Однажды я был в командировке в Москве, но меня срочной телеграммой отозвали обратно. Плацкартных и купейных билетов не оказалось, и я скрепя сердце, впервые в жизни воспользовался спальным вагоном. Моим спутником оказался пожилой мужчина, который представился Алексеем Ивановичем и, по его словам, ехал в Западную Сибирь, в свое село под Новосибирском. Я же был удручен скорым окончанием командировки: в кои-то веки попасть в белокаменную - и сразу обратно. Разве мой начальник поймет мой праведный гнев, ведь я для начальника только подменный мастер в лесничестве...

- Извините,- сказал Алексей Иванович,- вы, я вижу, имеете отношение к творчеству. Я угадал?

- Угадали,- честно ответил я, - но как?

- Э..э, уважаемый, поживете с мое и тоже научитесь многому. Вам сейчас сколько лет?

- Тридцать.

- А мне уже давно восьмой десяток. Вы - художник, а может - писатель?

- В самую точку попали. Писатель.

- И много написали?

- Да как сказать...

- А не говорите. Хотите, я буду говорить, а вы слушать?

И не дожидаясь моего согласия, Алексей Иванович повел рассказ, да такой интересный, что я и не заметил, как пролетел день, вечер и наступила ночь.

Мне его рассказ показался настолько поучительным, что по приезде к месту работы я сразу же записал его по памяти и дал почитать начальнику. Тот долго ходил по кабинету, потом подошел ко мне, обнял за плечи.

- Не сердись на меня,- сказал он,- но я тебе скажу: твое будущее не здесь, а за письменным столом. Глаз у тебя верный, рука твердая, душа мягкая, человечная. Верю, что напишешь еще много хорошего, но я тебе в этом не помощник. Сам понимаешь - рутина. Найдешь хорошее место - отпущу без отработки. А расска обязательно напечатай в газете. Книжки у нас читают не все, а газета, все-таки, бывает почти в каждом доме.

Я послушался совета своего начальника, перешел на другую работу, а вскоре и вовсе переехал в другое место, где писательская стезя стала моей профессией.

Поначалу было не до рассказа, а потом я и вовсе позабыл про него, и лишь совсем недавно, приводя в порядок свой архив, наткнулся на пожелтевшие листки с давними моими каракулями. С тем самым дорожным откровением Алексея Ивановича - честного и доброго человека. Откровением, с которым я и хочу познакомить читателя.

" По молодости лет я совершил много глупостей, столь много, что саму молодость можно смело назвать глупой. Почему я так категоричен к себе? Да потому, что те глупости, почти через семьдесят, лет все еще аукаются. Взять хотя бы мою первую женитьбу: ну кто меня тянул в этот хомут? Никто. Вся родня, чуть не плача, отговаривала меня от этого. Друзья-приятели крутили пальцами у виска - мол, дурак ты, Алешка, куда лезешь? Успеешь еще. Мало тебе других девок? Ты оглянись, посмотри вокруг себя - каждая готова на все, только помани...

Не знаю, что на меня тогда нашло. Может быть, если б не эти уговоры, похожие на заклинания, и которые заупрямили меня как осла, я бы, может, и задумался. Однако вожжа уже попала под хвост, и собственная дурость, которую я выдавал за гордость, понесла меня, как когда-то взбесившаяся кобылица понесла по снежному бездорожью нашего скотника Василия. Чудом избежал он гибели. Буквально за два шага от глубокого оврага остановилась лошадь. Василий тогда надорвал руки, натягивая вожжи. Долго еще потом он опасался запрягать свою Чалку. Со мной, однако, чуда не произошло. Я женился. Свадьба была вялой, неискренней. Да и первая брачная ночь для моей избранницы оказалась далеко не первой. Вот когда я стал понимать " упрямство" своей родни и приятелей. Но что сделано, то сделано. Надо было жить. К моему удивлению, после свадьбы никто не строил мне "рожки". Да оно и понятно: зачем лезть в чужую жизнь? А с другой стороны - меня боялась вся деревня. Пьяного, конечно. Но и трезвого не задирали. Откуда появилась эта боязнь - я и сам не знаю. Сколь жил в деревне - и до Армии, и после - никого пальцем не тронул. А после женитьбы и вовсе стал домоседом. Правда, после того как весь день помашешь молотом (я в то время работал молотобойцем в гаражной кузнице), особой охоты куда-то ходить и не появлялось. Разве что в выходной день погонять шары в клубной бильярдной да иногда высидеть сеанс в скрипучем кресле - вот и все, весь "поход " новоиспеченного семьянина. Я не хочу углубляться в отношения с неверной супружницей, тем более что отношений этих хватило только на четыре месяца. Скажу лишь, что о своей свадьбе я начал разговор потому, что у нее была своя предыстория.

Дома в нашей деревне ставились абы как. Первые поселенцы, стремясь поскорее оставить за собою понравившееся место, на скорую руку рубили времянки, хлевы, бани, а когда пришел черед ставить избы, оказалось, что поселение ихнее не то что нестандартное, а вообще никакое. Улицы-переулки так переплелись, что только взглядом сверху и можно было расплести их. Около сотни домов остались без прямой связи между собой, и чтобы добраться, скажем, до соседа, нужно было, как зайцу, добрых полчаса поплутать вокруг пяти-семи изб. Однако люди все съехались-собрались дружные, и быстро протоптали друг к другу тропки по задам-огородам, и если снова-таки взглянуть на деревню сверху, то можно было увидеть огромную паутину, в которой навечно завязли избы-мухи, почерневшие от времени и от грязи.

