Идти надо было между трамвайной линией и недокрашенной стеной кладбища, затем повернуть направо и, опять же, – вдоль этой пресловутой стены, по улице с романтическим названием Парашютная. Невеселенькое место, скажу я вам. Сначала идешь по узенькой дорожке, прижимаясь, как к родной, к кладбищенской стене, и на тебя рискует наехать какой-нибудь «заблудившийся трамвай», а через дорогу от тебя – тюрьма с ее колючей проволокой. У нас говорят так: «С одной стороны сидят, с другой – лежат. А посередине – едут». Но здесь хотя бы светло, фонари светят во всю их мощь, машины фарами слепят. Вроде как и не один. А вот повернешь – и темнота! Хоть глаз выколи. Ни души. И мертвые с косами стоят. Шуточки, аж мороз пробирает. Луна – круглая, как дура. Пялится своим грустным взглядом. Чего, хоронить, что ли, собралась? А как такой путь сократить? А так – мимо узорчатых кладбищенских ворот, через кладбище. А там, если хорошо дорогу знать, – рукой подать до дома. Ну кого ты там встретишь? Бомжей и мистический страх испытывающих собак, никого больше. Мы ж с вами атеисты, не чета собакам.

Ворота были высокие, двустворчатые, с коваными узорами. Листья низко опущенных ветвей почти касались лица, щекотали нос влажными ароматами. В лунном зеленоватом свете, словно миражи, таяли их тени. Собаки выли протяжно и заунывно.

Косте, возможно, было бы страшно, если б он шел один. Однако рядом с ним был его закадычный друг, Серж. Правда, в пьяной дреме мертвым грузом повисший у него на плече. Он громко сопел Косте в ухо, напоминая о своей дружеской поддержке.

«Черт бы побрал эту корпоративную вечеринку, на которой так надрался шофер! Знал бы, что так получится – раньше бы ушел или не приходил вовсе», - в отчаянии думал Костя.

Ветер, едва слышно игравший трещотками листьев, вдруг стал усиливаться. Зато собачий вой неожиданно прекратился, как будто они испугались чего-то. Все больше становилось не по себе. Вспомнилось почему-то, что сторожа у ворот не было, и ворота были открыты, без цепи – заходи, кто хочет.

- Костя? - спросила луна, надменно подняв бровь.

- Костя, - шепнул ветер, лизнув его в щеку.

- Костя! – вскрикнула тень, отделяясь от стоявшего неподалеку дерева.

Костя промолчал. Он только уронил своего спящего богатырским сном друга на поблескивающий в темноте асфальт.

- Узнаешь ли ты меня? – спросила тень.

- Н-нет…

- Это я, отец твой.

Отца Костя не знал. О нем говорили, что он уехал в командировку, пока Костя был маленьким, и «бросил, засранец» - когда вырос.

- Ты ж…

- В командировке? – хохот понесся сквозь ветви, ударился о стену и вернулся обратно. – Врут! Врут, проклятые! Убили меня…

- К-кто?

- Мать твою… спроси.

И все – ни тени, ни ветра.

Зато проснулся Серж.

Он-то и дотащил Костю до дома.

***

- Ах ты, Господи! Ерунда какая снится с перепою.

На потолке виднелась трещинка и две паутинки. Комната была залита светом, неприятно резавшим глаза.

Костя собрал по костям тело и повернулся на бок, спиной к ненавистному окну с его слегка позолоченными листьями и ярким светом. Стало легче. На кресле возле кровати сидел Серж и тихо всхлипывал, давясь от хохота.

- Чего ржем-с, пьянь ты этакая?

- Сам пьянь. Ты хоть помнишь, че вчера творил?

- А че?

- А когда через кладбище шли, а? Па-па, отэц, мат…

- Так шли все-таки через кладбище? – Костя почувствовал, как под ложечкой неприятно засосало.

- Мутит? На вот, выпей.

Рассольчик добавил телу свежести, а мозгу – незамутненности. То есть совершеннейшей чистоты. С трудом выплывали какие-то образы, диалоги. «А, ну его», - подумал Костя, и вслух добавил:

- Слушай, брат, иди-ка ты домой, отрок.

- Неблагодарная твоя морда! – ответил Серж и хлопнул дверью.

В висках противненько отозвалось. Зато пол приятно холодил ступни. И движения были на удивление легкими.

Костя прошлепал на кухню, сварил кофе. Сахарница оказалась пуста, пришлось рыскать по полкам в поисках сахара. Вытягивая очередную аккуратно подписанную мамой баночку, зацепил какую-то коробку; та вывалилась, рассыпая в полете пачку пожелтевших писем.

- Ах ты е… - письма были написаны все теми же аккуратными бусинками букв. «Здравствуй, Василек…» - начиналось первое. Датировано оно было Костиным детством.

***

Вечер подкрался неслышно и теперь незаметно заглядывал в письма из-за плеча. Уже давно остыл и черной смолой выглядел кофе. Костя все читал и перечитывал мамины письма. Он не услышал или не захотел услышать, как в коридоре щелкнул замок, как затем шуршала чем-то мать, как она зашла на кухню.

Подойдя к сыну, она положила руки ему на плечи и мельком взглянула на письма. Костя почувствовал сквозь рубашку теплоту ее шершавых стареющих рук, потерся щекой об одну.

- Мам, а кто этот… Василек? – заглядывая ей в глаза, спросил он.

- Это брат твоего отца. Я всегда его любила.

- А отец?

- А что – отец?

- А вы его… не… это…

- Сына, ты начитался Шекспира… - мать поцеловала его в макушку. – Ложись-ка ты спать…

***

Зимний морозец, озорства ради, покусывал нос и щипал за уши. Было светло, как днем. Редкий для этого города снег порадовал-таки перед новым годом – улегся ватой на ветви деревьев, покрыл рыхлым ковром серый надоевший асфальт.

Корпоративная вечеринка вновь затянулась надолго… Возвращались пешком.

- А что, друже, - икнув, сказал Серж. – А не поворотить ли нам на кладбище?

- А чего бы и не поворотить? Тока ты не спи – замерзнешь.

Празднично украсила зима землю, не обошла ни одно дерево, ни одну оградку. В лунном свете сиял кристалликами снег, все было словно бы прибрано в ожидании праздника.

Только черная тень выглядела уныло.

- Костя… - завыла она, отделившись от дерева.

- Уйди, старый дурак! – пьяно крикнул Костя и плюнул на чистый снег.