как в купцы податься, промышлял по Сибири и Дальнему Востоку сотоварищи золотишком. И то, правда. Откуда же богатству купеческому взяться? Тут, либо золото искать, либо на большой дороге кого грабить. Иначе не разбогатеешь! А я и не говорил, что он рыл это золото, да кайлом кайлил! Сказано: «промышлял». Откуда я знаю, что это означает? Оно и видно, раз самородок такой гладенький, не иначе в речушке его какой таёжной надыбали. Надыбали, в смысле нашли.

«Таинственный остров» заканчивается. Надо выбираться, а то поймают меня в этом персональном кинотеатре, еще уши надерут, чтобы не лез куда... «Классная» все же кинуха, жаль только, что не цветная. Надо спешить домой, пообедать, а после обеда по телику будут «Дети капитана Гранта» с Паганелем в главной роли. Да портфель на завтра в школу приготовить. Да с Санькой Матросовым переговорить. Он недавно хвалился, что пещеру в сопках нашел «классную», полную снарядных ящиков с артиллерийским порохом. Может, врет? Странно он пещеру как-то описывает. Якобы вход в неё дверями стальными закрывается, а внутри пулемет «Максим» стоит, с лентой набитой патронами. Врет, скорее всего. Но проверить всё равно надо.

Слово «надыбали» имеет исконно другой смысл, это уж мне бабушка объяснила. Когда, в давние времена, ловили какого разбойника или злоумышленника против властей, его тащили в застенок и за руки подвешивали на дыбу. А на дыбе той жгли варнака огнем, бичевали бичом, ломом кости ломали, чтобы узнать все его тайны, планы и намерения. Имущество, разбойным путем добытое и припрятанное в тайниках, про какое тать этот рассказывал во время пытки на дыбе, доставалось молодцам из пыточной избы. Палачи-то, они же не совсем дураки – про злые умыслы злодея начальству докладывали, а вот про сокровища награбленные не всегда. Так и стали говорить, дескать, «надыбали» у разбойничка то-то и то-то, да еще вот это. «Надыбали» - на дыбе узнали. С тех пор, так и пошло словечко по языкам – «надыбали».

Самородок этот самый первый, какой прапрадед на старательском поприще добыл. Вот он его на память и оставил. Верно не один камешек желтенький нашел, раз этот сохранить удалось. И даже не два, потому, как в Новосибирске отстроил себе двухэтажный домино, бревенчатый. Потом женился на гречанке, да на коляске по городу разъезжал в шубе. Гречанку он из-за моря привез, как мир ездил посмотреть после трудов старательских. А может, не гречанку, а турчанку какую, на самом-то деле. Не иначе из гарема у султана, или паши, какого стибрил. Купцы и авантюристы, они такие – так и глядят, где, что плохо лежит.

У нас в роду, после женитьбы этой так все и поделилось, дети похожи либо на прапрадеда – русые да высокие, либо на прапрабабку гречанку – турки турками. У бабули, к примеру, сестра и два брата. Так вот, бабуля и её брат Коля – классические русские, а сестра Феня и брат Шурик – вылитые турки. Только фесок да кальянов с ятаганами не хватает. Рожи – не приведи, Господи. К ним даже спиной поворачиваться страшно. Янычары! И Витя с мамой – та же история. Мама, как царица грузинская – тёмненькая, высокая, стройная, волосы волной. Как расчесываться начнет, просто загляденье – не волосы, а водопад. А Витя русый, почти блондин, высокий – викинг, да и только. Один я удался, ни туда, ни сюда, ни викинг, ни турок – так, серединка на половинку и морда лепешечкой.

Я уже первоклассник. Если по честному, меня в этом году не должны были в школу отправлять, поскольку день рождения у меня шестнадцатого сентября и по гороскопу я «Дева». К первому сентября мне еще не исполнилось семи лет. Это папа всё запутал. Когда я родился, они всем бомбардировочным экипажем стали праздновать это событие. Так увлеклись, что про мою регистрацию, напрочь забыли. Зарегистрировали в Загсе только через месяц – шестнадцатого октября. Когда выяснилось, что в школу мне не попасть из-за нехватки двух месяцев, мама насела на папу по серьезному. Пришлось ему проехаться до Шкотовского Загса, «проставиться» кому надо, и перевести меня из «Дев», в «Львы». Теперь день рождения у меня шестнадцатого августа и я досрочно, на год раньше, стал первоклассником.

Живем мы не в гарнизоне, а в городе, и мебель у нас теперь не казённая, а японская, без инвентарных номеров. Папа привез её из Майдзуру, из последнего рейса. Сейчас он снова в море, где-то у Австралии. Мебель классная! На каждом предмете заклёпками прикреплена алюминиевая железяка, и на ней что-то написано красными иероглифами на самом настоящем японском языке. Сделана она из бальсового дерева, как плот «Кон-тики», на котором путешественники пересекли Тихий океан. Папа часто заходит своим судном в Японию, поэтому стал изучать японский язык, ну и я вместе с ним. Пока, что я знаю, как здороваться по-японски. Если хотите сказать кому-либо «здравствуйте», надо произнести «конитива», с ударением на последнем слоге, потом назвать человека по имени и добавить уважительную приставку «Сан». Конитива Мураками-сан!

А первая фраза, которой папу научили на японском, была:

- «Икурата ска мусумэ?».

Папа хотел знать, как по-японски сказать: «Сколько стоит?». Чтобы в магазине японском к подаркам прицениться. Папе эту фразу и выдали, на бумажке написали. Он стал ходить по магазинам с бумажкой и спрашивать всех:

- «Икурата ска мусумэ? Икурата ска мусумэ? Икурата ска мусумэ?».

Представляю лица японских продавщиц, когда он их об этом спрашивал. Мама просто обхохоталась, как услышала эту историю Полный конфуз! Оказывается, «Икурата ска мусумэ?» с японского языка на русский переводится так:

- «Сколько стоит женщина?».

Пошутили над ним так. А фраза «сколько стоит?» на японском: «Икурата ска?». Шутник потом был у нас в гостях и долго извинялся. Фраза «Сколько стоит?» самая ходовая фраза в моряцком лексиконе. Без неё моряк - просто не моряк. В какую бы страну не пришел пароход, первое, что нужно сделать - выучить на языке этой страны вопрос: «Сколько стоит?». В противном случае, не имеет смысла заходить в порт, там просто нечего делать.

Есть мнение, что все моряки, от начала времён, выходят в море только для того, чтобы зайти в иностранный порт, добраться до магазина и спросить «Икурата ска?». Нет, восход солнца в океане, конечно, дорогого стоит, и паруса надутые ветром, и соленые брызги в лицо, и пальмы, и рифы, тайфуны и ураганы. Но, согласитесь, если вы возвращаетесь домой обветренный тропическими ветрами, просоленный океанскими волнами, а вам нечего подарить своей любимой женщине и ребенку, то на кой чёрт, все эти ветра, волны и ураганы? Зачем преодолевать трудности, бороться за жизнь на утлой щепке, называемой пароходом посреди грандиозного океана? Зачем вообще все это?

Все самые известные авантюры в мире, от великих открытий до кровавых войн, начинались с мечты – сделать много пиастров. Все самые великие романтики и первооткрыватели, чтобы они там о себе не думали и, как себя ни оценивали, где-то в глубине души, в тайне от самого себя, подспудно мечтали о том, как Фортуна, вдруг развернётся к ним лицом и осыплет золотым дождём из дублонов. Колумб, Писсаро, герцог Альба, Ермак Тимофеич, капитан Чёрная Борода, да всех не перечислить.

Вы думаете, что Колумб искал Индию, чтобы подсмотреть восход солнца над индийским горизонтом? Ни фига подобного! Ему, просто край, надо было добраться до индийского магазина, ткнуть пальцем в мешок с пряностями и спросить: «Сколько стоит?». А! Вот, то-то! Викинги выходили в море на дубовых бочках из-под эля, египтяне - на вязанках тростника, римляне - на дровяных сараях, называемых триремами. Но! Это не мешало им быть настоящими моряками! Просто они знали главный морской вопрос – «Сколько стоит?». Романтики движут прогресс, а пиастры движут романтиками. Ну вот! Быть мне биту, если моряки с романтиками про мысли мои дознаются.