Октябрьский переворот семнадцатого года провел новые границы между избами и судьбами их хозяев. Много, ох как много огородных тропинок заросло сорной травой. Много изб оказалось заколоченными, некоторые были сожжены поборниками новой и хранителями старой власти. Нарушился вековой уклад деревенского общежития. Красно - белая деревня понемногу погибала, самоистребляясь в идеологических стычках, переходящих в глухую вражду, кладя конец некогда теплым дружественным отношениям богобоязненных мирян. Неизвестно куда делся поп. Вечером еще читал проповедь трем бабам да двум мужикам, а ночью исчез. Навсегда. С попадьей и поповной. А перед этим в деревне появились комиссары, которые в поповской избе разместили ревком, и три дня вершили скорый суд и расправу над " врагами новой власти".

Завыло наше село, залилось слезами, Мужики - и "красные" и "белые" - ошалевшие и отрезвевшие от невиданных жестокостей, через своих совершенно аполитичных баб-посредников, договорились мирно встретиться в овраге. О чем говорили - неведомо, но утром все комиссары исчезли, как не было. Губернские власти прислали других комиссаров, но те, день, другой, поспросив жителей, отступились.

- Да,- говорили все как один,- были комиссары, постреляли наших мужиков и баб,- даже показали свежие могилы на деревенском кладбище, еще без крестов,- постреляли и уехали. А куда - нам неведомо.

Так и уехали ни с чем непрошеные гости, а вскоре деревню заняли колчаковцы, и на кладбище добавилось новых могил. Снова мужики собрались ночью в овраге, а утром колчаковский отряд остался без офицеров и солдат-карателей.

Но этих никто не стал искать. Солдаты, которые не участвовали в расстрелах, побросали винтовки, попросили на миру прощенья, были прощены и разбрелись кто куда. Несколько солдат остались в деревне, но через месяц снова появились "красные", и снова пролилась кровь. На этот раз тех самых саморазоруженных колчаковцев. Пуль на них тратить не стали, порубали шашками и бросили останки в овраг, а жителям пригрозили: дескать, еще раз оставите у себя врагов советской власти - сами окажетесь в овраге. И снова мужики собрались на сходку, но на этот раз комиссары ушли в полном составе...

Эту историю я слышал от своей бабки, но по-тогдашнему своему недомыслию, не удосужился расспросить подробнее о тех странных враждебно-дружеских отношениях ихних мужиков. Мне и в голову не приходило, что те далекие события удивительным образом коснутся меня. Ах, как бы сейчас пригодились мне бабушкины воспоминания... знаю лишь, что дом, в котором родилась и выросла моя мама, и в котором родился и вырос я, был как раз тем поповским домом, немного перестроенным дедом на свой лад.

Дед мой в четырнадцатом году дезертировал из царской армии, был пойман и приговорен к расстрелу. Здесь, я считаю, необходимо сделать небольшое отступление. Однажды, когда мне было лет десять, мне приснился странный сон: деревенская улица, мне совершенно незнакомая. По обе ее стороны стоят добротные большие дома с большими окнами, резными наличниками и двустворчатыми ставнями. Вдоль улицы новенькие беленые заборчики из штакетника. Возле "нашего" дома палисад с какими-то деревьями, зеленый травяной ковер, на котором я лежу, прижавшись спиной к заборчику палисада. Но я не ребенок, а взрослый, испытывающий огромное чувство страха. У края дороги, прямо надо мной, высится всадник с оголенной саблей в руке. Он пытается дотянуться острием до моего живота. Лица всадника не видно - заходящее солнце слепит мне глаза, прыгает по клинку. Вижу коня темной масти, вижу выгоревшую гимнастерку, вижу перекрещенные ремни портупеи, а лица - не вижу. Всадник ко мне правым боком, тянется до меня саблей, и мой живот начинает втягиваться, но острие неумолимо все ближе и ближе. Я ужу ощущаю боль, еще мгновенье - и сабля пройдет сквозь меня, пригвоздит к неструганным беленым доскам палисада. На улице - никого. Даже звуков нет, все как в немом кино, только неправдоподобное чувство реальности. Всадник свесился с седла, вытянулся, стал продолжением клинка. Моя боль усиливается, страх переполняет душу, я кричу и просыпаюсь...

Бабушка рассказывала, что мой дед - в то время двадцатилетний - появился дома в конце ноября. Грязный, рваный, заросший, съедаемый вшами. Пришел с больными легкими. "Кхы" да " кхы", "кхы" да "кхы". Бака моя - в то время семнадцатилетняя девчонка - выхаживала деда как могла-умела. Через день да каждый день баня, стопка водки - и на печь. Через два месяца оклемался дед, кашлять перестал, щеки порозовели, в руках сила появилась. Да скоро беда нагрянула. Кто-то из деревенских донес кому надо, что такой-то, вместо того чтобы Расею спасать от германца, тешится с молодой женой. И вот однажды вечером дедовский дом окружил казачий разъезд. Дед с бабкой сидели перед керосиновой лампой и читали Евангелие. В незадернутом занавесками окне их хорошо было видно. Расставив у окон казаков, старший постучал в двери. Бабка схватилась за сердце, а дед кинулся под кровать. Бабка отперла двери, ее грубо оттолкнули, и трое во главе с офицером ввалились в избу. Ни слова не говоря, офицер обнажил саблю, и стал тыкать ею под кровать.

- Ану, сучий сын, вылазь, пока я тебя не пропорол,- прокричал он сквозь зубы.

Куда деваться? Вылез дед. Лицо белее исподнего, а на животе красное пятно расползается. Достал все-таки офицер.

Деда арестовали и отправили в губернскую тюрьму. Через неделю состоялся военно-полевой суд, и тринадцать дезертиров были приговорены к расстрелу. Казнь назначили на середину февраля. Утром четырнадцатого, на тюремном дворе начались приготовления. Взвод солдат расчистил от снега площадку возле глухой тюремной стены. Принесли стол, накрытый белой скатертью, какие-то бумаги. Первым пришел тюремный доктор, он должен был засвидетельствовать смерть казнимых. Потом появился комендант. Он добросовестно отмерял от тюремной стены двадцать шагов и отметил это место саблей, воткнув ее в снег. Прибыла расстрельная команда, которая по приказу офицера выстроилась в шеренгу. Офицер раздал патроны и приказал зарядить винтовки. Появился поп с кадилом. Осталось привести приговоренных. И вот они уже стоят в одном белье, босые у тюремной стены, со связанными за спиной руками. Вот уже начали надевать на глаза черные повязки; вот уже дед, ничего не видя, читает про себя "Отче наш"; вот уже заклацали затворы, и вдруг, откуда ни возьмись, налетел ураганный ветер, вздыбил на тюремном дворе весь снег, закружил белую карусель и стало темно, как ночью, и в это мгновение кто-то схватил деда за рубаху, повалил наземь, а точнее - в сильно пахнущее сено, и дед почувствовал движение, а потом услышал цокот конских копыт. Он понял, что лежит в санях, и с каждым этим цоканьем удаляется от смерти все дальше и дальше.

Долго хранил дед тайну своего спасения. Только в сорок третьем году, потеряв на фронте левую руку, вернувшись домой, поведал он моей бабушке о том случае. Начальником той тюрьмы, где должны были расстрелять деда, был его приятель из соседнего села. Они подружились, будучи еще подростками. Виделись, правда, редко, но сдружились накрепко. Федор - дедов приятель детства - сразу же, как только узнал, что дед в его тюрьме, стал думать, как ему помочь. Хотел, было, уничтожить документы, но они остались за контрразведкой. Устроить побег тоже не было возможности. Военная охрана, под которой находились все тринадцать дезертиров, ему непосредственно не подчинялась, а обратиться к командующему было бы глупо и небезопасно для него самого. И тогда Федор решился выкрасть своего друга во время прогулки. Подготовил коня, сани. Собственноручно изготовил маску с прорезями для глаз, но в это время состоялся военно-полевой суд, приговоривший всех дезертиров к расстрелу. После суда прогулки были запрещены. Федор, все-таки, узнал дату казни и решился использовать последний шанс. Он приказал часовым не закрывать ворота, а сам, переодевшись и надев маску, подняв воротник полушубка, стал ждать сидя на облучке саней за тюремной стеной, недалеко от ворот. И как только заклацали затворы винтовок, он припустил лошадь и ворвался на тюремный двор. О чудо! Поднялся ветер, завертел снегом. Стало темно. Федор, знавший тюремный двор как свои пять пальцев, сумел исполнить задуманное. Никто не увидел, как сани влетели во двор, как промчались с разворотом мимо расстрельной команды, мимо приговоренных и снова проскользнули через тюремные ворота, увозя с собой одного из бедолаг.

Ветер стих также внезапно, как и поднялся. Лошадь бежала резво, из-под копыт летели твердые комья лежалого снега. Беглецы были уже довольно далеко, когда эхо ружейного залпа догнало их. Эйфория побега иссякла, и во весь исполинский рост встал вопрос: что делать дальше?

Не все смогла вспомнить бабушка, хорошо помнила только одно: Федор в тюрьму не вернулся, а вместе с дедом, которого он спрятал у своей дальней родни, и у которых прятался сам, после революции примкнули к большевикам, записались в Красную Гвардию и воевали вместе, пока Федор не погиб. В том бою деда сильно поранило, он очнулся только в госпитале, в глубоком тылу, и лишь в июне двадцатого года смог попасть домой, а через двадцать лет снова взял в руки оружие...

За день до своей смерти дед снова вспомнил о своем спасении, а на бабушкин вопрос - почему столько молчал - сказал, что не верил в смерть своего друга-спасителя, и еще потому, что Федя мог пострадать. Если б органы узнали, что он был начальником белогвардейской тюрьмы - навряд бы ему что помогло. Сам Федя взял с него обет молчания.