Подумаешь, пиастры. Мне это не страшно, я не романтик. Бабуля говорит, что я интроверт. Экстраверт, это который все выдаёт наружу, до такой степени, что внутри у него пусто, как в бочке. А интроверт, сколько на него снаружи не смотри, всё равно не поймешь, что он из себя представляет внутри. Интроверт - он, как двустворчатый моллюск: прикоснись, хлоп и створки закрыты. Можно сломать створки, залезть ножом между ними, раскрыть и увидеть разрезанные куски мышц и мантии. Но вы никогда не узнаете, что там было до того, как вы стали ломиться внутрь. Никогда не узнаете, а что же там происходит такое, и от чего появляются жемчужины.

Прапрадед, видать, не бедный был, но и не шибко богатый. На каменный-то домище не потянул. А, может, просто он такой скромный, что ему домище каменный без нужды. Ну, это уж потом было, а по молодости прапрадед еще тот авантюрист был. Одно слово – искатель приключений. Я ему даже завидую. Интересное время: хочешь - золото ищи, хочешь - по тайге броди за пушниной, или в хунхузы подавайся, а то земли какие неизведанные открывай. Простор! Не то, что сейчас. В школу ходи, двоек не получай, в сопки не бегай, в море не залезай, по подвалам не шастай. Только и слышишь: «Не лезь, не шастай, не шляйся!». А чем же тогда заниматься? Скукотища!

Однажды прапрадед, даже с хунхузами, за золотишко своё бился. Хунхузы - это разбойники такие дальневосточные. Среди них и русские, и китайцы, и хрен поймешь кто.

Интернационал разбойный, попросту говоря, заклятьем проклеймённый. Поджидали на выходе из тайги охотников с пушниной ценной или с корнем женьшеня, а то старателей, какие по золоту шустрили. Подождут, присмотрятся: вот они соколики, по тропе пешим дралом тащат богатство свое, тяжким трудом таежным нажитое. Потом из винтовок соколиков покоцают, всё добро себе, а хозяев этого добра прямым ходом в речку. Речки там быстрые, холодные и все бегут в Амур или в море. Вот и «концы в воду».

Разбойников хунхузами китайцы прозвали, поскольку банды изначально из китаёз и маньчжур состояли и китайцев же грабили. Это уж потом там всякого сброду со всего света прибыло. Впрочем, доставалось там всем: и нашим, и не нашим. Коцали друг друга почем зря. Бабуля говорит, прапрадеда тоже как-то раз в речку кинули. Подстрелили его с товарищем на таёжной тропе, у реки. Пуля по голове чиркнула,кожу продрала и оглушила. Лежит он весь в крови, не шевелится. Хунхузы подумали, что он концы откинул и бросили обоих в речку. Сунгари речка эта называлась, что ли, а не то какая другая. Где-то в наших краях это было, в дальневосточных.

Потащило деда водой. Речка неглубокая, хорошо, если по колено. Головой пару раз торкнуло об валуны. Водичка холоднющая, как лёд. Дед и очнулся. Очнуться то очнулся, несет его водой, а он и шевелиться боится. Дернешься - а, ну, как заметят да пулю вослед дошлют. Так и отмокал в ледяной водичке без движения. Совсем было в сосульку заледенел. Руки-ноги скрючило, того и гляди об валуны звенеть начнут. Выждал пока его за мыс унесло, чтоб хунхузы не увидели, что оклемался. Кое-как «причалил» к берегу и уполз в тайгу.

В тайге вышел на заимку, отлежался. На ягодах-грибах не зажиреешь, но и с голоду не помрёшь. Имущество его хунхузы экспроприировали, остался цел только самородок, на память оставленный. Да и то потому лишь, что на шее в кисете висел. Не догадались разбойники за воротом посмотреть. Что дальше было, я не знаю. Только по бабулиной версии, прапрадед с этими хунхузами потом за товарища своего посчитался. Якобы, даже, имущество вернул – похунхузил хунхузов слегка. Может, слегка похунхузил, а, может, и начисто. Теперь разве разберешь, через сто лет?! Да и что разбираться: начисто - так начисто. И правильно. Мне совсем их не жалко, туда им и дорога. Сколько они людей хороших загубили от жадности своей. Одно слово - подлые людишки. Хунхузы, они и есть хунхузы.

По мне, все люди делятся на четыре категории: людишки, люди, человеки и человечищи. Человечищи - это такие, как мой прапрадед, или Семен Дежнев, или Дерсу Узала, или Пржевальский. Что бы ты о них хорошего ни сказал, всё будет меньше, чем они заслуживают. Человеки, тоже выше всяких похвал, но не такие, как человечищи - попроще будут. Моя бабуля – человек!

Люди - это нормальные хорошие люди, как моя мама, папа, Витя, я и наши пацаны. Ну, пацаны не все, конечно. Почти… Да нет, пожалуй, таки все. Порылся я в них мозгами и не нашел таких, чтобы сказать не люди они, дескать. Есть, с легким говнецом, но это простительно. Все мы слегка с говнецом – одни чуть больше, другие чуть меньше. Что касается людишек – тут каждому должно быть ясно и понятно, кто они такие, и как их от порядочных людей отличить.

Есть еще пятая категория, но эти к людям никакого отношения не имеют. Такой вот зверюга, недавно первоклассницу Танюшку из соседнего дома в подвале изнасиловал. Мужики задержали эту падаль, чуть не убили. А жаль! Теперь его судить будут. А судить таких нельзя, их сжигать надо, в пепел, а пепел с грязью мешать. Да, нет, не с грязью - для грязи это оскорбительно. С дерьмом мешать надо! Они в число людей не входят и, даже, не людишки, они как бы отдельно - нЕлюди. Это я так, для ясности...

Шрам от пули у прапрадеда на виске так и остался, на нем даже волосы не росли. Бабуля говорит, что я на него похожий – такой же мордастый «медвежонок». И правильно раз он, как медведь был, да еще мордастый, да еще со шрамом. У него и прапрапрапра... тьфу, внуки, короче, такими же быть должны. Такого «медведя» ночью встретишь, сам кошелек отдашь, даже если не попросит. Чего уж дожидаться, пока по плохому просить станет. Отдал сразу, сам и по хорошему, и иди себе спокойно дальше. Зато - целый и невредимый! Жизнь, она дороже любого хабара.

В компании с самородком в юфтевом кисете прохлаждаются два золотых перстня - женские, с каменьями. Перстни вычурные, с загогулинами в восточном стиле, на конце которых маленькие золотые капельки. Сразу видать старинные, одним мастером сделанные. Да и камешки на них немалые. Один каменюга размером с фасолину, зелененький такой – изумруд называется, другой красненький – не то рубин, не то еще какой. И тоже, размером с таракана-пруссака, да не простого. Жирный, такой, пруссачище!

А еще в кисете хранится царский орден - серебряный крест, размером с мою ладошку, вроде «мальтийского», да пятак золотой. Ну, пятак, не совсем пятак. Монета, размером с пятак, чуть потолще – «елизаветинская», вроде! А орден тяжелый, с синей эмалью. В центре гнездо под камень размером с трехкопеечную монету. Под гнездом надпись «За освоение Алтайского края», а ниже год – «одна тысяча восемьсот… лохматый». Крестом тем наградили другого прапрадеда моего, того, что по железнодорожной стезе пошёл. Камня вот только нет – видать какой-то из предыдущих внуков, до меня этот карбункул колупнул. Ну и прочей фигни, помельче, в кисете мало-мало есть. «Червонец», две «пятерки» николаевские, камушки какие-то беленькие и розовые, брошка золотая ломаная, оловом подпаянная.