Когда бабушка поведала мне об этом, наш-не-наш поповский дом стал для меня вместилищем страшной тайны. Загадочное исчезновение поповской семьи не давало мне покоя. Как он мог бросить приход, уйти, ни с кем не попрощавшись? И куда он мог уйти? Исчезли люди, как испарились. Нового попа не прислали, церковь потихоньку разграбили свои же, местные. В некоторых избах иконы висели аж в три ряда, но никто это за грех не считал. Чего добру пропадать? Вот и весь отговор. Несколько лет ветер хлопал церковными дверьми, пугая ворон, потом и двери исчезли, а вскоре молодежь, устраивая в церкви посиделки зимними вечерами, распалили большой костер, погрелись и разбежались по домам, а к утру от церкви остались одни головешки, из-под которых мужики вытащили небольшой колокол. Колокол отвезли в соседнее село, где он и затерялся...

Все это происходило без меня. Оно и понятно: дед с бабкой переехали в это село в двадцать первом году, через три года после всех тех событий. Тут родилась моя мама, тут родился и я.

Как я уже говорил, мне было десять лет, когда я столкнулся с тайной поповского дома. Дедушка к тому времени давно уже умер, бабушка часто болела, все хозяйство лежало на маминых плечах, а я (как говорили в деревне - пригуленный) целыми днями слонялся по усадьбе, изнывая от безделья. Не знаю почему, но всякий раз, когда я начинал по-малолетски "хлопотать" по хозяйству, мама всякий раз останавливала меня. " Еще успеешь намантулиться" - говорила она, однако это не мешало мне в ее отсутствие и воды наносить, и дровишек поколоть. Летом еще как-то не очень было скучно, а вот зимой - одна тошнота. Все дети сидели по домам. Иногда, по праздникам, взрослые брали нас с собой в клуб - вот и все гулянье, не считая школы, конечно, в которой училось аж девять мальчишек и трое девочек. Откуда было взяться ребятишкам, когда война вымела огненным помелом всех мужиков из нашего села? Только в конце пятидесятых годов в нашей старой школе впервые стало не хватать мест... Это про наше село однажды сказал поэт: " И не моя вина, что так все вышло, когда на наш гостеприимный двор заехала война казенным дышлом, а сдать назад не может до сих пор"...

И вот одним днем я, как обычно, слонялся по заснеженному двору, но вскоре продрог и решил зайти домой погреться. Зашел в сени, отряхнул с валенок снег и уже взялся, было за ручку двери, ведущей в избу, как почувствовал под ногами слабую неравномерную дрожь. Словно кто снизу толкал половицы. Я знал, что подо мной подпол, куда по осени закладывали картофель, морковь, разные соленья. Но подпол находился немного дальше от того места, где стоял я. Что же это могло быть? Кто и как мог оказаться под половицами, за множеством годов прикипевших одна к другой?.. Дрожь прекратилась, но начался стук, такой мягкий, будто снизу по плахам кто-то шлепал ладошкой. Мне стало не по себе, но стук прекратился и я вошел в избу. Бабушка сидела за столом и раздувала самовар, доставшийся ей в приданое от родителей. Самовар был ведерный, с двумя краниками. Очень уютно было зимними вечерами сидеть у самовара и слушать бабушкины рассказы, а то и потихоньку подпевать ей и маме. Иногда они обе вдруг начинали плакать, гладить меня по голове и целовать, и от этого я сам почему-то начинал плакать... " Иди, внучек, погрейся" - встретила меня бабушка с улыбкой, - " чай уже до косточек промерз?"

Я не стал спрашивать бабушку ни о чем, попил чаю и, взяв какую-то книжку, залез с ногами на дедов топчан и стал читать. Бабушка помыла посуду и, позевывая, всползла на печь. Последнее время она любила понежиться в тепле. "Ты, может, тоже захочешь спать" - сказала она - " так ныряй ко мне". "Хорошо, бабуся» - согласился я - " вот только немного почитаю". "Читай, читай дружок, набирайся ума-разума, потом мне расскажешь, про что пишут в новых-то книжках". Скоро бабушка негромко захрапела, а я вспомнил, как она рассказывала, что когда они поселились в этом доме, то горница была такой большой, что дедушка сделал из нее две комнаты и одну спаленку, в которой сначала спала моя мама, а сейчас сплю я. Также дед переделал кухню: он ее уменьшил, а из оставшейся части сделал сени и кладовку. Подпол тоже хотел переделать, но не успел - началась Отечественная война, с которой он вернулся без руки. А много ли безрукий может? Так подпол и остался недоделанным. Но хранилище под картошку дед соорудить все же успел, а вот остальное место в подполе гуляло. Ну и бог с ним, все равно нечего туда складывать...

Это воспоминание распалило мое воображение: а вдруг в подпол кто-то попал и не может выбраться? Хотя, как туда можно попасть - ни одной двери или окошка я не видел. Разве что где-то в полу есть еще один лаз? Да вроде нет, когда я помогал маме мыть полы, я всегда скатывал все дорожки, и никогда ни одного лаза не видел. Может с улицы есть какой-то вход?

Я снова оделся, вышел во двор, обошел все завалинки. Ничего, даже намека на какой-либо вход или лаз не было. Оставался чулан, но там было темно, а брать керосиновую лампу без спроса я опасался. Не желая никого посвящать в свою тайну, я дождался воскресенья, когда мама с бабушкой пошли в клуб, на индийское кино. Они всегда ходили смотреть индийские фильмы и всегда возвращались заплаканными. В тот раз, кажется, показывали фильм " Мать- Индия". Забегая вперед, скажу, что после этого сеанса мама с бабушкой плакали всю неделю...

И вот они ушли в клуб, а я обул валенки, надел телогрейку, нахлобучил шапку и, осторожно неся перед собою керосиновую лампу, которую бабушка зажгла перед уходом в клуб, я вышел в сени, подошел к чуланной двери и подергал ее. Она была закрыта на верхний шпингалет. Я подергал дверь, и шпингалет выпал из гнезда. Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул в чулан. На стенах висела старая одежда, а на полу стояли две рассохшиеся кадушки. Я осторожно поставил лампу на одну кадушку, а другую аккуратно выкатил в сени. Так и есть! В полу была видна крышка люка с большим ржавым кольцом. Я потянул за кольцо, и крышка подалась. Сняв крышку и приставив ее к стене, я посветил лампой в подпол. Лаз был облеплен густой паутиной, до того сильной, что на ней уже удерживалась труха от прогнившей крышки люка. Не брезгая, я рукой сгреб паутину и увидел под ней небольшую лестницу в семь или восемь ступенек, а про себя отметил, что вот на улице мороз, а из подвала тянет теплом. Я не могу сказать, что это было простым любопытством ребенка, и мне казалось, что я все делаю правильно.

Крепко держа в руке лампу, я спустился в подпол. Он был совершенно пустой. Земляные стены обметены, пол тоже подметен. До потолка было довольно высоко. Я подпрыгнул, но смог коснуться его только кончиками пальцем. Чтобы суметь постучать по нему ладошкой, нужно быть выше меня на целую голову. И этот кто-то должен быть человек - так мне тогда казалось.

Странное дело: прошло уже больше шестидесяти лет, а я все не могу понять, откуда у десятилетнего мальчика было столько смелости? Даже когда из мрака дальнего угла появилась ОНА, я не испугался, только чуть задрожал огонек в лампе. Девочка лет пятнадцати, в ночной рубашке, босая, была выше меня на голову. Длинные волосы спускались до пояса, лицо и руки белые, как мел, глаза широко открытые, немигающие.

- Здравствуй,- тихо сказала она.

- Здравствуй,- ответил я. - Ты кто?

- Разве это имеет значение?

- Это ты стучала?

- Я.

- А как ты попала сюда?

Мне подумалось, что она из другой деревни, забрела сюда случайно, но потом сообразил, что тут что-то не так. Почему она раздета, разута? Как будто собралась отходить ко сну.

- Не время рассказывать, лучше помоги мне выйти отсюда.

- Конечно,- сказал я, - давай руку.

Я протянул ей руку, но она покачала головой.

- Иди, а я следом.

Я поднялся в кладовку, подождал, пока девушка поднимется, и предложил ей зайти в избу.

- Ты, наверно, замерзла, проголодалась?

- Нет, Алеша, - также тихо ответила она, - мне не холодно, и я не голодна. Спасибо тебе, еще увидимся. Только никому ни слова. Обещаешь?

- Обещаю,- покорно прошептал я.

- Вот и хорошо,- улыбнулась девушка, - а я буду тебе помогать.

- В чем?

- Во всем. Когда тебе нужно будет принять трудное решение - я буду рядом, а пока прощай.

Я точно помню, что сенная дверь была закрыта, но девушка прошла сквозь нее, как туман сквозь марлю. Я вернулся в избу, залез с ногами на топчан и снова принялся за книжку, а когда бабушка и мама вернулись из клуба, я уже крепко спал. Так крепко, что даже не почувствовал, как мама разула меня и перенесла на кровать. Утром, собираясь в школу, я вспомнил о вчерашнем, но воспоминания были какие-то вялые, словно из полузабытого сна. За завтраком мама потирала покрасневшие от вчерашних киношных слез глаза и грустно молчала, а бабушка исподволь поглядывала на меня. Иногда я ловил ее настороженный взгляд, и тогда тонкой струйкой холодок необъяснимого страха начинал вливаться в меня, и уже снизу, весенней талой водой, поднимался к самому сердцу.

Почему я так отчетливо и красочно помню те свои десятилетние ощущения? Да потому, что ровно через пятнадцать лет, накануне своей свадьбы, Я снова испытал то состояние. К тому времени я уже отслужил срочную и стал рыскать по свету в поисках лучшей доли, и судьба забросила меня в одно богатое село. Там нужен был молотобоец, и я подрядился на пару месяцев постоять за наковальней. Работа нравилась, деньги платили хорошие, и я остался еще на полгода. По настоятельной просьбе кузнеца, я перешел из общежития жить к нему. Он был вдовцом, держал небольшое хозяйство, огородик, и моя помощь была ему очень кстати. Денег с меня он не брал, напротив, несколько раз пытался сунуть то двадцатипятку, то даже пятидесятку.

- Бери, Алеша,- настаивал он на своем,- тебе деньги нужнее. Тебе скоро жениться, а в хозяйстве каждая копейка к месту. Деньги у меня есть, а на что их мне тратить?