Я нет-нет, да иной раз и залезу в сундук, за кисетом. Высыплю эти сокровища на диван и сижу, перебираю пальцами, да представляю, как прапрадеды их добывали. Бабуля смотрит, как я эти богатства меж пальцев тасую, улыбается и говорит:

- «Подрастешь, Жека, надумаешь жениться, я тебе эти «бирюльки» на свадьбу в «приданное» подарю, как мой дед их мне подарил. Ну, ты, уж, смотри, без дела-то не транжирь! Я, вон, даже в Гражданскую, и в Отечественную войну их сохранила. Могла, и на хлеб поменять, и на что ещё получше. Как же поменяешь? Память ведь, какая! Вещи-то все старинные. «Червонец», да «пятерки» николаевские только молодые - от тётки достались, от маминой сестры».

Тетка, сестра маминой бабушки, тоже интереснейшая старуха была, со странностями, да еще с какими. Бабушкину маму замуж выдали за железнодорожного инженера, их до революции «путейцами» звали, а её старшую сестру выдали за купчину Барнаульского, какой-то там номерной купеческой гильдии – это ж всё до революции происходило. А как революция то грянула, купчина от большевиков бежал с «колчаками», ну с Белой армией, которой командовал адмирал Колчак. Сам бежал, а жену на хозяйстве оставил – дом сторожить, богатства какие ни наесть беречь.

Больше о купчине никто ничего толком не слыхивал. То ли сгинул он под красными пулями, то ли в Китай бежал, а может, в Монголию с бароном Унгером подался. Был такой слух среди родственников – да разве слухам можно верить. Кто знает? Могло и такое быть, что белые его прикнокали – бежал-то не голышом, а при деньжищах огромных. И, уж верно, деньжищи были не бумажные, а в звонкой монете. Соблазн-то великий – одним махом разбогатеть. Вот его, верно, «беляк», какой из маузера и «приласкал», где-нибудь в темном месте, а багаж его себе забрал. Редкий человечишка от такого соблазна удержится.

Увез купчина богатства, но, судя по всему, толику малую оставил и жене своей. На прокорм до счастливых времен, пока белые большевиков «к ногтю» не возьмут. Это уж мы так думаем, ну, бабушка, мама и я. Потому как, старушенция эта, она хоть и родственница нам была, но родственников не особо жаловала. Сидела, даже днем, за семью запорами в своем купеческом доме, да с тремя ружьями, с взведенными курками. Просто так, на чай с пирожными, не заявишься, хоть и родственник кровный – сиди, жди, пока пригласят. А и пригласят, так прежде чем пустить, сто раз обглядит, обнюхает. Действительно ты тот, которого звали? Боялась она кого-то, а уж кого и почему, бог ее ведает.

Ружья у тетки были хорошие, дорогие. Пара, фирмы «Зауэр» - «Три кольца», двенадцатого калибра. Да «тулка» попроще, восьмого калибра – мортира, а не ружье. «Зауэр» - известная оружейная фирма, германская. Мама приходилась старушке, не то племянничной внучкой, не то внучатой племянницей. Когда маме было лет четырнадцать, а ее брату Виктору двенадцать, они, по просьбе этой внучатой бабки, ездили по очереди ночевать к ней в дом. Иной раз и бабуля с ночевкой туда ездила. Купчиха и днем сидела, на все запоры, закрывшись, а ночью и тем паче. Окна закрывала ставнями, заглядывала за каждый угол, давала маме заряженный «Зауэр», и инструктировала:

- «Коли, кто в окно полезет, а паче того двери ломать почнет, пали, Тамара, в варнака не задумываясь!».

Да еще в запас десятком патронов снабжала - прямо, как для ведения боевых действий. Сама бабка по ночам практически и не спала, всё домище свой обходила дозором, с ружьишком под мышкой – запоры, да ставни проверяла. В направлении каждого скрипа реагировала всей мощью своей артиллерии – так и ширяла стволами за каждую занавеску. Видать крепко ей кто-то обещал в гости зайти, да не по добру обещал.

Лет пять Витя с мамой бабусю эту купеческую по очереди вооруженные охраняли, пока она, царство ей небесное, не померла. А перед самой смертью одарила всех – бабуле «червонец», а маме и Вите по «пятерке» золотой выдала в благодарность за охрану. Померла она, как-то странно – была здорова, не хворала ни дня и вдруг - бэмс и нет её. Соседи внимание обратили на открытые среди бела дня двери, зашли, а она того, преставилась. Чтобы она двери-то настежь оставила, такого никогда не было. Вещички кругом по дому разбросаны, комоды-шкафчики раскрыты, будто незнамо кто искал незнамо что. Искать искали, а вот нашли? Кто ж его знает. Из старушечьих вещичек ничего не пропало, даже ружья не тронули. Потом-то все прояснилось.

Дом тёткин и все её имущество советской власти отошло, поскольку детей у бабуси внучатой не было, а бабуле моей в наследстве отказали. Какие, вы, мол, родственники - «седьмая вода на киселе». В смысле - родство дальнее. Все остальные родственники и того пуще – родство вообще, напрочь, туманное. А время такое, что права особо не покачаешь. Только рот раскрой - чики-брыки, и поедешь в «даль заснеженную», в теплушке с буржуйкой. «Зауэры», поговаривали, по какому-то высокому Барнаульскому начальству разошлись – знатные ружьишки были.

В дом купеческий заселились посторонние жильцы, каких государство квартирами оделило. А году в пятьдесят пятом, перед тем, как мне появиться на свет, дом этот старый, надумали сносить, а на его месте что-то построить. При сносе, нашли в стене «кубышку» - ту самую «малую толику», какую купец жене оставил на прокорм. Те, кто после смерти старушки шкафы-комоды наизнанку вывернули, видать нужными поисковыми навыками не обладали. Облажались они с сокровищами – не смогли доискаться. «Толика», по разговорам, была «не слабая». «Червонцев», да «пятерок» николаевских не меряно, да еще и перстни, и браслеты, и камушки.

Жильцы тоже - без царя в голове. Нет бы, по стенкам, да подоконникам постучать – дом-то старинный, купеческий. Хозяин от красных убежал, любому дураку ясно, что припрятал чего-либо - на себе всего не унесешь. Вот под подоконниками всё это злато рабочие и нашли, когда выламывать их стали. По начальству доложили, милиция мигом прилетела, и всё экспроприировала до последнего золотого грошика. Рабочим ничего не дали, поскольку нашли они это, когда на работе находились. Сами находкой распорядиться они не решились. Я как подумаю, какие деньжищи мимо людей пролетели, так меня эдакая досада берет! Ну что они в музее лежать будут, какая от них там польза? Хотя, вряд ли они в музей попали, небось, там же пристроились, где и «Зауэры». «Тулку», правда, Витя домой приволок. Правильно сделал, все равно пропала бы. Бабуля, когда рассказывает эту историю, всегда смеется:

- «Сидели с этими «Зауэрами» в пещере Али-Бабы на Сим-симовых сокровищах, а сами ни сном, ни духом. Думали мы тётка совсем с ума сбрендила. Знали, что у нее, что-то есть, но чтобы столько! Как она нас монетками одарила, так и подумали – вот, дескать, и все, что от купеческого богатства осталось. Померла, сердешная, а не сказала, что мошна у нее ядрёная была - помирать видно не собиралась».

Брошка из кисета, тоже со своей историей - дарённая. Когда купчиху-то охраняли всем семейством, бабуля с её соседом познакомилась. Проживал он в соседнем доме, с купчихой давнее знакомство имел. Звали соседа Францем Иосифовичем. Старый такой немчура, из ювелиров, тощий, да сухой, как удилище бамбуковое. В пенсне все ходил – очки такие старорежимные, на носу сами собой держались и цепочка от них к петличке пиджака, чтобы не потерялись. Ну, познакомилась, да познакомилась, тогда еще дед мой Федор жив был.

Франц Иосифович при встрече с бабулей раскланивался, знаки внимания оказывал, но все в рамках приличий. А когда дед Федор в пятьдесят девятом году умер и, бабушка осталась одна, вот тогда Франц Иосифович и проявился. Ровно через год после смерти деда. Бабушке было лет сорок восемь, а Францу уже за восемьдесят натикало. Появляется как-то Франц Иосифович к моей бабуле с цветами, конфетами и подарком, и просит её выйти за него замуж, руку и сердце предлагает:

- «Не могу, Мария Филипповна, без Вас жить. Пока Федор Никифорович, муж Ваш, жив был, я и надеяться, не смел. Теперь вот решился, поскольку вдова Вы, и женщина свободная. Люблю и хочу с Вами сочетаться законным браком».