Но я был неумолим. Дядя Юра, так звали кузнеца, был когда-то огромного роста, косая сажень в плечах. Силушки неимоверной. Местные жители много чего порассказывали о нем. Сам же Юра был очень неразговорчив, даже замкнут. До войны был женат на местной красавице, воспитывал сына. В войну воевали они в одной батарее, и вот на Курской дуге, во время знаменитого сражения, у него на глазах снарядом разорвало его Мишеньку. Кровью налились глаза солдата, брызнули крошки зубов, и над всей Курской дугой пронесся утробный звериный рык, перекрывший артиллерийские залпы "Катюш". Многим его сослуживцам показалось, что время замедлило свой бег, так неправдоподобно-медленно встал солдат во весь рост. Держа в каждой руке по связке гранате, пошел Юра в свое бессмертие. У висков свистели пули, разрывы снарядов все ближе подбирались к герою, осыпая его курской землей, пропитанной кровью его сына.

И замер "Тигр" перед бесстрашием нашего льва, и попятился назад, но Юра уже был под его днищем... Очевидцы рассказывали, что силой взрыва танк сначала подбросило вверх, потом развернуло и опрокинуло, а сдетонировавшие внутри снаряды раздули его, и танк стал похож на консервную банку, перегретую на костре....

Юра остался жив. Два года лучшие военные хирурги оттачивали на нем мастерство. Даже не мастерство, а искусство. Еще два года ушло на то, чтобы собранные кости обросли мясом, а мышцы научились повиноваться мыслям. Инвалидом самой первой группы, с "Золотой Звездой" на груди вернулся Юра в родное село, а тут новое горе: жена Юры, мать его Мишеньки, надорвавшись на военных рабочих тяготах, ежемгновенно скорбя о погибшем сыне, не выдержала, сгорела как поминальная свечечка...

Село кишело молодицами, но никого не подпустил Юра до своего верного солдатского сердца. Сразу после похорон жены пришел он к председателю колхоза и попросился в кузню. Тот, видя бурлящую, как вода в половодье, боль в глазах односельчанина, не посмел отказать, и за тридцать лет беспорочного труда Юра и наковальня так сдружились, что иной раз, если из кузни долго не было слышно характерного звона, то кто-нибудь из сельчан непременно заглядывал туда - не случилось ли чего?

Годы пригнули кузнеца. Спина стала горбиться, плечи суживаться, ноги подгибаться. Но теплым светом светились его глаза, чуть затянутые пленкой давнишних потерь и страданий, а его огромная красная борода казалась огненным застывшим всплеском огня, которым был уничтожен вражеский танк. Но сила в руках не иссякла, и тем молотом, который я с натугой вздымал двумя руками, он орудовал будто жестянщик киянкой...

Мое "хождение за длинным рублем" растянулось почти на пять лет. Пришло время обзаводиться семьей, и я вернулся в родное село. Не скажу, что я был красавец, но благоприятное отношение к себе со стороны всех девок-на-выданье я все-таки заимел. Бабушка была еще жива и все просила меня не спешить с выбором.

Однажды вечером, когда мама куда-то вышла, бабушка подсела ко мне, взяла мои руки в свои и, глядя мне прямо в глаза, сказала:

- Алеша. У меня к тебе дело. Помнишь, в детстве, мы с мамой ходили в клуб, смотреть кино "Мать-Индия"? Помнишь?

Как не помнить? Все я помнил. Такое трудно забыть, просто невозможно.

- Алешенька,- просяще прошептала бабушка,- скажи правду. Ты был в подвале?

- Был,- сказал я и вдруг почувствовал огромное душевное облегчение. – А как ты узнала?

- Ты никому об этот не рассказывал? Да вижу, вижу, никому не рассказывал. Молодец. Не пришло время всем знать про это.

И бабушка рассказала, что когда они вернулись из клуба, я спал на топчане, а в ногах у меня сидела Наташа.

- Так ты знала ее?- удивился я.

- Знала,- грустно ответила бабушка,- да только не живой, а уже после смерти. Когда твой дед перестраивал этот поповский дом, я полезла в подпол - прибраться. И вот тогда появилась Наташа. Мы, было, разговорились, а потом меня такой ужас обуял, что я не помню, как выбралась из подпола, и никогда больше там не была. А Наташа - поповская дочка - просила выпустить ее, но я не смогла, а ты смог.

- А как она там оказалась?

- Этого я не знаю, не расспрашивала. Не до этого было.

- А мама тоже видела ее?

- Нет, Алеша, только я и ты.

- А почему?

- Кто его знает? Нам этого не дано понять.

- А что было дальше?

- Пока мама тебя раздевала и укладывала на кровать, Наташа шепнула мне, что не обижается на меня, и что с тобой все будет хорошо. И она исчезла. Ты еще встречался с ней?

- Нет, бабуся, я ее больше не видел, а ты?

- Вчера Наташа приходила, сказала, что через три дня умру.

- А ты что?

- А что я? Я уже давно готова идти к деду...

Я смял неприятный разговор и пошел в клуб. Погонял шары, потом ребята стали складываться, я присоединился... в общем, пришел домой под утро.

- Где тебя носит?- заругалась мама,- бабушка слегла, плохо ей...

Через три дня бабушка умерла.

Это случилось в марте, а в мае мне под хвост попала вожжа. Мама, узнав, что я собрался жениться, дала свое согласие, однако выбор мой не одобрила.

-Не пара она тебе, сынок, приглядись повнимательней. Да и слухи про нее разные ходят.

- А про кого они не ходят? отмахнулся я,- про меня, небось, такое рассказывают?

- Рассказывают,- согласилась мама,- да только все про хорошее. Мне за тебя краснеть не приходится, а вот твоя избранница, честно скажу, мне не по сердцу...