И дарит ей эту самую, брошь, оловом подпаянную. Дарит сходу, не дожидаясь бабулиного ответа по поводу замужества, не иначе правда влюбился, на старости лет. Тогда-то брошь целая была, не подпаянная, да с камешками розовыми и беленькими. Это уж я постарался, когда совсем маленький был – камни повыколупывал, да саму брошь подсунул под ножку стола, чтобы тот не качался. Ну, брошь и лопнула. Это уж потом было. А тогда брошка целехонька была, не иначе из старых запасов – с дореволюционной «пробой». Бабуля подумала-подумала, посоветовалась с моей мамой, да и дала согласие на законное бракосочетание.

Дать–то дала, да не все так просто оказалось. У Франца Иосифовича дети были уже взрослые, бабушке моей ровесники. Они, как про намечающееся бракосочетание узнали, так сразу и на дыбы встали, как стадо диких мустангов. У Франца-то дом старый, дореволюционной постройки, да и в доме антиквариата всякого – подсвечники, иконы в окладах, часы с боем огромнющие, щипцы каминные, картины, статуэтки бронзовые. Это уж я сам видел, как в гости с бабулей к нему захаживали. Интересно было обалденно, за что не возьмись – чудо из чудес, музей, да и только. Вот наследники будущие и взъярились - женится Франц Иосифович не видать им наследства. Франц Иосифович, пока с ними отношения выяснял, совсем в расстройство пришел, и от расстройства стало ему плохо с сердцем. Взял он и умер. Бабушка так больше замуж и не вышла, а брошь, подаренная Францем Иосифовичем, у нас осталась, в сафьяновом кисете.

Из-за этой истории с хунхузами и вышли у нас с бабулей разногласия. Сижу я как-то во дворе на лавочке с пацанами и рассказываю им про своего прапрадеда. Руками размахиваю, для наглядности, чтобы понятно было, как он золото старателем добывал, да с хунхузами бился. Пацаны рты-то раскрыли, интересно им. А я подробно рассказываю, в деталях:

- «...как дал он этому хунхузу по башке, так тот прямо в речку и покатился. Схватил прапрадед мешок с золотым песком, да другой с золотыми самородками, да трехлинейку хунхузскую. Только к самому главному хунхузскому начальнику повернулся, чтобы прикладом офигачить по его маньчжурской башке, а еще два мелких китаёза на плечи ему, как прыгнут с ножами в зубах. Дед одного, как хрястнет прикладом в живот, а другого поймал за косу и в речку его... Поворачивается к главному разбойнику, а тот выхватил маузер из деревянной кобуры и прямо в голову деду, как бабахнет...».

Рассказываю, запутался уже - где, правда, а где я сам придумал. Кино-то я про басмачей смотрю, вот из кино им и плету. «Тринадцать» смотрели? Кинуха такая, как наши пограничники с басмачами в Каракумах бились. Хотел еще приплести, как дед мой, ну то есть прапрадед, из пулемета «максим» всех хунхузов почикал, да вовремя вспомнил, что пулеметов тогда еще не было. А то бы, пацаны на раз раскусили, что я им три короба брехни нагородил. А чего? И пацанам интересно, и я в авторитете, с таким прапрадедом. Смотрю, вдруг пацаны рты закрыли, и за меня смотрят. Поворачиваюсь – бабуля. Стоит, слушает, как я тень на плетень навожу. Смотрит она на меня, ну очень не одобрительно, почти, как Ленин на буржуазию, и говорит:

- «Ну, Жека, опять фантазируешь? Ребят, что он вам тут плетет, про золото, небось, про хунхузов, про старателей? Пошли домой, болтунишка! Ужин стынет».

Я так и офигел, плести-то я, конечно, плету, но не все же, только подробности. Глобально-то, всё, правда, и про золото, и про старателей, и про разбойников - как на духу:

- «Бабуль, да ты, что? Сама ведь про прапрадеда рассказывала!».

А, она мне в ответ:

- «Выдумщик, ты, Жека, Фантазёр! Ничего я тебе такого не рассказывала. Ладно, пойдем - мама ждет, без тебя ужинать не хочет. Да и пора уже, темнеет на улице».

Пацаны от хохота покатываются, ну ты, дескать, Жека, и трепач - сам придумал, или в книжке какой про своего прапрадеда прочитал? Бабуля уж на порог подъезда поднимается. Рассердился я на них – на бабулю, да на пацанов – плюнул, не верите, дескать, дураки и не надо. И пошел ужинать. Поднимаюсь в подъезде по лестнице за бабулей и говорю ей:

- «Что же ты, бабуля, меня под монастырь подводишь? Теперь пацаны так и будут думать, что я им про прапра... натрепался, и что всё это неправда. Отсюда слышно, как хохочут. Опозорила на весь двор».

- «А и пусть думают! Я тебе не для того про прапрадеда рассказывала, чтобы ты на улице ребятишкам рассказывал. Ты им еще кисет юфтевый покажи в доказательство, что правду говоришь», -

смотрю, совсем рассердилась бабуля моя. А она, знай себе, ругается, несет меня по кочкам:

- «Я, что-то не пойму, совсем ты глупый что ли? Ты, Жека, «с мякушкой». Кто такие вещи посторонним людям рассказывает? До милиции дойдет, про наше с тобой приданное, так нас живо с тобой в кутузку законопатят за незаконное хранение золотовалютных запасов. Кумекаешь?», -

и по виску себя пальцем стучит:

- «Что скажем? Мы, де, коллекционеры – самородки и монеты золотые коллекционируем. А то жулики припрутся в гости, когда нас дома не будет - прицениться к мешочку. И вообще, раз уж ты такой бестолковый, я тебе прямо скажу, все что рассказывала, это я тебе для интереса выдумала, чтобы не скучал».

Вот и пойми её, то ли она правду рассказывает, то ли для моего интереса выдумывает. А то меня еще фантазером выставляет. Сама-то, какова! Накрутила целый роман

приключенческий. Я и сам знаю, что я «с мякушкой». Мы все «с мякушкой», только «мякушки» у всех разные. И мы все разные, и это просто здорово. Представляете, как неинтересно будет жить, если Сашка Матросов будет похож на мою бабулю, а бабуля на Хрущёва, а Хрущев на меня. Почувствовали? Вот, то-то и оно! Я ей и говорю:

- «Ты уж, бабулечка, по чести признавайся – правда всё про прапрадеда, или ты выдумала? Если выдумала, так мне такого интереса не надо, а если правда, то, как тебя совесть не заест, если я буду думать, что неправда. Откуда у нас тогда два альбома со старыми фотографиями? Я прапрадедом, может, горжусь почище, чем, если бы он «Героем Советского Союза» был. Героев-то их за войну несколько тысяч было, а таких, как мой прапрадед – раз, два и обчелся. А не скажешь, так я с тобой и раздружусь, напрочь! Дружи вон с Витиным Олежкой, младшим своим внуком и «приданное» ему на свадьбу дари! Он, как жениться надумает, тебе как раз сто лет стукнет. Вот и корешитесь с ним на пару!».

Олежка, это Витин сын, тоже внук бабулин, ему только третий год пошел – до свадьбы долго ждать. А альбомы и, правда, в сундуке лежат. Один-то, явно по технической линии. Там все больше фотографии железнодорожников со своими дамами в капорах, да лесных чиновников с лесничихами - по форме-то видать. А вот в другом - вылитые купеческие физиономии, как на картинах у художника Кустодиева – «Купчиха за чаем», или «Чаепитие в Мытищах», не помню точно. Покрутила бабуля головой туда-сюда, покумекала, испугалась видать, что я от «приданого» могу отказаться, и говорит:

- «Ладно! Про деда самая, что ни наесть, истинная, правда. Всё, как он мне описывал. А ты, чтобы по улице больше языком не трезвонил, а то выпятился гоголем – золото, старатели, хунхузы! Гордишься прапрадедом, вот и гордись без звона – про себя, втихомолку. Чтобы люди не подумали, что у нас закрома золота полны. Не обидно бы было, кабы, в самом деле, полны были. Золота всего на понюшку – самородок, да пара монеток блестящих, а греха потом не оберёшься. А про альбомы, как подрастешь, поведаю, а покуда тебе это ни к чему. Растрезвонишь, чего не следует - тебя в октябрята-пионеры не примут, а папу твоего из КПСС на раз вышибут, за «беляцкую» породу».

На том и порешили: бабуля мне всю правду про предков, а я на улице молчок в тряпочку про наше золотовалютное «приданое», похождения пращуров и «беляцкую породу». А также, я даю своё согласие на передачу «приданного» мне, как старшему внуку, а не Олежке. А чего? Плохо, что ли? Я вообще-то и не намерен был отказываться от «приданного». Просто, решил бабулю слегка попугать, чтобы она со своими сокровищами шибко не зазнавалась. Сокровища, сокровищами, а свою цену показать тоже надо. Я, дескать, тоже не лыком шит. Или шит? Не! Если я откажусь, кому она всё это передаст? Кроме меня некому. Значит я в этом вопросе и главный!

Недели не прошло, как меня постигли финансовые трудности. Не в прямом смысле финансовые, конечно, в косвенном. Дело в том, что мы с пацанами во дворе играем в «чику». Это игра такая, азартная. Пацаны постарше на деньги играют. Собирается несколько пацанов, ставят на кон, как договорятся: по копейке, а то по две, а может и по пятаку. Рисуют на земле круг и пятаки эти стопочкой ставят в центре, так чтобы все монеты в стопке были орлом вверх. Потом отсчитывают десять шагов и проводят черту.

Конаются кому, в какой очередности играть и по очереди бросают в стопочку монет свинцовую биту. Свинцовую биту каждый должен иметь свою. Добросить ее стараются как можно ближе к стопке, а еще лучше попасть прямо в нее битой. Тот, кто добрасывает биту ближе всех, играет первым – бьёт по стопке ребром биты так, чтобы монеты перевернулись «решкой» вверх. Я уж с вами по-простецки, без нумизматических тонкостей – аверс, реверс. Я про них слышал, да не знаю где аверс, а где реверс. Какие монеты перевернутся, те игрок забирает себе. Если нет ни одной перевернувшейся «решкой» вверх монеты, в игру вступает следующий. И так, пока все монетки не перевернутся. Оказался ты ловкий и «целкий» - все деньги твои, а если «шляпа», то извини – ты в проигрыше.

У нас денег, понятно, нет, поэтому в «чику» играем на пивные пробки. Да и у старших деньги не всегда водятся – они тоже чаще на пивные пробки режутся. Все очень просто – берешь пробку от пива или от лимонада, загибаешь волнистые края молотком и «монета» готова. Раньше этих пробок валялось всюду – бери, не хочу, а как «чика» в моду вошла, их хрен найдешь – пацанва все подсобрала. Некоторые пацаны, даже у магазина дежурят, как мужики пива купят, так они тут же пробки за ними подбирают. Играть-то хочется! Азарт такой же, как в игре на настоящие деньги. И теперь пробки стали настоящей «дворовой валютой». У нас тут не Америка, казино и «бандитов одноруких» нет. Мы сами себя развлекаем.

Если уж ты проигрался, то у тебя есть выбор: дежурить у магазина, собирая пробки за мужиками, взять в долг, в надежде отыграться, с обязательным возвратом с процентами, или выменять - на что-либо путное. Ждать пока мужики на пиво разохотятся, дело кислое. Они все больше по водке ударяют. Замучаешься ожидаючи! А долги у нас дело святое, как у гусаров. Не возвращать долг дело подлое и опасное. Можно запросто схлопотать по шее, а то и в нос.

Дошло до того, что за пробки можно даже, что-либо купить, допустим, меч деревянный, или щит из половинки сельдевой фанерной бочки, или почти настоящий меч из бочечного обруча. И даже пистолет капсюльный или «поджигной». Это удовольствие дорогое – четыреста, а то и пятьсот пробок стоит. Как договоришься. Только, где ж столько пробок набраться? Если только в игре повезёт. Таких покупок у нас еще не было. «Пивные пробки» в нашем дворе валюта стабильная, как доллар американский или рубль советский. За копейку пять штук дают. Прямо не пробки а «пиастры» какие-то!

Намедни я оказался «шляпой». Продул всё, подчистую. Свои кровные тридцать «пиастров», да еще пятьдесят, взятые в долг у Сашки Матросова. Плюс пять «пиастров» в день, в счёт процентов за долг. Санёк у нас дворовый ростовщик-меняла. У него всегда «пиастры» водятся. Как, так человеку удается? Талант прямо! «Пиастры» к рукам сами липнут. Санёк никогда не проигрывает. Он на игре себе полную мошну всякого хабара сделал. Все добро к нему за «пиастры» стекается.

«Влетел» я, аж на восемьдесят пять «пиастров». Ну, кровные-то, фиг с ними, а вот пятьдесят пять «пиастров» надо возвращать «кровь из носу». В буквальном смысле. Где вот только их брать? Это если сегодня возвращать, то пятьдесят пять, а если завтра, то уже шестьдесят. Проценты растут. Можно, конечно, деньгами расплатиться, всего-то на двенадцать копеек. Где их взять, кто бы мне сказал?! Не пойдешь же к маме просить, дай, дескать, мне двенадцать копеек, а то я в азартные игры проигрался в пух и прах. Такие просьбы себе дороже обойдутся, сам всю наличность отдашь, лишь бы шума не было.

Да и на игру пробки нужны. Что же мне теперь во двор не выходить? Во дворе без «пиастров» делать нечего. В «пятнашки» и «классики» никто уж не играет. Все на «чике» чиканулись. И поменять не на что. Все свои закрома пацанские я на прошлой неделе вывернул для покрытия проигрыша – пугач, рогатку и две монеты американские по одному центу. Цент, он за двадцать «пиастров» идёт. Дело «полный швах», хоть штаны свои последние закладывай! А не вернешь, точно по носу надают, да еще по шее добавят. Да не один на один! Если бы по честному - это бы пофигу! Всем ведь кагалом навалятся, чтобы неповадно было долги не возвращать. Отлупят, а долги-то не простят. Долги все равно выплачивать придется, иначе хоть в сопки сбегай. Так доживемся, за долги скоро в рабство обращать будут. Не кисет же из сундучка доставать, с пращуровыми реликвиями!?

Хожу я день, другой, третий. Про долг всё думаю. А проценты растут и растут. Я уж не шестьдесят «пиастров» должен, а все семьдесят пять. Просвета никакого. Нет-нет, да про мешочек и вспомню. Ну, про кисет, то бишь! Делать что-то надо. Санёк на меня при встрече вопросительно смотрит – когда, дескать, долги возвращать будешь? Взял я у него еще полсотни «пиастров» - отыграться. Куда там? Ободрали как липу за полчаса. И стал я должен уже целых сто двадцать пять «пиастров», и проценты в день по десятку набегают. И Вити, дяди моего, с морей еще нет, чтобы у него наличными разжиться. Пароход из района лова давно вышел, но не раньше, чем через две недели придет, при условии, что все нормально. У меня через две недели такие проценты набегут – всей Витиной зарплаты не хватит расплатиться. Не, быть мне битым! Точно!

Отыгрываться надо, другого выхода нет. Глядишь, и фарт покатит мне навстречу. Уламываю я кое-как Сашка, с грехом пополам, еще на сотню «пиастров». В жизни не играл аккуратнее: и на биту дул, и через левое плечо сплёвывал, по три раза перед каждым броском, и биту, зажав в ладонях, ко лбу прикладывал. Чего только не отчебучивал, чтобы выиграть. Сначала, вроде, дело пошло: штук сорок выиграл трудами тяжкими, а потом... Тьфу! Не подфартило, несмотря на все мои уловки. Продул, и выигранные сорок, и эту сотню, какую в долг взял. Итого набежало: сто семьдесят пять, плюс сто – двести семьдесят пять и проценты – по двадцать в день. Ёханый бабай!!!