Мне бы прислушаться к маминым словам, но куда там. Встречи с моей Людмилой кружили голову, слова ее пьянили, а ласки лишали воли и рассудка...

Где-то за месяц до свадьбы я, после работы, сидел на крылечке и курил. Июльское солнце, с невиданной для наших широт щедростью, расплескивало свое тепло. Уже был убран второй покос, а отава снова поднялась почти до колена. Бортники устали качать мед, а пчелы все носили и носили его. Все в этом году уродилось. Мужики поговаривали, что в тайге всего вдосталь, особенно кедрового ореха.

Я сидел, расслабившись, подумывая, как бы и мне сбегать по орехи, и вдруг появилась Наташа. Босая и в той же самой белой ночной рубашке. Годы нисколь ее не изменили, она была такой же юной, как и тогда.

Мы улыбнулись друг другу, и она присела рядышком.

- Давненько мы не виделись, - радостно сказал я.

- Не совсем так, - тоже улыбаясь, ответила Наташа, часто тебя видела, но пока ты все делал правильно, не было нужды с тобой встречаться.

- Значит, что-то не так? – с опаской спросил я.

- Увы,- покачала Наташа головой, а глаза ее еще больше погрустнели.

- Ты насчет моей женитьбы? – догадался я.

- Послушал бы ты маму. Выбор твой не совсем удачен. Людмила очень волевой человек, и тебе не покорится. В таких случаях говорят: нашла коса на камень. Она хорошая девушка, но судьба к вам не благоволит.

- Ты все видишь наперед?

- Вижу.

- И мое будущее видишь?

- И твое вижу. Вот и хочу помочь. Не пара вы друг другу

- Наташа,- решился я, а как ты оказалась в подполе? где твои родители?

Она приложила палец к губам и покачала головой.

- Нет, Алеша, не скажу. Еще не пришло время.

- А бабушке рассказала?

- И бабушке не рассказывала… тогда. А сейчас она все знает. Мы всегда про вас все знаем. Я вот что хотела сказать, Алеша: так уж вышло, что я к тебе прихожу лишь в том случае, чтобы помочь, когда тебе трудно, и нужно сделать выбор. Сегодня я здесь, чтобы попытаться облегчить тебе дорогу, по которой тебе вскоре придется идти.

- Женитьба?

- Не только, Алеша. Вернее не сама женитьба – она будет недолгой, а то, что случится после женитьбы. Тебе одному не выдержать.

И она рассказала мне о следующих годах моей жизни. Рассказала и взяла с меня слово, что я никогда и ни с кем не поделюсь услышанным. (Опять-таки, забегая вперед, скажу, что все ее предсказания сбылись, и если кто и помог мне пережить кошмар, то только ее невидимое участие).

- Ну, все, Алеша, - поднялась Наташа со ступеньки, принимать решение тебе, а мне пора. Прощай.

И она так же, как и в прошлый раз, белесым облачком тумана растворилась в жаркой синеве июльского вечера. Вечером мама спросила, что я надумал со свадьбой?

- Женюсь,- коротко ответил я.

Мама смолчала, только горестная складка залегла в уголке рта. Но ни до свадьбы, ни после развода мама, ни единым словом не обмолвилась об этом…

Известие про ее смерть застало меня в Норильске, где я работал главным инженером строительно-монтажного управления. К тому времени мне было уже пятьдесят четыре года, я был вполне обеспеченным человеком.

С женитьбой, однако, уже не вышло. Сначала учился, потом мотался по большим стройкам Сибири и Дальнего Востока, потом работал в Москве. Сначала в Главке, потом в Министерстве. И вдруг захотелось за Полярный Круг. И было все так, как говорила Наташа.

Был арест, ночные допросы, обвинение в крупной растрате. Впереди маячила расстрельная статья, но повезло (я думаю, что тут не обошлось без Наташи): сменился следователь, и вскоре дело было прекращено в связи с отсутствие состава преступления…

На похороны мамы я успел. Земляки и родня с трудом признали в грузном, совершенно седом, представительном мужчине того самого Алешку, который тридцать лет назад махал из автобуса кепкой провожающим, и не уставал повторять: « Я вернусь, я обязательно вернусь». Все село вышло проводить меня, не было только Людмилы…

После похорон подошел ко мне председатель колхоза, спросил, не думаю ли я вернуться в село?

- Дом нужен?- догадался я.

- Да, нужен,- честно ответил он. Молодежь женится, просит отдельное жилье, а где его взять? Сами строиться не хотят, а в колхозе лишних рук не бывает, сам знаешь.

- А шабашники?

- Да ну их, бракоделов. Денег хотят много, а делают халтуру. Приходится переделывать, а это лишние расходы.

- Ладно,- согласился я,- забирай дом.

- Как забирай? Продаешь?

- Дарю. Не вернусь я сюда. Лет мне уже много. Квартира есть, и в квартире не пусто. На мой век хватит. А дом забирайте…

Председатель расцеловал меня и ушел, а я обошел родню, соседей, сказал, чтоб забирали к себе все, что есть в доме, на память. Себе взял только небольшую иконку святителя Николая да еще старую семейную фотографию, на которой между двумя женщинами – молодой и старой – сидел на подставке мальчик, удивительно похожий на обеих. На обратном пути я попросил таксиста сделать крюк и заехать в село, где я работал молотобойцем.