Пять дней мозгами шевелю. Ничего умного, как с этими долгами расплатиться, придумать не могу. Правы римляне: «Фортуна нон пенис, ин манус нон рецус»! И полез на шестой день я в сундучок за кисетом. А что делать-то? Прапрадед меня простит, сам был рисковым человечищем. Тем более бабуля говорит, что на свадьбу мне передарит эти самые «бирюльки». Я понимаю, что всё мне не задарят, есть еще и Олежка, но уж прапрадедово мне точно обещано. И чего я до свадьбы ждать буду? Авось и бабуля не обидится. На свадьбе то ли нужно будет, то ли нет – а ныне нужно позарез, ну просто край. Забрал из кисета самородок, да два перстня. Остальной хабар общий, а это для меня бережёно. Сашке на выбор предложу, да еще поторгуюсь, как следует. Где наша не пропадала?

Кольцо, думаю, с зеленым камешком не меньше десяти рублей стоит. Это, аж на пять тысяч «пиастров» хватит. Прихожу к Сашке, показываю мои богатства. Давай, выбирай, дескать, что возьмешь. Рассчитаемся по долгу, за триста девяносто пять «пиастров». Санёк хитромудрый, это если не сказать хитрожопый, для ровного счета, чтобы не сбиться, округлил мой долг до четырехсот. Округлил и давай «бирюльки» в руках вертеть, и так, и сяк, и эдак. Потом откладывает самородок в сторону и говорит:

- « Не, Жека, эту фигню не возьму. Откуда известно, что это золото? Пробы-то на нем нет!».

Засунул я самородок в карман и говорю:

- « Дурак ты, Саня, кто же пробу на самородки ставит, их только на ювелирные изделия пиндюрят, вон хоть на перстни глянь!».

Санёк перстни в руках крутит, приглядывается. Крутил-крутил, вертел-вертел, и перстень с красным камнем мне протягивает:

- « И этот не возьму, не нравятся мне красные камни!».

А сам за перстень с зеленым камнем берётся. Я ему и говорю:

- «Имей в виду, Санёк, эта штука не меньше, чем на десять рублей потянет, а десять рублей это ровно пять тысяч «пиастров», если по дворовому курсу. Да у тебя и «пиастров» столько в наличии нет».

Посмотрел Санек на меня:

- «Ни фига, Жека, не выйдет. Больше чем на пятёру, не потянет, и не расчитывай. А если тебя расклад не устраивает, неси мне четыреста пивных пробок и дело с концом. Мне твой хабар «по боку». Я и так с тобой по-дружески».

Я тоже себе на уме, затылок почесал и продолжаю своё переть:

- «Ты Санек, как хочешь, а за пятёру не отдам. Не хочешь брать и не надо, не видать тебе четыреста «пиастров», как своих ушей, потому, как их у меня нет и взять неоткуда. А пацанам скажу – предлагал честь по чести, а ты из вредности отказался. Вот с меня и будут взятки гладки! А настаивать на пятёре будешь, я камень выколупну. За пятёру и без камня много будет».

Сговорились. Я отдаю перстень без камня. Санёк мне триста «пиастров» долга засчитывает. На оставшиеся две тысячи двести, я по собственному усмотрению набираю хабара из Саньковых закромов, потому, как «пиастров» такое количество ему никак не набрать. Наличность–то вся в игре крутится. Санёк волочит из кладовки свои богатства в старом снарядном ящике. Папа у Саньки в морских частях погранвойск служит, старшиной по хозяйственной части, так у него этого добра невпроворот. Открываю ящичек. Глаза разбегаются в разные стороны. Столько хабара я в жизни не видел. Чего там только нет!

Противогаз, морской офицерский кортик, кокарда военморская, погоны генеральские золотом шитые, гильза от снаряда сорок пятого калибра, гильза от снаряда семьдесят шестого калибра, куски пороха артиллерийского. Где это он генерала подраздел, у нас, вроде, в округе ни одного не водится. Кортик классный, дорогой, собака. Когда папа в прошлом году демобилизовался из вооруженных сил, хотел кортик себе оставить на память. Так с него запросили, аж целых двадцать пять рублей. А двадцать пять рублей, это целый капитал. Ковыряемся в ящике – пугачей штук пять, в том числе и мой, рогаток без счета, патроны мелкокалиберные, патроны винтовочные, да пара автоматных, штык трёхгранный от трехлинейки, три ножа перочинных и импортных монет горсть. Санёк все-таки настоящий ростовщик, вон добра сколько, на выигранные «пиастры» наменял.

Ковыряемся долго, потом переходим в кладовку. Дело серьезное – деньги счет любят. На полке медный шлем водолазный, рында корабельная, в какую «склянки» на судах бьют, каска японская, да всего не перечесть. Это мы с так думаем, что каска японская. Мы её вместе этим летом в сопках из-под дерна выковырнули. Странная такая каска, ни на что не похожая, скорее даже шлем. Ржавый, да толстый – стенка не меньше сантиметра. Как нашли мы его, долго поделить не могли, кому он достанется. Потом сошлись, что стоит он не меньше трехсот «пиастров». Чтобы всё было по честному, Санёк мне отмусолил сто пятьдесят «пивных пиастров» на игру, а шлем себе оставил. Шлем, судя по всему, старинный, самурайский.

Другого мнения и быть не может. Самураи издавна на наш Дальний Восток забредали. Видать, какой залётный самураишка, голову в наших сопках сложил, вместе со шлёмом. Не иначе с хунхузами здесь мародерствовал. Не мой ли прапрадед сто лет назад его прикнокал? Хотя, тоже, бабушка надвое сказала – не исключены и другие версии. Возможно и такое, что шлём маньчжурский, а то и того пуще - чжурдженьский. Жил давным-давно, тысячи лет назад, в Приморье, народ такой, вроде японцев, китайцев или маньчжур – чжурджени. Сильнющее это было племя, судя по всему.

О них даже ученые ничего толком не знают. Известно только, что крепости чжурджени строили на вершинах сопок и делали удивительные бронзовые зеркала в зверином стиле. Зеркала эти по сию пору в тайге и на вершинах сопок находят. Неизвестно, что произошло, но какие-то завоеватели уничтожили весь чжурдженьский народ, захватили все крепости страны и разграбили всё имущество, за исключением зеркал. Верно, рожи у них, у завоевателей, такие уродливые, что им на себя в зеркало смотреться страшно было.

Но самое интересное, что и завоеватели эти куда-то пропали, ни следов, ни путей, ни лаптей – испарились неведомо куда, не воспользовавшись плодами своих завоеваний. Санёк говорит, что чжурдженьский бог по имени Сан Жен, которому чжурджени приносили человеческие жертвы, ужасно рассердился на завоевателей. Вышел Сан Жен из океана со своим войском из гигантских осьминогов, каракатиц, крабов и омаров и уничтожил агрессоров в страшном гневе, а весь хабар забрал к себе в океан. Так что от них даже ниточки не осталось - никакого материального подтверждения существования этих завоевателей. Хабар этот с тех пор зовут Бохайскими сокровищами и ищут, где ни попадя. Говорят, барон Унгерн их нашёл и куда-то перепрятал. Непонятно только почему Бохайские, если их у чжурдженей отвоевали. Может, это завоевателей так звали – Бохаи?

Учёным о такой легенде ничего неизвестно. Я думаю, врёт Санёк, не иначе, как сам выдумал эту байку про Сан Жена. Не удивлюсь, если завтра он начнет рассказывать во всех подробностях, что чжурдженей уничтожили инопланетяне, прилетевшие из созвездия Драви Луппа, которое сам же Санёк и выдумает. Решено, беру, для начала, шлём чжурдженьский. Может, его, шлём то есть, Сан Жен потерял, когда хабар в океан волочил, а то и Унгерн, когда перепрятывал. Триста «пиастров» мне по карману, если Санёк не закобенится.

Держу, я шлем, а сам чувствую, как в груди у меня огонёк загорается, так же, как во время игры в «чику», на «пиастры». Да не просто загорается, а по груди всё шире и шире. Костер! Жадный я, до всякого исторического барахла. А и не мудрено. Прикоснёшься рукой к такой вещице, на которую пять тысяч лет назад чжурдженьский берсёрк удары мечом принимал, блин, аж мурашки по руке бегут. Да и цена ему, верно, не слабая – шлемов чжурдженьских, до сей поры, никто не находил, одни зеркала, да монеты. Впрочем, не в цене дело. Саму Историю в руках держишь! Одно слово – раритет!

При мысли о цене, в башке у меня внезапно что-то щелкает:

- «Не может быть такого, что кортик двадцать пять рублей стоит, а перстень золотой всего десятку, а по Сашковой оценке и вовсе пятёру. Что-то Санёк, сдается мне, юлит. Тут не пятёрой, а минимум полтинником пахнет, если не более. А если еще второй перстень, да самородок прикинуть?», -

Меня бросает в пот:

- «Просто сумасшедшие деньжищи получаются. Да за такие деньги я могу всё это барахло выкупить, плюс самого Санька со всеми его потрохами...».

Через два часа жестокой торговли, я укладываю в снарядный ящик весь отобранный мною хабар. В руки Санька переходит самородок и два перстня. Выколупанные, из перстней столовым ножом камни засовываю в карман штанов. Надо будет в пальто переложить. Из штанов запросто вытрясти можно, фиг потом где найдёшь. Я теперь коллекцию шлёмов буду собирать. Жаль, всё-таки, что Санёк шлём водолазный и рынду менять за камни не захотел.

- «Мне, папан за них», -

говорит:

- «однозначно голову оторвет. Век воли не видать!».

Ничего, я его позже всё равно уломаю на водолазный шлём. С помощью лома, ха-ха! А рында? Да бог с нею, с рындой! Я ведь шлёмы коллекционировать собираюсь, а не рынды.

Всё, в расчете! Молодец всё-таки я. Ай, да молодец! Как Санька утрамбовал на хабар! Выгодная, блин, сделка! Санёк мне еще должен остался - две сотни «пиастров». Во как поторговались! Одна только проблема, одному мне все эти богатства в подвальный сарай не утащить. А домой не притащишь – бабуля сразу вопросами засыплет: как, да чего, да откуда? Санёк-то на пятом этаже живёт, а мне в подвал – считай все шесть этажей. Мы одеваемся, и я перекладываю камни в левый карман пальто. Санёк тоже своё имущество пакует в карман пальто - не желает, видно, дома оставлять. Ему тоже лишние вопросы не нужны.

Кряхтя от тяжести, на пару волочем с двух сторон ящик в подвал. Ну вот! Всё тип-топ! Всё просто чики-чики! А еще говорят: «Фортуна нон пенис...». Одно слово - римляне! Да и не римляне, даже, так – итальяшки! Чего с них возьмешь? Это им Фортуна не пенис! Недаром варварские гугеноты с гуннами и германцами на кусочки их «распылили» - один «сапог Аппенинский» от Римской империи остался. Вот и сарай. Маскирую снарядный ящик за ларем с картошкой, закрываю дверь на замок. Мы с Саньком хлопаем друг друга по плечам и расходимся, довольные.

Недели через две из рейса вернулся Витя. С подарками. Хотел я к нему подкатиться в смысле наличности, чтобы перстни да самородок выкупить. Потом подумал хорошенько, нет, не буду. Витя, хоть и кореш мне, а за такую беспардонную наглость уши свободно оторвет и на помойку выбросит. А, кроме того, тихо всё в семействе: никто про «приданное» и не вспоминает. Что же, самому на неприятности напрашиваться!? Да и какой толк выкупать? Камни-то я посеял где-то. Они все в кармане пальто болтались. Неделю назад сунулся в карман, а там шиш на постном масле. Одна дырка в кармане и никаких камней. Не иначе на улице выронил. Хожу, молчу себе в тряпочку – тише воды, ниже травы. А на сердце нехорошо мне как-то. Чую, гроза надо мной собирается. Вот-вот грянет.

И грянула. Ровно на Новый год, тридцать первого декабря. Пришел к нам в гости Витя со всем своим семейством. Накрыли праздничный стол, да пораньше, что бы и мы с Олежкой могли за столом посидеть, праздник почувствовать. Собрались все - мама, Витя, бабуля, жена Витина Аля и я с Олежкой. Папы только нет. Он всё ещё моря-океаны бороздит, рыбу ловит. Посидели, попраздновали. Мы с Олежкой начифанились мандаринов с конфетами. Олежка из-за стола выбрался, залез в ящик с игрушками – гоняет по квартире, игрушечной саблей размахивает.

Взрослые тосты поднимают. Сижу я за столом, жую, да в телевизор глазею – «Голубой огонёк» там показывают с Тарапунькой и Штепселем. Про Олежку не вспоминаю. Тут он и нарисовался из прихожей – долго там пыхтел, по полу ползая. Встал перед столом, на голове маскарадная маска волка - рычит, волчонка изображает. К глазам пальчиками приставил… мои драгоценные камни от перстней.

Здравствуй, жопа – Новый год! Я так под стол сползать и начал. Всё думаю, вот она, гроза-то, какую ждал! Камни из дырявого кармана не на улице посеял, а в прихожей, под одежной вешалкой. Тьфу, ты! Лучше бы я их на улице потерял. Взрослые смеются, к Олежке повернулись. И стало им не смешно. Камни-то всем знакомы, и даже очень хорошо знакомы. А уж мне-то как не смешно - словами не передать! Вот, думаю, и новогодний подарок всему семейству – полное моё разгильдяйство.

Аля Олежку схватила, трясёт его как грушу - ты где, дескать, взял это? Тот ничего не понимает, голова болтается как у куклы. Разревелся, трубит хлеще паровоза. Ну, думаю, если не признаюсь, «запорют» моего Олежку. Раз уж я набедокурил, пусть меня и порют. За что же Олежке невинно страдать? Была сначала мыслишка: отсидеться тихо. Потрясут Олежку, да успокоятся, от него все равно толка не добьёшься. Не, думаю: мои грехи, моей заднице и страдать. Надо только по-умному свою версию изложить. Пришлось на ходу выдумывать байку, как я перстни и самородок в кармане на улицу таскал, пацанам показать, да дырку карманную демонстрировать. Махом со всех новогоднее настроение слетело. Слышу, бабуля, как бы самой себе говорит:

- «Ох, не напрасно меня Франц Иосифович уговаривал продать эти перстни персидские, да деньги сумасшедшие предлагал, а уж он-то разбирался. Я то дура – память, память! По нынешним временам и на «Волгу» хватило бы, да ещё на дачку осталось... Эх! Жека, ты, Жека!», -

Отправили в итоге нас с Олежкой спать. Не то, что пороть, даже ругать, особо не стали. Что толку? Ругай, не ругай – дело сделано! Не знаю, как они уж там дальше веселились. Лежу я на кровати, а сна ни в одном глазу. Стыдно мне что-то стало, за то, как я бабулиным «приданым» распорядился. Ладно, думаю, после праздников пойду к бабуле и всю правду, как на духу ей выложу. Пойдем к Саньке – выручим «приданое». Кто же знал, что за те два перстня «Волгу» и дачу купить можно, да еще и останется. Ох, и болван ты, Жека, сам себе думаю. «Пиастры», «пиастры»! Дурак, дураком, одно слово!

Отпраздновали Новый год. Настроение у всех «полный швах» - ходим, как в воду опущенные. Не то от расстройства, не то с похмелья. Это я про взрослых, у меня-то похмелье с какой стати. На меня и не глядят - осердились. Деньги-то нешуточные профукал. Семейство Витино к себе на квартиру отчалило, а мама куда-то к знакомым отправилась. И пошел я к бабуле - колоться по полной программе. Рассказал всё, как на духу. Про то, как распорядился с «приданным», да про «пивные пиастры». Покумекала бабуля, и решили мы двигать в гости к Саньке. Благо в одном подъезде живем. Поднялись на пятый этаж. Для начала побеседовали с Санькиным папой. Я и ему все подробности описал, как и что было – про «чику», «пиастры», долги, проценты, ростовщичество Санькино. Папа затылок почесал, крякнул, и Санька за ухо выводит – показывай, дескать, где злато-серебро, коммерсант хренов.