В кузнице бойко хозяйничали другие люди. Они-то и рассказали, что года через три, как я уехал отсюда, Юра умер. Его нашли сидящим у горна, с открытыми удивленными глазами и радостной улыбкой на лице. Не иначе как пришли за ним его жена и сын, чтобы, уже никогда не разлучаясь, идти вместе по одной дороге к Вечности…

В Норильске я проработал до выхода на пенсию и вернулся в Москву, где вскоре пронесся слух, что какой-то полковник из МВД, умирая, потребовал привести попа. Исповедывался он не долго, но батюшка вышел от него белее мела, и со словами: «О Господи!» выбежал вон. А где-то в середине июля ко мне пришли двое сотрудников милиции. Долго расспрашивали о дедушке, о бабушке, о маме (про отца, правда, помалкивали - знали, видать, что я сиротой вырос), а потом, как хозяина дома (официально он не был переоформлен), пригласили поехать в мое село. Я, конечно, был удивлен, но, привыкший не задавать лишних вопросов, покорно согласился. На военном самолете мы быстро добрались до местного аэродрома, где нас ждала черная «Волга».

Когда приехали к дому, там уже было много людей в штатском, которые, казалось, были всюду. Нынешние хозяева – молодая семья – дрожали от страха, что их выселят, но председатель, пошептавшись с каким-то толстяком (видимо – старший), подошел к молодоженам, поговорил, и дрожь унялась, на лицах появилось подобие улыбки. Откуда-то взялся бойкий газетчик с фотоаппаратом, но, к моему удивлению, никто его не прогонял.

Толстяк подошел ко мне, представился начальником какого-то милицейского Управления (я не запомнил) и попросил меня присутствовать при осмотре места происшествия.

- Какого происшествия?- удивился я.

- Вы обязаны быть при вскрытии и осмотре подвале вашего дома. У нас есть сведения, что в подвале зарыты останки бывших хозяев этого дома: попа, его жены и дочки.

«Наташа»,- чуть не сорвалось у меня с языка, но я взял себя в руки. Появились люди с фонарями, ломами и лопатами, и меня попросили пройти вместе с ними. Спустившись в подвал, мне указали место в стороне, откуда я мог наблюдать, как происходит вскрытие земляного пола. Я уже догадывался, что должно было произойти. Так и есть! Скоро ломы нащупали нечто, издающее специфический звук. Заработали лопаты, и через полчаса мы все увидели полуистлевшие кости. Их было много, но маленьких было меньше. Мне все стало ясно.

Газетчик тоже был тут, брызгал ярким светом фотовспышки, и все приставал ко мне с какими-то вопросами. И вдруг я увидел Наташу. Она стояла в противоположном углу и грустно смотрела на меня. Потом вдруг оказалась у меня за спиной и зашептала в ухо:

- Вот, Алешенька, и пришло время узнать обо всем. А ты молодец, честно живешь. Я тебе почти и не нужна.

«Почти»?- мысленно спросил я.

- А ты догадлив, Алеша,- шепот стал еще тише, - я к тебе еще один раз наведаюсь.

- Я даже знаю, зачем.

- Вы с кем разговариваете?- громко спросил газетчик.

- Сам с собой,- довольно грубо ответил я.

Газетчик внимательно посмотрел на меня и, совершенно не обидевшись, по-товарищески подергал меня за рукав рубашки.

- Детство вспомнили?

- И детство тоже,- сказал я и оглянулся. Наташи уже не было, но я знал, что я с ней встречусь обязательно, и уже ничего не сможет помешать нашей беседе, а может быть и беседам…

Кости были сложены в мешок, опечатаны и вынесены во двор, где милицейские работники сложили протокол, дали подписать мне и еще кому-то. Этим же самолетом я и мешки с останками людей были доставлены в Москву. Мешки отправили на экспертизу, а я приехал домой, и в первый в жизни положил под язык таблетку валидола.

Шустрый газетчик оказался способным малым: он все-таки докопался до истины, и его статья о давнем преступлении белогвардейцев (хотя, по рассказам домочадцев милицейского полковника, речь шла о комиссарах). Пребывая в поповском доме, они, перепившись, изнасиловали несовершеннолетнюю поповскую дочку, а когда протрезвели, убили всех, чтобы избавиться и от потерпевшей, и от свидетелей. Попа с попадьей зарезали, а девочку придушили, но не совсем. Со слов исповедавшегося полковника, Наташу закопали живою. Они утрамбовали пол в подполе и, принеся туда табуретки, пили до самого утра, но пьяными не стали, и утром потихоньку ушли…

Сейчас мне семьдесят шесть лет. Буквально вчера, в метро, столкнулся с женщиной. На ходу извинился и пошел себе дальше, однако что-то заставило меня оглянуться. Женщина тоже оглянулась, и на меня глянули вечно-молодые и вечно-печальные глаза Наташи. Скоро, видимо, она придет ко мне".

Алексей Иванович закончил свой рассказ, извинился за вмешательство в мои думы, пожелал мне спокойной ночи, лег на диванчик, отвернулся к стене и быстро уснул спокойным сном праведника. Я же смог заснуть только под утро, а когда проснулся, то моего попутчика уже не было. Я мысленно пожелал ему доброй дороги и стал собираться.

Моя станция была следующей