Санёк на ухе повис – ногами едва до пола достаёт, а сам в рёв. Слезы градом – ведет к вешалке, где пальто его висит, и карманы наизнанку выворачивает. А в обоих карманах дырищи – не описать. Моей дырке карманной супротив тех дырищ далеко. Чего уж? Всё ясно! Самородком протёр. Посмотрели, на всякий случай, род вешалкой. Может здесь всё и утеряно, как с моими камнями? Ан нет, не нашли ничего. Тут Санькин папа ремень расстегнул, да из брюк вытаскивать стал. Дальше мы с бабулей задерживаться не стали. Нам такие картины смотреть ни к чему. Пошли, несолоно хлебавши, к своему двору.

Дома поплакали мы с бабулей над утерянными прапрадедовскими реликвиями. Бабуля валерьяночки попила, чтобы от сердца отлегло. Велела она мне папе с мамой ничего не говорить, пропали, дескать, бирюльки и пропали. Пусть лучше всех подробностей не знают, хоть расстраиваться не будут, что сын у них бестолковый растёт – без царя в голове, коли выражаться вежливо. Потом щеку рукой подперла, слезинку, набежавшую, платочком вытерла, вздохнула и говорит:

- «Значит, богу так угодно было! Ну и ладно! Малая беда, большую отводит. Может, большая беда-то мимо нас и проскочила – дедовскими бирюльками откупились. Не променяй ты их - чего похуже приключилось бы».

Во как! Сколько бы я не бедокурил, всегда она мне оправдание находит. Сижу я, а уши от стыда за свою глупость, горят, синим пламенем. Послушал бабулю, отлегло вроде немножко-то, а всё одно камень на душе лежит, давит. Обнял я бабулю свою крепко-крепко. Кто бы знал, как я её люблю! Всё-таки она у меня не человек, а самый настоящий человечище! Обнял и говорю:

- «Не плач, бабуля! Ты ведь знаешь, как я тебя люблю! Жаль, конечно, что внук твой Жека, говнюк, каких свет не видел. Но от этого никуда не денешься. Может и правда, всё, что ни делается – всё к лучшему!».

Больше у нас про «приданное» не вспоминали. Бабуля сказала: «Ша!». Пещеру Санькову мы нашли, нет там ни «Максима», ни лент пулеметных, один порох трубчатый в снарядных ящиках, да и то не много. Военные, видно, склад бросили. Набрехал Санёк про «Максим», чтобы я с ним в сопки согласился идти. Любит он по свалкам всяким шляться. Да и я люблю, особо по военным. Санек на меня не обижается, за то, что я его «вломил по самые помидоры». И правильно! Чего обижаться? Куда мне деваться было?

А двести «пиастров», какие мне Санёк при расчёте задолжал, всё-таки, вернул. Вот такие дела! Только в «чику» я больше не играю, променял все «пиастры» на ржавую пожарную каску с гребнем, как у римлян. Надо будет её наждачкой ошкурить и покрасить. Жаль, я сразу не докумекал. Надо было бабулю подговорить, с Санькина папы водолазный шлем «слупить», и рынду в придачу - за утерю Саньком моих сокровищ...

Ну, покедова. Бежать мне надо. Мы с Саньком идем на военное японское кладбище. Это на сопке, в километре от нашего дома. Там джапанизы похоронены, каких наши в сорок пятом году в плен взяли, а они от ран и болезней умерли. Сегодня делегация из Саппоро приезжает. В прошлое воскресение мимо кладбища случайно брели, а там японский консул с делегацией. На нас японские куртки, кирзовые сапоги и газетные пилотки с «октябрятскими» звездочками на лбу. Консул и пригласил нас с ним сфотографироваться. Знать, приглянулись мы ему чем-то. Не то куртками, не то звёздочками. А может и сапогами кирзовыми? Молодец консул, презент нам выдал – по пачке японских «жвачек» и значку с «восходящим солнцем». Хорошо бы сегодня повезло! Ну, всё! Пора!

***

С тех самых пор Жека к азартным играм ни-ни. А уж казино, «бандитов одноруких» за километр обходит. Шарахается, как чёрт от ладана. Азарт дело страшное, только начни, шагни шажок ему навстречу, так он тебя в такую пропасть затащит, не выберешься. На себе проверено! Тренировка на «пиастрах» даром не прошла. Санёк Матросов, не иначе, банкиром стал, были у него к этому все задатки. Ну! Цезарю - цезарево!

Папу Жекиного по бабушкиному предсказанию вышибли таки из КПСС. Только не совсем по бабушке - не за «беляцкую», а как сказала мама – за «блядскую» породу. Что уж скрывать, грешен был по женской части. Была у бабули «святая косточка», умела она предвидеть некоторые события. До фотографий в альбоме дело так и не дошло. Сначала Жека маленький был, а как вырос, некогда стало про старые альбомы спрашивать-слушать. Потом и бабуля умерла, так и не поведав про все семейные тайны. Да и сами альбомы при переездах где-то затерялись. А жаль!

Шлём Чжурдженьский куда-то запропал. Обидно, до слёз! Все время был, а потом исчез. Так и не прояснилось, что это за каска была такая. Непонятно. Коллекция боевых шлёмов потихоньку разрастается. Жека то там, то сям шлём надыбает, а то друзья на день рождения подарят. Десятка три шлемов уже набралось: куча немецких, американский, шведский, югославский, венгерский, советский, времён боёв на Халхин-Голе, ну и прочее. Не так давно дружок советский М-40 притащил. От сердца оторвал. И не мудрено – в Афганистане в нём воевал. Степаныч задарил пилотский шлём – в Никарагуа полковник в нём парился. Наркотрафик в джунглях с воздуха кассетными бомбами давил, будучи советником, при командующем ВВС. Жека так думает. Сам Степаныч молчит, как рыба об лёд. Военная тайна. А вот с водолазным шлёмом до сих пор закавыка, так и не удалось тогда Санька утрамбовать по этому поводу.

Если чего и приврал, Жека, так самую малость, чтобы не скучно было. А то неинтересно как-то одну правду-матку резать. Сам-то он не знает, где и что - правда, а что бабуля ему для интереса нафантазировала. Это касательно пращуров, а уж что до дворовых дел, всё - истинная, правда.

Что до реликвий, как начал Жека в шестьдесят втором году фамильные ценности на «пивные пиастры» менять, так и пошло-поехало - всё песком меж пальцев и протекло. Орден «За освоение Алтайского края» в шестом классе учитель рисования попросил. Жека, как раз у бабули в Сибири учился полгода, в посёлке Белоярский, под Барнаулом, в шестьдесят восьмом году. Дай, говорит, Жека, для школьного музея перерисовать, для будущих, дескать, поколений. До сих пор перерисовывает. Жульман задрипаный! Остались, правда, солонка, да стопка - прапрадедовские, серебряные. Солонка, понятно, на столе с солью стоит. А из стопки фамильной Жека и ныне водку пьёт, но только в торжественных случаях, особливо, когда на бочке.

Сундучок «тень-брень-тиритень» цел, в гараже где-то, в дальнем углу обретается. Вот в сундучке, только, уж ничего нет. Расфукали, как-то незаметно, общими усилиями. И войны вроде не было, чтоб совсем уж невмоготу, на хлеб, дескать, всё променяли. С другой стороны, как посмотреть - недаром пел Тальков: «... идет гражданская война!».

Все зависит от точки зрения. У Жеки на этот счет точка зрения полностью совпадает с классиком: «Блажен, кто посетил, сей мир, в его минуты роковые». Жить было интересно, а раз так, то и умирать будет нестрашно. Ну, да жизнь покажет...